Бычки в томате. Иронический детектив

Дедушка Вильям всегда спускался в погреб и нацеживал для внучки кружечку домашнего пива, хитро подмигивая, и брал с Рут слово, что она под страхом смерти не расскажет об этом дедушке Абрахаму. Трина же накладывала ей огромную миску жареных колбасок с зеленым горошком и, пока Рут трапезничала, по щеке старухи бежала слезинка, растворяясь в лучиках морщин. Когда Рут спрашивала Трину, отчего та плачет, старая фрау отвечала, что ей жаль такую худенькую малышку, и она горюет из-за того, что эту малышку недостаточно хорошо кормят, и Рут верила.

Боже, как же давно она не навещала этих стариков! После отъезда в Штаты Рут в суете забывала звонить им. Она была настолько убеждена в незыблемости этой семьи, этого дома и этого уклада жизни, что даже не переживала за них. Сегодня она всей душой надеялась, что и по сей день Вильям и Катрина Глюк живы и здоровы.

«К черту!» – подумала Рут. Она выдернула из кармана пачку сигарет, взяла одну дрожащими пальцами и прикурила, выпуская дым кольцами. В вентиляционной шахте послышался шелест маленьких лапок. Рыцарь уперся в пространство гостиной своими пустыми глазницами. По дому безмолвной тенью сновала экономка, приводя в порядок дедушкины вещи и бумаги. На секунду Рут показалось, что в гостиную вплыл еле уловимый запах дедушкиной сигары. Надо принять душ и переодеться. После полудня за ней приедет водитель и отвезет ее к нотариусу в Виршем. Свою машину Рут загнала в гараж – все же она проделала нелегкий путь из Штатов к отчему дому, и было бы неразумным самой садиться за руль.

Теперь она – одна из наследников герра Абрахама фон Глюка. И, кстати, нужно заехать к старому Вилли на ферму. Подарок для Трины Рут купила в Америке – это был золотой кулон с тремя небольшими бриллиантами на цепочке, на обратной стороне кулона девушка заказала сделать гравировку «С любовью». А старый Вилли всегда говорит, что самый лучший для него подарок – это Рут! Она улыбнулась. Старики тоже будут присутствовать при оглашении завещания. К тому же, Рут безумно проголодалась, и воспоминания о Трининых колбасках с горошком и кружечке пенистого пива заставили девушку вспомнить о том, где в ее теле Господь предусмотрел желудок.

Глава 3

Он разлепил свинцовые веки и обвел мутным взглядом окружающий пейзаж. Таак. Слава Богу в штанах и ботинках. Пальто тоже на месте. Дорожной сумки нет. Бумажника с деньгами тоже нет. Паспорт в нагрудном кармане за пазухой слева, как учила мама. На голове – какая-то гадость сине-бордового цвета. Ладно, зато тепло. На спине, боках, локтях и коленях присохшие комки грязи, жухлая трава, в кармане – одинокий сухой лист и смятый окурок. Он что же, валялся, что ли, где-то? Мыслей становилось все больше и больше, они все были тяжелыми и колючими и, по мере их накопления в замкнутом пространстве черепной коробки Леона, вставали в распорку из-за нехватки свободного места и причиняли владельцу черепа нестерпимую боль. Чтобы облегчить свои страдания, Леон зажал виски ладонями и открыл рот – не помогло. Затошнило. И вдруг…

…Ангел шел в его направлении. Было ощущение, что он парил над землей. Ну все, подумал Леон, я умер! Он ущипнул себя за ухо, но Ангел не исчезал, напротив – он уверенно парил в его, Леона, сторону, был во всем светлом, в руках держал что-то крупное округлой формы. Может, это священный Грааль? Или голова дракона? Во всяком случае, Леон точно знал, что Ангел идет к нему с добром.

– Вам плохо?

Какой дивный женский голос…

– Мадам!..

– Между прочим, мадемуазель, – огрызнулась подошедшая к нему на расстояние вытянутой руки миловидная женщина средних лет в длинном бежевом плаще. В руках у нее был завязанный узлом мусорный пакет, ручки которого торчали в разные стороны, словно заячьи уши.

– Ну, за что мне это наказание! При исполнении синерепых приходилось спасать, уволилась – а они меня и здесь нашли…

– Кто… нашел?

– Синерепые!

– Это что, секта??

– Ага, точно – секта! Они заполонили всю планету! Это те, у кого репа синяя.

– Боже, а они опасны для Вас?

– Уже нет, но до сих пор продолжают попадаться под руку. Приходится догонять и причинять добро. А Вы, батенька, чей будете? Не местный? И акцент у Вас вроде как есть… Как Вы сюда попали и что здесь делаете в семь утра в таком состоянии?

– Я ехал в поезде, а потом… не помню…

– Ладно, сектант, сейчас я выброшу мусор и пойдем в гости, я тебе кофе сварю, будешь кофе?

– Да, разумеется, буду благодарен.

«Тьфу, противный какой, вежливый, прямо не мужик, а пучок одуванчиков. Еще и усатый… Дуня, опомнись! Тебе ЭТО зачем?» – вопил внутренний голос.

«А кто мне постоянно твердит « Молодцова —дезертир», а? Вот я и спасаю. Так что, аста заткниста, беби!» Голос притих. Но обиду все же затаил.

***

В стиралке крутилось все, что было снято с Леона и влезло в ее круглое нутро. Пальто решено было отдать в химчистку. Решено, естественно, Дуней, потому что этот усатый таракан то ли стеснялся, то ли еще что, но на сопротивление у него явно не хватило сил. Дуня заставила мужика залезть в ванну, откуда потом долго не могла его выковырнуть. «Ну, пусть греется, черт с ним», – подумала Молодцова и поставила турку на плиту.

Они сидели на полутора кухонных Дуниных метрах и смотрели друг на друга сквозь густой пар, поднимающийся от исходящих утренним позитивом чашек с ароматным кофе. Зовут его Леон, фамилия Миллер, ему сорок шесть лет, он немец с русскими корнями: мама – из Рязани, папа – из Виршема. Прилетел в Россию, чтобы уладить какие-то там очень важные семейные дела: то ли бизнес, то ли наследство, Дуня не стала даже вникать. Ехал из Москвы в Рязань в компании хороших и добрых ребят, которые угостили его ужином и предложили выпить за компанию. Леон знал, что отказываться в России – означает проявить неуважение, посему выпил разок. Другой. Потом третий. А потом он увидел Дуню. Видимо, хорошие и добрые ребята подумали, что немецкий парнишка откинул тапки и сбросили его на безымянном полустанке прямо к лавочке, на которую он не помнит, как залез. И шапку, вот, напялили, чтоб голова не мерзла. Видимо, в благодарность за бумажник с деньгами.

Дуня все это пыталась переварить, но получалось плохо. Если бы не его акцент – ни за что б не поверила! Это ж надо? Приволокла в «свой дом – свою крепость» неизвестного усатого мужика, стирает его шмотки, варит ему кофе, в ванную свою, святая святых, можно сказать, пустила… Вот протрезвеет, отогреется и пойдет, ветром гонимый, решать вопросы со своим наследством. Вон Модест как на него смотрит из-за угла, глаза квадратные… Ну, зачем любимому коту такой стресс?

– Есть хочешь? – спросила совершенно неожиданно для себя Дуня.

– Ага, очень!

«Не алкаш», – машинально отметила Молодцова. – «У алкашей аппетит пропадает, они бухать могут, а жрать не могут. Хотя, меня это не волнует даже ни капельки».

Дуня выгрузила из холодильника на стол ушастую кастрюльку с теперь уже позавчерашними рожками и банку бычков в томате. «Извини, Мотя, я понимаю, что оторвала эту банку от твоего сердца, но будем надеяться, что „ганс“ не ест подобные деликатесы», – мысленно попросила прощения у кота Молодцова.

– Оооо! Какая прелесть! Мои любимые консервы! Мама часто варила из них умопомрачительный суп!

«Оп-па… Не повезло Моте!» – вздохнула Дуня.

– Угощайся!

Как только рожки были разогреты, консервы вскрыты, разложены по тарелкам и надеты на вилки, клетчатая клеенка у края стола начала медленно подниматься. Трезубец с нацепленной на него рыбиной остановился в руке Леона на полпути ко рту. В это мгновение на колено мужчины легли две лапы и кошачья башка. Выражение морды Модеста было достойно Оскара. Мотя, не долго думая, запрыгнул на Леоновы колени, приблизил пасть к вилке и ювелирным движением снял рыбину. Минута молчания, после которой Леон и Дуня, не сговариваясь, захохотали.

– Ничего себе, а я была уверена, что он чужих не признает…

– Я очень люблю кошек, у меня дома тоже кот, Фицджеральд. Наверное, от меня им пахнет.

– Нет, это пахнет душа кошатника. Если ты не любишь котов, то, как бы от тебя ими ни пахло – к тебе не подойдет ни одно животное, поверь. Мотя, отстань от человека, твоя порция от тебя не убежит!

Дуня была приятно шокирована таким поворотом, она почему-то была польщена отношением Леона к Мотьке, хотя ей-то что? Мужик обсохнет, отдохнет и уйдет в закат. И все станет по-прежнему. Все пойдет своим чередом. Она будет коротать свои дни со спицами и Мотькой, а он получит свое наследство, бизнес и еще много чего и уедет в свою Германию. Навсегда. Кому интересно жить вот прямо здесь? Никому. И даже ей, Дуне, не интересно. Мотьке вот интересно: вон, как обнюхивает усатого!

Молодцова постелила Леону на раскладном кресле и вышла курить на балкон – пусть мужик спокойно уляжется. Мысли в Дуниной голове ворочались, как ржавые колеса городских часов на старинной башне – тяжело и гулко, с трудом, со скрипом, будто не гость, а она вчера выкушала спиритус вини и отшлифовала пивком. Обычно утренний кофе действует на Дуню по-другому. «Стареем, Громозека, стареем….». А может быть, дело не в кофе? А может, в стоячее болотце Дуниной жизни случайно упал камень, и теперь идут возмущенные круги?.. Так или иначе, выкурив одну за другой пару сигарет, Молодцова вернулась в комнату. Леон мирно посапывал. Модест, свернувшись калачиком, устроился у него в ногах.

«Вот же предатель», – усмехнулась Дуня.

Почему она не испытывает недоверия к этому парню? Почему она не боится его? Или, действительно, чего уж бояться в сорок шесть-то лет? Все самое страшное, что могло произойти – уже позади, глупости совершены, жизнь с блеском испорчена, дети взрослеют, мама крутит банки на даче, Мотька рядом, в ее кресле мирно спит усатый таракан русско-немецкой сборки… Интересно, а качество у него тоже немецкое?

«Тьфу на тебя, Молодцова, иди уже в химчистку, проветри голову от глупых мыслей, заодно и блок «Герасима» купишь. И из еды чего-нибудь, какую-нибудь свеклу с капустой – борщ немцу сваришь. Может, так он быстрее улетит от тебя на реактивной тяге… «Он улетел! Но обещал вернуться!».

Мстительно сощурив глаза в предвкушении будущего борща для незваного гостя и сунув его пальто в большой пакет из «Пятерочки», Дуня тихонько вышла и закрыла дверь на два оборота. И на верхний замок – тоже. Неизвестно, чего ожидать от этих падающих в жизненное болото одинокой немолодой женщины немцев Мало ли, что.

Глава 4

В кабинете нотариуса герра Штоффе царила звенящая, химическая тишина. Казалось, что она настолько густая, что ее можно собирать горстями. Десятью минутами ранее герр Штоффе в присутствии старого Вилли, Трины, Рут и фрау Зейц торжественно извлек из сейфа большой конверт с красной сургучной печатью, обвел глазами снулой рыбы собравшихся родственников, сломал сургуч и вытащил из конверта лист гербовой бумаги, исписанный рукой Абрахама фон Глюка и голосом судьи, зачитывающего приговор, огласил завещание. Согласно воле Абрахама фон Глюка, наследниками в равных долях являются внучка Абрахама Рут фон Глюк, брат Абрахама Вильям фон Глюк, сын Вильяма Леонард фон Глюк и экономка фрау Хелен Зейц. Каждый из обозначенных лиц наследует по одной четвертой замка, а так же в равных частях землю, денежные средства, ценные бумаги…

Последним пунктом завещания была просьба похоронить его вместе с ящиком его любимых сигар. Нотариус поднял свой рыбий взгляд на собравшихся: да-да, это последнее волеизъявление герра Абрахама фон Глюка. При жизни он редко чудил, а, значит, может позволить это себе после смерти.

У Рут закружилась голова и зашумело в ушах так, что она перестала слышать нудный голос законника.

– … согласно гражданскому кодексу в соответствии с законом о наследовании, наследники вступают в свои права через шесть недель с момента оглашения завещания, – бесстрастно закончил свою речь герр Штофф.

Даже упоминание в завещании экономки на равных с родственниками правах не шокировало Рут так, как известие о наличии у старого Вилли сына. Рут предполагала, что дед Абрахам не обделит фрау Хелен своей милостью – ведь она в самые тяжелые моменты жизни семьи находилась рядом и помогала всем, чем могла: она поддерживала Абрахама после гибели сына с невесткой, родителей Рут, она не побоялась принять на себя ответственность за воспитание девочки-подростка в цветущем пубертате… Не исключено, что старик Абрахам относился к ней, как к жене… Но сын Вильяма!!! Как они могли скрываться так долго?? Как они могли изображать самодостаточную семью, пить, есть, зная, что где-то по свету бродит их ребенок?