Глава 1
Беньямин Алексеевич вот уже месяц обходился без своего кабинета. Недоброжелатели, коих у него было предостаточно как среди студентов, так и среди преподавателей, добились релокации профессора в кабинет поскромнее. Это была небольшая комнатка на этаже факультета славянской филологии и фольклора, без окон и с куском фанеры посередине, который некоторые студенты опрометчиво называли столом. Кресло Беньямин Алексеевич приволок собственное и очень им гордился.
Сидя в нем, неудачливый профессор опустошал пластмассовый контейнер, который был набит рисом и копченой индейкой, ощущая себя преисполненным не столько белками и углеводами, сколько оптимизмом и надеждами на светлое будущее. Но его трапезу беспардонно прервали.
Глеб Кулусевски попал в университет почти случайно. Ребенок иммигрантов из Гданьска, он претендовал на грант в Варшаве, но в последний момент передумал и решил остаться в России, о чем неоднократно сожалел после. Его, Беньямин Алексеевич, как водится, тоже не любил, но причины этой нелюбви были более выпуклыми и понятными. Глеб редко посещал занятия, не готовился к лекциям и частенько дерзил на семинарах. За ним быстро закрепилась репутация бунтаря-двоечника, которой он с упоением соответствовал. По этому поводу, Беньямин Алексеевич не раз разочарованно восклицал: «Если вынести за скобки полное отсутствие субординации и академических устремлений, у него самый впечатляющий интеллектуальный потенциал из всех, даже выше, чем у Джуда…».
Глеб постучался в дверь и не дождавшись ответа ступил внутрь кабинета. Профессор озабоченно посмотрел на вошедшего – последний раз Кулусевски почтил своим присутствием занятия в начале семестра, когда его квази-диссидентские функции взвалил на свои плечи Беллингем.
С тех пор, Глеб сильно осунулся и побледнел, впадины его щек углубились, острые скулы словно обуглились, а неуютный взгляд карих глаз выражал тоску и даже скорбь.
– Какой-то зябкий у тебя вид? Заболел? – Беньямин Алексеевич хотел сказать «жалкий», но поостерегся.
– Нет, – Глеб сел на табуретку и закатил рукава фланелевой рубашки, обнажив болезненного оттенка запястья с продольными шрамами по бокам.
«Манипулятор», – Беньямин Алексеевич раздраженно поправил очки и сухо глотнув, продолжил:
– Глеб, у тебя было много шансов, и ты ими не воспользовался.
– Меня отчисляют?
– Боюсь, что так. Ты вел себя неосмотрительно, и я тебя неоднократно предупреждал, что такое поведение не останется без последствий.
– Почему Вы мне об этом говорите?
Профессор нахмурился и вновь поправил очки на переносице.
– Я твой преподаватель и…
– Насколько я знаю, этим занимается деканат.
– Я, да будет тебе известно…
– Зачем Вы мне это говорите?
Глеб настойчиво смотрел в глаза своему экзекутору и тому от неловкости краска бросилась в лицо. «До чего же противный, хмырь!», – Беньямин Алексеевич нетерпеливо заелозил в кресле, отыскивая правильный ответ.
– Глеб, ты умный парень, незаурядный…
– Давайте ближе к делу.
– Я хочу тебе помочь. Ты наверняка смотришь новости и знаешь, что наша страна столкнулась с серьезными испытаниями и…Чему ты смеешься?
Глеб не смеялся, он вообще редко смеялся в последнее время. Но его, словно выточенное из камня лицо, действительно посетила легкая ухмылка, которую он даже не пытался скрыть.
– Хотите отправить меня на фронт?
– Хочу предложить альтернативу отчислению. Место твое мы сохраним, доучишься, когда вернешься. Поверь, военкомат так нежничать с тобой не станет.
– А вы значит нежничаете?
– Я гарантирую, что, когда вернешься, получишь диплом. Сам подумай, тебя в любом случае примут, только с волчьим билетом и без перспектив…
– Перспектив? – враждебность Глеба стала чуть отчетливей – А вам то с этого что?
Беньямин Алексеевич довольно плюхнулся на спинку кресла и беспечно шевельнув плечами, добавил:
– Чистая совесть.
– Я подумаю.
Кулусевски поднялся, чтобы уйти, но возле двери остановился и обернулся к профессору.
– Я слышал, что ваш сын получил хорватское гражданство…
– Он занят на международном проекте, это было требование компании.
– И его жена? И пятилетний ребенок? Какие нынче суровые нравы в IT секторе, не позавидуешь.
Беньямин Алексеевич ничего не ответил и только поджал губы. Глеб это заметил и тихо прикрыл за собой дверь, на его зачерствелом лице блеснула все та же ухмылка.
– Надеюсь тебя пристрелят, – еле слышно прошептал профессор и продолжил, громко чавкая, давиться копченой индейкой и переваренным рисом. Аппетит был испорчен.
Глава 2
Причина, которая вот уже как два месяца гнетущим грузом висела на сердце у Глеба, там и зародилась. И у нее было имя – Рита Буч, по прозвищу «Дочь Мясника».
Рита среди однокурсников заслужила дурную славу, не в малой степени из-за своего отца, подполковника Андрея Буча. Андрей Викторович часто светился в медиа и зарекомендовал себя как человек жестокий, беспринципный и немного сумасшедший. Особенно всем запомнились нечаянно брошенные слова подполковника во время разгона очередного антиправительственного митинга. Он призывал «стереть» протестующих и «нарожать новых», потому что «тухлятину надо выбрасывать и не есть». А закончил он духоподъемным: «…так мой дед жил, так внуки мои жить будут».
С тех пор за папой Риты закрепилось клеймо «мясника», скорее как дань его гастрономическими предпочтениям, нежели гражданским убеждениям. Чего не скажешь о самой Рите, которая не раз демонстрировала свою исключительную беспощадность. Впрочем, эту точку зрения разделяли только мужчины ее окружавшие, за исключением Глеба. Его чувства к Рите были настолько объемными и всепоглощающими, что в конце концов поглотили и его самого.
Каждый день Глеб встречал свою возлюбленную возле подъезда. В глупой шапке, которая едва налезала ему на лоб и больше напоминала ермолку, он стоял весь продрогший, он ждал, и она непременно приходила. Три месяца ненатурального, почти лубочного счастья они пережили вместе, а затем наступило лето и все изменилось. Подъезд был тот же, тот же взгляд аквамариновых глаз и измученные псориазом щеки, но румянца в них не было, а радость встречи сменилась пошлой игривостью. Но взаимное мучение длилось, пока не вмешался всесильный случай и ширма натянутого на воспоминания благополучия, не одернулась окончательно.
Глеб увлекался литографией. По субботам он приходил в небольшую мастерскую, неподалёку от своего дома, запирался там на несколько часов, словно пригвождая свои запястья к станку. Мастерская принадлежала его отцу, и отчасти именно она повлияла на решение Кулусевски остаться в Москве. Он любил это место, но по иронии судьбы, связал с ним одно из своих худших воспоминаний.
В тот день было холодно, в мастерской отопления не было, а обогреватель Глеб принести забыл. Он стоял подле станка, закутавшись в два пледа, его голову прикрывала шапка, о чем-то задумавшись, он шлифовал камень, когда дверь распахнулась и вместе с пронзительным ветром в помещение вошла Рита.
– Я принесла тебе краску.
– Кажется, я просил тебя купить тушь…
– Тушь я тоже купила, – Рита печально оглядела сгорбленную фигуру Кулусевски и внезапно, ощутила к нему жалость, смешанную с волнением и даже страхом. Тогда она еще не вполне понимала почему, хотя интуиция ей об этом отчаянно рапортовала, подбрасывая улику за уликой, но все без исключения косвенные.
– А еще я просил тебя не брать мои ключи.
– Ты злишься?
– Я не хочу на тебя злиться, я просто хочу прояснить…