Frontier

– Вас бы кто-нибудь прибил…Я вообще то сплю!

– Рит, кажется, Иуда хочет спать.

– В Аду выспится!

Вновь звенящий смех. Джуд всегда с нескрываемым презрением относился к влюбленным парочкам, но эту он не любил даже чересчур интенсивно. Такое яркое проявление чувств, будило в нем ненависть, смешанную с завистью, в которой он никогда не признавался и победить ее не мог.

– Знаете, что хуже, чем рак простаты?

– Тебе виднее, Джуд.

– Слушать ваш умственно-отсталый треп.

– Так это можно исправить.

– Как? Языки вам бритвой полоснуть?

– Заплатить! Тридцать сребреников и тишина тебе гарантирована. Хотя заснешь ли ты после такого…?

Обреченный на принудительное бодрствование, Джуд задумался о многострадальном Мише, которого оставил в смешанных чувствах и мысленно к нему возвращался на протяжении всей поездки.

Станица Павликовская, место, где Миша вырос и из которого отчаянно хотел бежать большую часть жизни, обычно вызывала у приезжих очень противоречивые впечатления.

С одной стороны, пасторальные пейзажи оазиса посреди пустыни и едва уловимый вайб давно канувших в лету казацких поселений навевали лирическое или даже слегка приглушенно-романтическое настроение. С другой стороны, пресловутая пастораль исчерпывалась беспечным ощущением первозданной жизни сельчанина и редкими для этих мест садиками в противовес огородам, которые кормили жителей окрестных деревень. Альпийских лугов и миловидных пастушек в станице не водилось совсем, зато водились откормленные на выброшенных харчах мухи и комары, которые едва ли не лопались, присосавшись к полнокровным шеям и лопаткам местных тружеников агросектора. Было нестерпимо жарко днем, пронзительно холодно по вечерам и скучно (отдельная категория бытования) в любое другое время суток.

Аномальную для Краснодарского края погоду все давно привыкли считать божьим наказанием за дурные нравы, а дурные нравы объясняли, как водится, первородным грехом, который никакая, даже самая беспощадная епитимья исцелить не может, а значит и пытаться не стоит. Никто и не пытался, поэтому в 2002 году станицу истерзала мини-эпидемия СПИДа и какой-то неожиданно агрессивной формы герпеса.

Многие уехали и многие умерли. Часть спилась, некоторые прагматично на этом наживались, но распорядиться нажитым не умели, поэтому c трудом добытые профиты растворились в этиловом спирте, как и надежды кустарных промышленников выбраться из Павликовской. Печальное восклицание «Не судьба!» превратилось в своеобразный лозунг станичных, которым гордились, но не любили. Как, в общем, гордились и не любили саму станицу Павликовскую. За что гордились? Проще сказать за что не любили. Миша ее ненавидел. Он резонно замечал, что единственное преимущество станицы по сравнению с Преисподней состоит в том, что из станицы все-таки можно выбраться. Вооруженный таким суждением, Бозман вернулся в альма-матер, вернулся к матери и рассчитывал забрать ее с собой в Москву, но его планам так не суждено было сбыться.

Середина мая выдалась в Павликовской прохладной, дачников было мало, насекомых тоже, часто лили дожди и люди почти не выходили из домов, изредка захаживая друг другу в гости. Миша с охотой влился в этот тренд, потому что у Инны Михайловны остановиться он не мог, она всячески противилась его приезду, и Миша догадывался почему. Мама уже давно и сильно болела и не хотела, чтобы сын, «субтильный от природы» (скорее всего она имела в виду «сердобольный») беспокоился, завидев ее недуг и немощь. Миша о болезни давно подозревал, но решил остановиться у тетки, чтобы не смущать мать. Анна Александровна, пышногрудая казачка в летах, в племяннике души не чаяла и предложила ему пожить «сколько угодно», потому что он «сладенький и вообще чистый мальчик, сыночек».

Мишу она называла не иначе как «сынок», и не столько из-за щедрости сердца, сколько потому что в глубине души до сих пор верила, что он ее всамделишный сын, которого когда-то давно злые люди подменили в районном роддоме, а ее «настоящий» отпрыск Вася, ни кто иной как «ребенок Сатаны», которого «цыганские выродки подсунули, чтобы посмеяться над глупой старухой». Под бессердечными шутниками-цыганами Анна Александровна обычно подразумевала свою родную сестру Инну.

Миша появился на пороге тетиного домишки под вечер. В замшевой куртке зеленого цвета и широких штанах он был похож на матроса, на побывку, нагрянувшего домой. Приняли его соответствующе – с цветами, слюнявыми поцелуями и удушающими объятиями. Уютный дворик едва вмещал толпу из многочисленных родственников Бозмана, его экс-нареченную невесту, его маленьких племянников, свекровь его тетки и ее дочерей, соседей, друзей соседей и всех кому до Миши не было никакого дела, но было дело до чувства события, причастности к хрестоматийному сюжету «сыновьего камбэка» и прочему пустому и бессмысленному экшену около-провинциальной жизни.

Золотистый виноград, увесистыми гроздьями свисавший над головами, и аккуратно выложенная плитка под ногами свидетельствовали об относительном достатке хозяев. Гриль на заднем дворе, приемлемо-вульгарный столик из цельного камня и изящные подвесные качели посередке между двумя карликовыми пихтами говорили уже о зажиточности. В детстве Миша не успел застать такую роскошь, поэтому удивленно обводил двор глазами, пока его взгляд не уперся прямо в бассейн.

– Тетя Анна, вы что предали идеалы коммунизма?

– Это он меня предал, Мишенька! – отвесила тетка, неприятно жеманничая, и от души чмокнула любимого мальчика.

– Да парень, теперь не как прежде, теперь все сами за себя!

– Помолчал бы! Всю жизнь фарцовал, ни дня стажу нет! «Теперь за себя»! Ты для кого-нибудь кроме себя любимого хоть что-то сделал?

– Тебя терплю, для человечества!

Миша слабо улыбнулся и вкрадчиво посмотрел на тусклое дядино лицо.

Дядя Арсений – очень четкое попадание в архетип «склочного супружника». В меру умный, в меру глупый, плоть патриархата, но слабый духом, а потому совершенно безвольный и ведомый нелюбимой женой. Оба словно соскочили с пестрой иллюстрации или старой гравюры. Ожившие образы из бульварного чтива, которое Миша любил пролистывать временами.

– Устал наверно, сыночек?

– Совсем нет. Я вещи оставлю и к маме пойду.

– Ещё успеешь, – глаза тетки неприятно блеснули и поспешили укором кольнуть дядю Сеню, – Инна сейчас не здесь. Поехала по делам в Краснодар.

– Правда? Она же знала, что я приезжаю сегодня?

– Бог знает, Мишенька, как можно было уехать в такой день!

– Я все-таки заскочу домой… – Миша недоверчиво поглядел на Анну Александровну, но мысль довершить не успел. В углу сада он нечаянно поймал глазами Маину. Она скромно притаилась за лозой винограда и смотрела в пол, как бы стесняясь поднять свой взор на гостя.

– Мина? Мина, это ты?

Девушка, вероятно напуганная прямым обращением, быстро ожила и выправила спину, но не встала и даже не обернулась в сторону Миши. Ее тонкая смуглая шея выглядывала из-за листьев, а глянцевые, совсем еще юные плечи дрожали, но не от холода, словно лезвие ходило по ее гладкой коже, вздымая едва заметные складки – ей было страшно. Но отчего? Миша недоумевал, он озадаченно посмотрел перед собой, в горле у него пересохло, а тонкие губы сжались в плоскую ленточку: «Что произошло? Почему она игнорирует меня?».

Его раздумья весьма нагло (в своем духе) прервала взволнованная Анна Александровна:

– Ты сегодня не останешься, Мишенька?

– Оставайся парень. Сейчас и Вася подойдет, познакомитесь…

– Хорошо, только вначале позвоню маме.

Миша потянулся за рюкзаком, старательно прижимая внимание к земле, чтобы не нарваться взглядом на Маину. Он даже не заметил, как остался с ней наедине. Родственники разошлись почти сразу после его прибытия, тетка уволокла дядю Сеню на рынок закупаться для праздничного ужина, было тихо и совсем пусто. Бозман осторожно поднял голову – Маина стояла прямо против него, руки у нее были опущены, черные волосы доходили до позвоночника, глаза, будто в них горела спичка, устремились на Мишу.

– Мина, что случилось? Мина, ответь мне.

Элегантный темно-синий сарафан плотно облегал ее тело, пот струился по вискам несмотря на прохладу. Поднялся ветер и лозы винограда макабрически начали вращаться из стороны в сторону – осыпались изумрудные листья. Серыми клубами поднялась пыль, стало темно, Миша зажмурил глаза и нечаянно прислонился к декоративному плетню, который без усилия повалил на пол.

– Мин…Маина, я не понимаю. Зачем этот театр? Я здесь, я…

Только сейчас Миша заметил, что синий атлас не просто прилегал к телу девушки, чуть ниже груди, вокруг живота и бедер ткань сарафана точно облепляла ее, как будто Маина только вынырнула из озера. И по скулам ее стекал не пот, но капли воды, которые на солнце Миша принял за естественный блеск и не придал этому особого значения.

Секунда промедления и Бозман торопливо зашагал к калитке. Он боялся обернуться и снова увидеть это гордое, почти безумное выражение лица: «И в чем я виноват? Она ненормальная!».

На пороге Миша не выдержал и оправдывая свою слабость непобедимым любопытством, оглянулся на девушку. Она стояла на том же месте и беззвучно улыбалась, по ее отвесным щекам струилась вода. На долю секунды, Бозман решил, что это слезы, его сердце дрогнуло и он сделал едва заметное движение в сторону Маины, но спешно осекся: «Всего лишь вода».

Миша прикрыл за собой металлическую калитку и направился в дом матери.