Крохотная вечность

Ольга Игоревна долго пыталась дозвониться ему, роняя большие слезы из разбитого сердца, но отвечал ей только женский голос: «Абонент вне зоны действия сети». Ольга Игоревна пыталась его разыскать, обращаясь на его работы, но там ничего не могли сказать, кроме того, что он уволился и больше они его не видели. Полиция молчала, указывая ей на записку, оставленную мужем, говоря, что там все ответы.

Но Ольга Игоревна не могла поверить в этот крах, в эту боль, в эту потерю. Она не могла признать, что мир вокруг нее рухнул, что она осталась одна, что такой любящий отец покинул сына. Ничего не складывалось. Все было не логично.

Кроме слов Елизаветы Петровны: «Я же говорила».

Кроме слов из записки: «Я устал. Я ухожу. В этом никто не виноват. Я вас люблю, но так больше продолжаться не может. Ваш В.»

Так не должно было быть. Но так произошло. Розовые очки спадали, оголяя Ольге Игоревне реальность жизни, которая включала в себя ржавую ванную, с капающими кранами, захламленные комнаты с ободранными обоями, Елизавету Петровну, попивающую чай с оттопыренным мизинцем, небольшой продуктовый магазинчик с ярким названием «Продукты 24», Даню, потерявшего последние ориентиры.

Во всем этом Ольга Игоревна осталась одна, пытаясь сдержать рушившийся мир, залепляя широкие трещины пластырем. Она не справлялась. Она сдавалась. Но ради сына ей нужно двигаться вперед, проходя мимо осуждающих взглядов знакомых, кричащих «брошенка», мимо воспитательниц, говорящих «вы же мама», мимо служб опеки, настаивающих отдать им ребенка, мимо Елизаветы Петровны… В принципе, все уже знают, что она твердит.

Может, это и не осмотрительно. Может, это плохо и осудительно. Может, это кажется неприличным. Может, это и есть сумасшествие. Но Ольга Игоревна приняла решение попробовать стать Олей, ну или хотя бы Ольгой. Попробовать все сначала. Уже не по любви. Возможно, в этот раз все сложится, все склеится. Все наладится. И наконец-то все будет хорошо.

Бо-а, ковер, кошмары

– Посидеть с Даней? Чего это ради?! Я итак весь день с ним!.. Да, я была против садика, но это не означает, что ты должна скидывать на меня все свои материнские обязанности… Куда?.. А-а-а, Сереженька. Хорошо… С Среженькой – иди. Он парень хороший… Приводи его в гости… Да чего рано-то? Мужика, как и быка, – нужно брать за рога… Я тебе что говорила? Не важно сколько браков. Берешь мужчину и пользуешься. Я сама вон три раза замужем была. И ничего. Не понравится – меняешь… Сереженька хороший, у него отец богатый. Он нам подходит… Да и дура, что не из-за денег… И что, что глупый? Тебе что, разговаривать с ним надо?.. Ты брошенка с ребенком. Еще и с особенным ребенком, да кому ты нужна-то такая? Хватай его, охмуряй, делай что хочешь, но он должен нас обеспечивать. Ты поняла?.. Хорошо, хорошо. С Данечкой я посижу, все будет хорошо. Мы тут мультики смотрим. Иди, не беспокойся. А вообще можешь сегодня и не приходить, оставайся с Сереженькой… Да не важно какая ты, мы его быстро к рукам приберем…Давай, иди.

Бабушка, поправив сбившиеся бигуди, опустила трещащую коробочку на тумбочку и взглянула на сидящего на полу Даню. Даня никогда не относился почтительно к своей бабушке. Елизавета Петровна никак не могла научить его смотреть на нее, когда он что-то просит, что ее очень раздражало, заставляло срываться на крик или поднимать руку. Но это не по ее вине. Ее вынуждал непослушный внук, выродок, весь в отца. Спустя долгие годы борьбы, Даня перестал что-либо просить у бабушки, подстраиваясь под ее манипуляторный характер, молча выполняя все прихоти и практически не капризничая. Что, в прочем, так же раздражало Елизавету Петровну.

Взяв тремя пальчиками, увешенными перстнями, маленькую фарфоровую чашку, Елизавета Петровна прихлебнула чай, вызывая звук, неприятно щекочущий Данину спину, и откинулась на спинку своего любимого кресла, не забыв включить звук на телевизоре. На экране замелькали сине-красные всполохи, между которыми кричали люди. Эти люди ссорились и дрались. Эти люди были слишком тяжелы для Дани. Эти крики его пугали. Но он должен сидеть здесь, по центру комнаты, в поле зрения бабушки и слушать ее комментарии, ее крики в экран, ее науку жизни. Слушать и не спорить. Слушать и ни о чем не просить, хотя желудок давно прилип к позвоночнику, а попа затекла от твердого пола.

Даня давно научился становиться невидимкой, сливаясь с рисунком ковра, угадывая в его разводах загадочные страны, заселенные неведомыми зверушками, которые пальцем вырисовывал здесь папа. На руках у Дани сидел его верный друг Бо-а, голубой вязанный бегемот в синем комбинезончике, потерявший глаз-пуговку в неравной войне с подкроватными монстрами. Бегемот, который притворялся мягкой игрушкой, пока рядом находилась бабушка. Бегемот, который не издавал ни звука, ведь, если бабушка услышит, – будет больно.

Сегодня экран рассказывал о жизни очередной семьи, о проблемах с воспитанием, долго разноголосо спорил о ремне и подзатыльниках. Экран подзадоривал бабушку, которая громко возмущалась о каких-то новых принципах воспитания, кои не идут ни в какое сравнение с советскими. Она засыпала Даню словами сверху, так, что россыпь букв покрыла его практически с головой.

– Меня ремнем воспитывали, – свалилось с Даниной макушки на пол, – и ничего, хорошим человеком выросла.

– С каких пор это избиение? Это – наука, – скатилось с горки и рассыпалось по ковру.

– Да кого не били в детстве? – срикошетило об стены.

– Воспитание должно быть жестким, а то вырастают потом… – градом обрушилось на темечко Дани, пригнув его голову ближе к ковру.

Даня не хотел слушать ни экран, ни бабушку. Заткнув пальцами уши Бо-а, он сидел с непроницаемым взглядом, растворяясь в пространстве, оставляя вместо себя лишь дымку, не заметную для бабушки. Он не пропускал слова внутрь, потому что знал, что все равно их не поймет и захочет спросить, а бабушку нельзя спрашивать. Даня смотрел на дальние страны, погребенные под буквами, на неведомых животных, утонувших под словами. Даня и сам боялся утонуть.

– А ты чего здесь сидишь? – разлетелись буквы, забиваясь в дальние углы комнаты. – Ты что оглох? Я тебя спрашиваю, ты чего здесь расселся? – бабушка больно схватила Даню за ухо и потащила наверх, выдергивая из пучины словосочетаний, в которых он потерял те, которые были адресованы ему. – А ну смотри на меня! – закричала бабушка, когда Даня наконец-то поднялся и пряча глаза, попытался выловить Бо-а в океане алфавита.

Даня не мог посмотреть. Это казалось опасным. Это страшило больше всего. Даже больше бабушки. Он не смог бы, даже если бы захотел.

– Вот к чему приводит это неженское воспитание! – сказала бабушка стенам, одетым в яркие обои. – Марш в кровать!

Время было раннее, с мамой он ложился намного позже. Но с бабушкой спорить нельзя. Бабушку нужно слушаться. Бабушка всегда права. Да и тело уже устало притворяться невидимым.

Даня внутренне обрадовался, что уже можно бежать из большой комнаты бабушки. Из той комнаты, в которой на загадочном ковре стояла рыжая тумба со стеклянными дверцами, которую ни в коем случае нельзя трогать. На тумбе возвышался говорящий экран, который не знал никаких мультиков. Напротив этого экрана, располагался трон Елизаветы Петровны, широкий и потертый. На трон никто не смел садиться, кроме нее. Вдоль одной стены расположился коричневый продавленный диван, бережно накрытый ляпистым покрывалом, из которого манили нитки. К дивану никто не мог прикоснуться, кроме… Напротив дивана, опираясь на кирпич дома, нависала над комнатой стенка, хранящая в себе хрусталь и пыль, огромный шкаф в который никто не имел права заглядывать. Это был зал. Точнее зала. Зала Елизаветы Петровны. Ее дворец, ее царство. Туда нельзя было заходить, пока тебя не пригласят. Оттуда нужно бежать, как только разрешат.

Поэтому Даня, выкрутив из цепких пальцев свое ухо, рванул из яркой комнаты, заставленной коричневыми предметами.

Длинный узкий коридор встретил его прохладой. Здесь всегда было темнее, чем в других местах квартиры. Взглянув на закрытую кухонную дверь, Даня горько выдохнул и быстро промчался к ванной, держа за лапу верного Бо-а.

Ванна вспыхнула светлым светом, отражая его от глянцевой голубой плитки, местами полопанной, местами отсутствующей. Даня знал, что раньше через эти раны в стене приходили кошмары, но это было давно, в детстве. Потом Даня понял, что кошмарам не нужны двери и ходы, кошмары могут прийти отовсюду.

Пристроив Бо-а на раковине, так чтобы тот смог проследить за стенами за спиной Дани и, если что, сразу же оповестить его, Даня тщательно приготовился к вечернему туалету. Каждый раз все меняло свое положение в ванной комнате, каждый раз вещи перебегали с места на место, нарушая создаваемый порядок. Каждый раз, заходя в ванную, Даня все возвращал обратно.

Даня поправил мыло в мыльнице, так, чтобы оно лежало ровно посередине. Поправил овальную синюю мыльницу, так чтобы она стояла строго перпендикулярно стене. Пододвинул к мыльнице белый прямоугольный стаканчик с зубными щетками, в котором четвертой стояла покинутая папина. Поправил щетки, так, чтобы они располагались по углам стаканчика. Разровнял тюбики с зубными пастами, чтобы они не корчились от потери своей начинки. Повернул пену для бритья, тоже остаток от папы, на миг задержавшись пальцами на ее зеленом колпачке. Поправил полотенца, чтобы они висели ровными рядами. Осмотрел свою работу. Добавил пару штрихов и, удовлетворительно кивнув себе, приступил к умыванию.

Даня повернул краны с горячей и холодной водой на одинаковый угол. Попробовал воду, сегодня она оказалась холодной. Но это лучше, чем горячая. Этот угол был выверен с годами, проверен многими днями, пока Даня не добился идеального соотношения. Правда не все зависело от поворота. Вода вела себя всегда по-разному, но в таком положении хотя бы никогда не кусалась.

Быстро смочив лицо, Даня достал свою зубную щетку и аккуратно выпустил на ворсинки цветного червячка. Разгладив тюбик, Даня положил его в тоже место, под нужным углом, с нужным расположением концов. Чистя зубы, Даня избегал смотреть в зеркало. Там всегда кто-то жил. Там всегда кто-то его рассматривал. Если он не будет смотреть в зеркало, то и зеркало его не увидит. Он знал это четко.

Промыв каждый волосок зубной щетки, Даня поставил ее на место, чуть подправив пару раз ее непослушную гриву.

– Бежим! – упал в раковину Бо-а, стоило Дане наклониться, чтобы дополоскать рот.

Не раздумывая, полностью доверяя Бо-а, Даня схватил бегемота и помчался из ванной, ощущая на спине липкие щупальца кошмара. Залетев в комнату, Даня резко захлопнул дверь и сжался у стены. Сердце заходилось в бешенном ритме, взлохмачивая волосы. Вокруг рта неприятно растекалась несмытая зубная паста. Бо-а замер, прислушиваясь к отголоскам квартиры, выслушивая приближение кошмара. Даня затих, прислушиваясь к отголоскам квартиры, выслушивая приближение бабушки.

Но ни Бо-а, ни Даня ничего не услышали. Кошмары удалились в стены, не догнав их. Бабушка слушала голоса экрана, не заметив хлопнувшей двери.

Приоткрыв дверь, Даня и Бо-а выглянули в коридор. Дверь ванной оказалась приветливо распахнута, ее ярко-желтый свет зазывал их внутрь. Вода, продолжавшая течь, грозилась бабушкой, если Даня не вернется в ванную и не выключит ее.

– Туда опасно ходить, это монстры заманивают, – покачавшись на маленьких ножках, проговорил Бо-а, пряча свой нос обратно в комнату.

– Но бабушка… – опасливо прошептал Даня.

– Может, она не узнает. Но я уверен, что кошмар где-то там, стоит у двери ванной и поджидает, когда ты вернешься.

– Может, ты сходишь на разведку? – предложил смелому бегемоту Даня.

– Я? – удивился Бо-а, выпячивая единственный глаз.

– Ты, – уверенно кивнул Даня.

– Нет уж, я не хочу попасться. Если хочешь, сам иди, – развернувшись, Бо-а пошел вглубь комнаты, всем видом показывая, что это не его проблемы и решать их он не намерен.

Еще раз взглянув на залитую светом и шумящую водой ванную, которая всем видом говорила, что в ней ничего опасного нет, Даня решился. И закрыл дверь в комнату, проследовав за Бо-а.

Их комнатка была уютной. В этой комнате можно было трогать все и всегда. Но Даня привык ничего не трогать. Кроме стен. Ему нравилась их холодная шероховатость. В этом он себе не мог отказать. Белые пустые стены, сейчас раскрашенные в темные закатные цвета, широкая кровать мамы и папы, маленькая кроватка-домик Дани и Бо-а. Стол, за которым папа и мама его научили писать, читать и рисовать. Тяжелый шкаф, в котором пряталась одежда. И огромный коробок с бесконечным количеством игрушек, в которые Даня уже давно не играл. Как раз на этот коробок сейчас и вскарабкался Бо-а, умостившись на нем поудобнее.

Даня подошел к широкой кровати, со стороны, где раньше жил папа. Остановившись, он долго смотрел на пустую подушку, уже потерявшую папин отпечаток.

– Ты скучаешь по папе? – спросил Даня у верного друга.

– Конечно, скучаю, – ответил бегемотик с ящика с игрушками. – Но жизнь-то продолжается.

– И зачем? – вздохнул Даня.

– Здесь пахнет папой, – произнес Бо-а чуть позже, не зная, как ответить Дане на такой сложный вопрос.

– Ты тоже думаешь, что это я его потерял? – грустно выронил Даня давившие его слова.