Для тебя моя кровь

Но всё хорошее длиться недолго. И вновь изнуряющая, отупляющая работа, холод, слабость, слипающиеся веки.

– Скажи, Инга, – Танька едва шевелит синими губами, изо рта вылетает облачко пара, но пальцы её ловкие, юркие, воровские, легко и аккуратно разламывают скорлупу, вытаскивают ядро.– Почему на тебе всё как на собаке заживает? Вот вчера ты порезалась скорлупой, а сегодня даже следа от раны не осталось.

– Не знаю, – прохрипела я, досадуя на подругу. Ну, вот нашла когда разговоры заводить, тут не только болтать, дут и дышать то с трудом удаётся.

– Ты ведьма, наверное, – ещё и Надька туда же. – В холодной воде спокойно моешься, раны сама себе затягиваешь. Может ты наговор, какой знаешь?

– Нет у меня никакого наговора, – от усилий произнести эту фразу, на глаза выступили слёзы. Этак я и вовсе голос потеряю. А голова кружится невыносимо, руки с каждой секундой становятся слабее и слабее. Вот и пришла расплата за мою, чудесным образом приобретённую, регенерацию и устойчивость к холоду. Как говорится: «Не всё коту масленица».

– А может ты– вампир? – смех Таньки прозвучал глухо, натужно.

– Сидела бы я тогда здесь, как же.

Нет, голос меня точно покинет, не сейчас, так вечером. Даже к Нике с просьбой обратиться не смогу. Теперь я твёрдо уверилась в том, что без больничного мне не обойтись, придётся идти на поклон к барыне. От мыслей о спасительном больничном стало немного легче, словно мой организм решил включить свои резервы, раз уж я собралась отдыхать.

Легко сказать, не легко сделать. Камера готовилась ко сну, ленивые разговоры, удушливый запах пота, очередь к нянюшке.

Барыня, вальяжно развалившись на своём ложе, крепкая, высокая, хлебает чай, закусывая белыми кубиками рафинада. Свита собралась подле неё, о чём– то шепчась, грызя сахар, грея руки о бока железных кружек.

Хотелось чая, и сахара и лечь, вот так свободно, как Ника, тоже хотелось.

Но ложится на кровать до команды отбой, строго запрещалось, и барыня зорко следила за выполнением этого правила, разрешалось только сидеть, да и то, на самом краю, чтобы не помять покрывала, ведь кровати должны быть заправлены идеально в течении всего дня. Что же касается сахара и чая, так их у ас просто не было.

На ватных, подгибающихся ногах я подошла к Барыне, не слыша и не видя ничего вокруг.

– Ника, я плохо себя чувствую, – прошептала я, так как мои голосовые связки отказались работать. – Разреши взять больничный.

Всё, я это сказала.

Ника сидела неподвижно, молча. Взгляд её был отсутствующим, и, могло бы показаться, что она не услышала или не поняла вопроса. Но Барыню нужно было знать. Это молчание и застывшая поза предназначалась просителю и только ему, чтобы тот понервничал, перебрал в голове все варианты этого разговора, раскаялся в просьбе и осознал свою никчёмность перед Никой.

Я попалась на её крючок. В голове тут же возникла тысяча версий развития событий, моя ненависть к Барыни смешивалась с благодарностью за, ещё неполученное, разрешения, приправлялась страхом и завистью. Отвратительный микс из ощущений и эмоций.

– А выглядишь здоровой, – наконец проговорила Ника. – Что с тобой произошло?

Обманчиво– ласковый голос, участие на лице, всё это игра, изощрённое издевательство над, и без того сломленным, униженным человеком.

– Простудилась. Наверное, – голос мой прошелестел , слабость тянула к полу. И уже плевать, что скажет Ника, как отнесутся ко мне её подруги. Плохо, как же мне плохо. Ломит кости, к коже невозможно прикоснуться, дурацкая роба карябает, словно наждачная бумага.

– Бедняжка, – лицо Ники расплылось в глумливой улыбке. – Видали неженку какую? Она думает, что в санаторий приехала.

Подруги заржали, подобострастно, услужливо.

– Но я знаю, как тебя вылечить, милая. Тебе необходимо согреться. Завтра отправляешься в варильню, а после обеда у тебя дежурство по камере, не забудь.

Камера охнула и замолчала. Каждый переваривал сказанное Никой, удивлялся её жестокости, примерял ситуацию на себя, и радовался, что это сейчас, на данный момент происходит ни с ним. Но никто даже не подумал за меня заступиться, чего и следовало ожидать. Мы живём под одной крышей, работаем бок о бок, дышим потом и испражнениями друг друга, но каждый сам за себя.

Я вновь лежала без сна. Сердце неистово билось, тошнило, и хотелось спать, но не получалось. Какая– то сила выдёргивала меня из спасительных, зыбких вод забытья. А я то наивно надеялась, что отдых принесёт облегчение, и следующее утро будет чуть менее мучительным.

Глава 20

А ведь он меня любил, по– настоящему, любил так, как может любить мужчина. Познакомил меня со своим окружением, не стал стесняться, стыдиться, не побоялся косых взглядов и недовольства со стороны соплеменников, так как считал равной, хотел видеть меня самодостаточной личностью, а не зверьком любимым и обласканным, но сидящим в золотой клетке. Я же перечеркнула одной линией всё, что было между нами хорошего. А ради чего? Ради незнакомого мне, а если верить Гуннару, то и не самого порядочного, человека. Да нет же! Вру я себе, безбожно, бессовестно вру. Мне захотелось привлечь к себе внимание, доказать, как вампирам, так и Алёне, что я тоже чего– то стою, что я не вампирская подстилка, а борец за справедливость. Алёна– тонкий манипулятор, она сразу поняла, на какую кнопку нужно нажать, чтобы получить помощь. Просто она переоценила мои силы и возможности. А если бы на моём месте оказалась бы та же Алёна, ринулась ли бы она спасать мою шкуру? Здесь, в этом холодном краю, где господствует лишь синий и его оттенки, где твоё существование расписано по часам, где горячая миска пшённой похлёбке кажется амброзией, а скрипучая койка, провисающая до пола– периной, набитой лебяжьим пухом, я поняла, что нет. Ни Алёна, ни Наташка, ни Танька. Каждый за себя. Тебе могут оказать помощь, но не в ущерб себе. Не даром в народе бытует поговорка: «Своя рубаха ближе к телу». Вчера я острее, как никогда ранее, осознала своё одиночество. Воздух камеры был насквозь пропитан присутствием людей, несвежими запахами их грязных натруженных тел, гноящихся ран, мокрой одежды, но я оказалась одна. Каждый посочувствовал мне, и не более. Никто не вступился, не пошёл наперекор Нике. А вдруг, чего доброго, отправит на варильню вместе со мной?

В огромных жестяных баках варилась амгра, от которой исходил резкий, режущий глаза уксусный дух. Вода бурлила, пузырилась, растворяя в себе студенистые комочки. Под воздействием высокой температуры, комочки расползались, окрашивая воду в синий цвет. Проклятый синий! Как же я ненавижу его! Синяя трава, синяя листва, синий иней, синяя амгра.

По лицу и спине струится пот. Драповая форменная рубаха липнет к телу, раздражая кожу, из глаз льются слёзы. В узеньком тёмном помещении, с грязными уродливыми плитами ни одного окна, ни одной щёлочки, даже дверь тяжёлая, железная, обита пластиком, не пропускающим воздух. Амгра варится лишь в таких условиях, температура воздуха 73 градуса по Цельсию, и не градусом меньше или больше, в полумраке, при влажности 97%. Я одна, нет ни напарников, ни конвоя, так, что если мне станет плохо– никто не спасёт.

А баки бурлят, булькают, лопаются пузыри, всё сильнее воняет уксусом. Четыре плиты, четыре бака, и к каждому из них нужно подойти, перемешать комья.

– Почему ты не вышла замуж за генерала Карпеева? – спросила я как– то бабушку.

Бабулька месила тесто, её сильные, потемневшие и морщинистые от старости руки, двигались уверенно, и было приятно смотреть, как жидковатая белёсая масса приобретает форму, становится густой. У бабушки всё получалось красиво и легко. Тонкой волнистой стружкой сползала кожура, когда бабушка чистила картошку, плавно, танцевал утюг во время глажки, ловко лепились котлеты и пирожки. Работа бабушкиных проворных рук завораживала, вызывала зависть и восхищение.

– Ярославу нужно было делать карьеру, а брак с дочерью полковника открывал ему дорогу в будущее.

– Значит, твой Карпеев больше любил карьеру, чем тебя, – презрительно фыркнула я. – Всю молодость профукал с нелюбимой женой, а под старость лет вспомнил и мотается к тебе.

Ярослав Семёнович Карпеев мне никогда не нравился. Резкий в высказываниях, громкоголосый и бестактный, он смотрел на меня, как на муху, с раздражением и снисходительностью, всем своим видом показывая, как я ему мешаю. Будто бы не он пришёл к нам в дом, а я ввалилась к нему с требованием покормить меня от пуза и желательно деликатесами.

– Да что бы ты понимала, глупая девчонка! – рассердилась тогда бабушка на моё высказывание. – И вообще, не твоего это ума дело! Жизнь– это не сладенькие романы про любовь. Ни один мужчина не пожертвует собой ради тебя, а если он сделает это, то лучше держаться от такого подальше, ибо он дурак, а дураки тебе не нужны. Каждый человек свободен, и имеет право делать выбор в свою пользу, и если ты ему бесполезна, то лучше отойди и не мешай, дай ему возможность добиться того, чего он хочет. И тоже делай выбор, тоже расти и окружай себя полезными людьми.

Слова бабушки мне не понравились, вызвали отторжение. И встретив на своём пути Вилмара, я убедилась в том, что она была не права.

Вилмар подарил мне жизнь, поделился частью себя, лишь для того, чтобы отнять меня у смерти. Ему нравилась Адамина, но ауру Вилмар соединил со мной, несмотря на недовольство матери, на потерю благ, которые мог бы ему сулить брак с рыжей вампиршей. Да сколько же можно об этом думать и корить себя?! Всё, хватит! Страница перелистана, и бессмысленно жить прошлым. Будущим, кстати, тоже жить не стоит, за неимением такового. У меня есть только настоящее, гадкое, беспросветное.

Моё тело с трудом меня слушалось, в глазах темнело. По венам разливалась слабость, но не от усталости, и даже не от болезни. Эта совсем иная слабость, дурная, похожая на безумие, от которой хочется избавиться путём вылезания из собственного тела, так как оно, кажется более непригодным для использования. И сердце, и лёгкие желают выбраться, сжимаются, трепещут, требуя свободы.

Всё чаще смотрела на жёлтый циферблат часов, висящих над дверью. Стрелки указывали на то, что время обеда давно минуло, а находиться в варильне можно лишь пару часов, потом должен был прийти сменщик. Но я пробыла в этом месте гораздо больше с шести утра до полудня, а дверь так и не открылась, не слышен спасительный, благословенный скрежет ключа, никто не орёт: « На выход!». Неужели они забыли обо мне? Неужели решили меня здесь оставить?.

А силы всё стремительнее покидали меня. Я сползла по влажной стене на пол, уселась на корточки, но не в состоянии сидеть, улеглась. И пусть конвой меня увидит, пусть доложит Нике, чтобы она придумала достойное наказание. Плевать, на всё плевать.

В полузабытье я с начала не сообразила, что же произошло, от чего стало так тихо, куда исчез пар? И только потом догадалась, что вода перестала кипеть. Хотя языки пламени продолжали бесноваться под железными днищами. В помещении стало намного прохладнее, а сам воздух, значительно суше.

Сил на удивление у меня уже не было, и я просто тупо сидела на полу и наслаждалась наступившим блаженством, радуясь, что вновь могу дышать.

Не знаю сколько я так сидела, но дверь, наконец распахнулась, и мне велели отправляться в камеру.

Дежурство! Проклятое дежурство! Мачеха, вручившая Золушке список домашних дел, нервно курит в сторонке. Подумаешь, перебрать мешок пшеницы, да только последняя дура станет его перебирать. Промыла, крупный мусор с поверхности убрала и всё! Неужели кто– то проверит? А семь розовых кустов посадить? Детская забава, а не задание! А вот с заданиями для заключённых даже фея не справилась бы.

Лист, приклеенный скотчем к стене гласил: « Во время дежурства по камере заключённый обязан выполнить следующие действия:

1 Вымыть пол

2 Протереть пыль с поверхностей

3 Вымыть окна и стены

4 Почистить тару, предназначенную для отправления естественных надобностей.