Век просвещения

– Они этого никогда не добьются! – крикнул Бийо.

– А, собственно, почему? – спросил Бротье.

– Потому что мы вылеплены из разного теста. Я избавился от некоторых человеколюбивых грез, господин аббат. Нумидийцу надо проделать немалый путь, прежде чем он уподобится римлянину. Негр из Ливии – это вам не афинянин. А здешний Понт Эвксинский [110 - Понт Эвксинский – древнегреческое название Черного моря, берега которого считались отдаленной провинцией.], на побережье коего мы отбываем ссылку, отнюдь не Средиземное море…

В это время появилась Бригитта, юная служанка Бийо; она уже несколько раз входила из кухни в комнату, служившую столовой, и Эстебан обратил внимание на тонкие черты ее лица, какие нечасто встречаются у негритянок, а скорее присущи мулаткам или квартеронкам. На вид девушке было лет тринадцать, однако ее юное тело уже оформилось, и его округлости отчетливо вырисовывались под платьем из грубого полотна. Она почтительно возвестила, что ужин – большое дымящееся блюдо из батата, бананов и вяленого мяса – готов. Бийо отправился за бутылкой вина – неслыханной в этих местах роскошью, – которой он наслаждался последние три дня, и четверо мужчин уселись за стол друг против друга; за едой Эстебан тщетно пытался понять, в силу каких необычайных обстоятельств возникла непонятная дружба между ненавидимым всеми Бийо, аббатом, который, быть может, по вине того же Бийо оказался в ссылке, и землевладельцем-кальвинистом, разорившимся именно потому, что идеи хозяина дома воплотились в жизнь. Заговорили о политике. Речь шла о том, что Гоша отравили, [111 - Гош, Луи-Лазар (1768 – 1797) – один из наиболее даровитых военачальников эпохи революционных войн, человек кристальной честности, всецело преданный делу революции. Умер скоропостижно, командуя армией, которая должна была высадиться в Ирландии. Версия о его отравлении не заслуживает доверия.] что популярность Бонапарта растет с каждым днем, а в бумагах Неподкупного обнаружены письма, из которых следовало, что перед тем, как разразились события 9 термидора, приведшие к его падению, Робеспьер будто бы собирался уехать за границу. Там у него якобы были надежно припрятаны деньги. На Эстебана уже давно наводили тоску постоянные пересуды и толки о нынешних вершителях человеческих судеб и о вчерашних кумирах. Все разговоры в ту пору сводились к одному и тому же. Юноше так хотелось бы мирно побеседовать вместо этого о граде божием, или о жизни бобров, либо о чудесных свойствах электричества. Его неодолимо клонило ко сну, и не было еще восьми часов, когда он извинился за то, что все время клюет носом, и попросил разрешения растянуться на тюфяке, который гостеприимно предложил ему хозяин дома. С табурета, стоявшего возле ложа, он взял оставленную кем-то книгу. Это был роман Анны Радклиф [112 - Роман английской писательницы Анны Радклиф (1764 – 1820) «Итальянец, или Исповедальня кающихся в черных одеждах» вышел в свет в 1797 г.] «Итальянец, или Исповедальня кающихся в черных одеждах». Случайно встретившаяся в нем фраза глубоко поразила Эстебана: «Alas! I have no longer a home: a circle to smile welcome upon me. I have no longer even one friend to support, to retain me! I am a miserable wanderer on a distant shore!…» [113 - «Увы! У меня нет больше дома, где бы меня встречали благожелательной улыбкой. У меня больше нет даже друга, который мог бы ободрить и поддержать меня! Я жалкий скиталец на дальнем берегу!…» (англ.)] Он проснулся вскоре после полуночи: в соседней комнате, сняв из-за жары рубаху, Бийо-Варенн что-то писал при свете лампы. Время от времени он сильным ударом ладони убивал назойливое насекомое, усевшееся на его плечо или затылок. Возле него на убогом ложе устроилась юная Бригитта, она сбросила с себя одежду и обмахивала голую грудь и бедра старым номером «Философской декады». [114 - «Философская декада» – журнал по вопросам философии, политики и литературы, издававшийся во Франции со II года Республики по 1807 г.]

XXXIII

Октябрь в том году – октябрь, отмеченный циклонами, буйными ночными ливнями, нестерпимой жарой по утрам и дневными грозами, после которых душный зной становился и вовсе невыносимым из-за испарений, пропитанных запахом глины, кирпича и мокрой золы, – был особенно мучителен для Эстебана. Внезапная смерть аббата Бротье, скончавшегося во время короткого пребывания в Кайенне от какой-то болезни, которой он заразился в Синнамари, глубоко потрясла юношу. До этого он еще смутно надеялся, что священник, человек деятельный и бывалый, знакомый с влиятельными людьми, быть может, найдет способ помочь ему перебраться в Суринам. А теперь Эстебан, не зная, кому довериться, ощущал себя узником – и темницей для него был город, вся страна. Страну же эту окружали на континенте такие непроходимые тропические леса, что единственным выходом из нее было море, но и этот выход был прегражден самым неодолимым из всех барьеров – бумажным барьером. В ту эпоху нельзя было и шагу ступить без многочисленных, необходимых везде и всюду бумаг, бумаг, снабженных гербовыми или сургучными печатями и надписями, которые что-то дозволяли, а что-то воспрещали; именовались бумаги по-разному – «разрешение», «пропуск», «паспорт», и все эти слова означали, что обладателю бумаг дано право переезжать из одной страны в другую, из области в область, а иногда даже – из города в город. Сборщики различных податей и налогов, люди, взимавшие на заставах плату за проезд и провоз товаров, таможенники прежних времен были только красочным прообразом целой армии полицейских и политиков, которые ныне – одни из страха перед революцией, другие из страха перед контрреволюцией – старались повсюду ограничить свободу человека, лишить его исконного, естественного и столь необходимого права передвигаться по поверхности планеты, на которой ему было предначертано жить. Эстебан негодовал, буквально дрожал от ярости при мысли, что люди, по доброй воле отказавшиеся от кочевого образа жизни своих предков, теперь и вовсе утратили свободу передвижения, зависели от какой-то презренной бумажонки. «Положительно, – говорил он себе, – я не создан для роли человека, которого ныне именуют благонамеренным гражданином…» Весь этот месяц в Кайенне царили замешательство, растерянность и неразбериха. Жаннэ, раздраженный тем, что его отстранили от должности, попытался подавить силами негритянского ополчения ропот эльзасских стрелков, требовавших жалованья, которое им не платили уже несколько месяцев. Но затем, испугавшись возможных последствий, он наводнил город слухами о том, что североамериканские корабли угрожают Гвиане блокадой, и встревоженные жители, опасаясь голода, стали выстраиваться в очереди у продовольственных лавок.

– Таким способом он распродаст лежалые товары, и они не достанутся его преемнику, – заметил Огар, немало повидавший на своем веку жульнических проделок колониальных чиновников.

В начале ноября волнение в Кайенне улеглось – на борту фрегата «Инсургент», встреченного приветственными залпами береговых орудий, в город прибыл Бюрнель. Едва расположившись в правительственной резиденции, новый агент Директории, не обращая внимания на толпившихся в прихожей людей, которые жаждали «сообщить» ему о многом, приказал доставить из Синнамари Бийо-Варенна и на глазах у всех обнял его, что привело в трепет тех, кто полагал, будто некогда грозный якобинец уже навсегда забыт. И вскоре в Кайенне стало известно, что Бюрнель и Бийо-Варенн три дня подряд просидели, запершись в кабинете, откуда они выходили только к обеду, подкрепляясь в промежутке сыром и вином; все это время они тщательно обсуждали местные политические проблемы. Возможно, они беседовали также и о положении ссыльных, так как нескольких больных из Куру неожиданно перевели в Синнамари.

– Поздновато, – проворчал сквозь зубы Огар. – Смертность в Куру, Иракубо и Конамаме даже в лучшие месяцы достигает тридцати процентов. В прошлом году на судне «Байоннеза» сюда доставили партию изгнанников. И, как мне известно, из пятидесяти восьми человек сейчас остались в живых только двое. Среди умерших совсем недавно был один ученый по фамилии Авеланж, ректор Лувенского университета.

Владелец гостиницы был прав: ссылка в Гвиану привела людей на поля смерти, усеянные могилами и человеческими скелетами, над которыми кружили черные стервятники. Четыре большие реки этой страны дали свои индейские имена обширным кладбищам белых людей, и многие из ссыльных нашли тут свой конец потому, что остались верными той самой религии, которую белый человек вот уже почти три века насильно навязывал индейцам Америки… Швейцарец Сигер, приехавший в город для того, чтобы без лишнего шума приобрести небольшую усадьбу для Бийо-Варенна, доверительно сообщил Эстебану о планах, которые свидетельствовали, что правители Кайенны вновь проникались не только духом якобинцев и кордельеров, но даже настроениями «бешеных»; Бюрнель при негласной поддержке Директории намеревался направить в Суринам тайных агентов, с тем чтобы они, пользуясь декретом от 16 плювиоза II года Республики, подготовили там восстание рабов и дали, таким образом, возможность Франции захватить эту колонию; то был поистине вероломный план, если вспомнить, что Голландия была тогда единственным лояльным союзником Франции в здешних местах. Вечером Эстебан пригласил швейцарца к себе, и мужчины смаковали тонкие вина, имевшиеся в гостинице, в обществе служанок Анжессы и Схоластики, которые, не заставив себя долго просить, сбросили блузы и юбки; Огар, снисходительно смотревший на утехи своих постояльцев, спокойно ушел к себе. Когда новые приятели выспались после кутежа, Эстебан поговорил по душам с Сигером, умоляя того использовать свое влияние и раздобыть ему паспорт для выезда в Суринам.

– Там я буду весьма полезен как распространитель крамольных идей, – сказал юноша, заговорщицки глядя на собеседника.

– Вы совершенно правы, стараясь улизнуть, – отрезал Сигер. – Гвиана может отныне интересовать одних только спекуляторов да сторонников нового правителя. Здесь человек может быть либо политиком, либо подставным лицом. Вы понравились Бийо. Попробуем раздобыть бумагу, в которой вы нуждаетесь…

Неделю спустя судно «Диомед», получившее недавно новое название – «Завоеванная Италия», снялось с якоря и направилось в соседнюю колонию, чтобы продать там – на сей раз в пользу Бюрнеля – партию товаров, захваченных корсарскими кораблями еще в пору правления Жаннэ.

Когда Эстебан после тревожного пребывания в гнетущей и отвратительной обстановке Кайенны – главного города колонии, вся история которой состояла из цепи грабежей, эпидемий, убийств, ссылок и массовых смертей, – очутился на улицах Парамарибо, ему показалось, будто он попал в город, прибранный и разукрашенный для большого празднества, город, напоминавший фламандскую ярмарку, а еще больше – сказочную тропическую страну. Широкие улицы, обсаженные апельсиновыми, тамариндовыми и лимонными деревьями, дышали изобилием и богатством, они были застроены живописными домами из дерева дорогих пород – встречались среди них трехэтажные и даже четырехэтажные, – их окна, без стекол были задернуты муслиновыми занавесками. Большие шкафы, стоявшие в комнатах, были битком набиты всевозможными вещами, а под тюлевыми пологами от москитов покачивались удобные гамаки, обшитые блестящей бахромою. Глазам Эстебана вновь предстали хрустальные люстры и жирандоли, дорогие зеркала, стеклянные щитки для защиты от ветра – все, что было знакомо ему еще с детства. По грузовым пристаням катили бочки; в порту на задних дворах гоготали гуси; в воздухе весело звучали сигнальные рожки горнистов, а солдат, стоявший на сторожевой башне форта Зеландия, отмечал ход солнечных часов, ударяя в колокол механическими движениями заводной куклы. В лавках, торговавших провизией и расположенных возле мясной, где покупателям предлагали мясо черепахи и телячью ногу, нашпигованную чесноком, Эстебан обнаружил уже почти забытые им лакомые кушанья и напитки: портер, сочную вестфальскую ветчину, копченых угрей и молодых лососей, анчоусы в маринаде с каперсами и лавровым листом и крепкую горчицу из Дарема. По реке плыли большие лодки с позолоченным носом и с фонарем на корме; черные гребцы были в ослепительно белых набедренных повязках, они ловко действовали короткими веслами, устроившись под парусиновыми навесами и балдахинами из светлого шелка или генуэзского бархата. Некоторые жители этих заморских владений Голландии дошли до такой изысканности, что ежедневно натирали в своих домах полы красного дерева померанцами: впитываясь в паркет, сок этих плодов издавал сильный и тонкий запах. Католический храм, протестантские и лютеранские церкви, синагоги португальских и немецких евреев – все эти молитвенные дома с их колоколами, органами, песнопениями, гимнами и псалмами, звучавшими по воскресеньям и праздникам – на рождество, в день всеобщего отпущения грехов, на иудейскую пасху и в страстную субботу, – с их священными текстами и молебствиями, с золочеными восковыми свечами, лампадами, пышными светильниками, какие возжигают в день хануки, казались Эстебану символами веротерпимости, – ее в некоторых частях света человек упорно отстаивал и защищал, не страшась религиозных и политических преследований…

Пока судно «Завоеванная Италия» разгружалось и распродавало привезенные товары, молодой человек прогуливался вдоль берегов реки Суринам, где купался весь город, и расспрашивал о предстоящем прибытии североамериканских кораблей, в числе которых должен был прийти и стройный парусник под названием «Эрроу». Не надеясь, что его пребывание в Парамарибо совпадет с прибытием корабля капитана Декстера – к тому же за шесть лет капитана могли сменить, – Эстебан все же понимал, что его опасные приключения подходят к концу. После того как французская шхуна снимется с якоря, сам он и дальше останется в Парамарибо на правах «торгового агента» правительства Кайенны с тайной миссией – распространить, когда это представится возможным и целесообразным, несколько сот экземпляров декрета от 16 плювиоза II года Республики, переведенного на голландский язык и дополненного призывами к мятежу. Эстебан уже выбрал место, где удобнее всего было бросить в воду пачки листовок, привязанные к тяжелым камням, чтобы навсегда похоронить их на дне реки. Потом он станет ждать прибытия североамериканского судна – из тех, что на обратном пути в Балтимор или Бостон делают остановку в Сантьяго-де-Куба или в Гаване. А тем временем он постарается развлечься с какой-нибудь белокурой голландкой, дородной и страстной, с золотистою шеей и грудью, выступающей из пены кружев. После ужина местные красавицы устраивались на подоконниках, чтобы подышать ночным воздухом, или пели, аккомпанируя себе на лютне; иногда они заглядывали к соседкам, показывая им вышитые коврики и дорожки, на которых были изображены милая их сердцу улица в Делфте или воспроизведенный по памяти фасад прославленной ратуши, а то и просто прихотливое сочетание цветных гербов и тюльпанов. Эстебану рассказали, что эти прелестные особы неспроста благоволили к иностранцам, – они знали, что у их собственных мужей были темнокожие любовницы в поместьях, где почтенные землевладельцы слишком уж часто задерживались на ночлег: «Дщери Иерусалимские! Черна я, но красива. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня». Впрочем, эта щекотливая проблема существовала с давних пор и повсеместно. Многие белые мужчины, однажды преодолев свои колебания, загорались такой страстью к чернокожим женщинам, что невольно возникала мысль о колдовстве. Ходили легенды о таинственных примочках, различных снадобьях, воде, настоянной на каких-то кореньях, – все это без ведома белого любовника якобы применялось для того, чтобы «присушить» его, привязать к себе и до такой степени подчинить его волю, что он в конце концов становился совершенно равнодушен к женщинам своей расы. Помимо всего прочего, землевладельцу нравилось играть роль Быка, Лебедя и Золотого Дождя [115 - Намек на хитрые приемы любвеобильного древнегреческого бога Зевса. Зевс похитил дочь финикийского царя Агенора Европу, представ перед ней в образе быка. Дочь царя Этолии Леду Зевс покорил, обратившись в лебедя. Золотым дождем Зевс явился Данае, дочери аргосского царя Акрисия.] в кругу женщин, которые вместе с его благородным семенем получали в подарок браслеты, головные платки, ситцевые юбки и душистые масла, привезенные из Парижа. Белый мужчина, на чьи любовные шашни со служанками все смотрели сквозь пальцы, нисколько не ронял себя в глазах окружающих, вступая в связь с негритянкой. И если от его связей рождалось множество курчавых детей – мулатов, квартеронов и таких, в чьих жилах текло уже совсем немного черной крови, – то это обстоятельство придавало ему завидную репутацию плодовитого патриарха. Зато на белую женщину, сходившуюся с цветным, – а случалось это очень редко, – смотрели с отвращением. На всем Американском континенте – от области, где жили индейцы натчезы, и до побережья Мардель-Плата – трудно было сыскать женщину более несчастную, нежели та, что выбрала для себя роль колониальной Дездемоны… С прибытием «Амазонки», грузового судна из Балтимора, возвращавшегося с Ла-Платы, закончилась жизнь Эстебана в Парамарибо, где он еще оставался некоторое время после того, как «Завоеванная Италия» покинула порт. Ожидая нужный ему корабль, юноша пользовался нежной благосклонностью одной уже зрелой, но еще достаточно свежей и всегда благоухающей дамы, которая, впрочем, нещадно злоупотребляла рисовой пудрой; она зачитывалась романами Ричардсона [116 - Сэмюэль Ричардсон (1689 – 1761) – популярнейший английский романист XVIII в. Его сентиментальные романы «Памела» (1740) и «Кларисса Гарлоу» (1747 – 1748) многократно переиздавались во многих странах Европы.]«Кларисса Гарлоу» и «Памела», считая их новинками, и угощала Эстебана португальскими винами, в то время как ее супруг проводил ночи в своем поместье «Эгмонт» по причинам слишком хорошо известным… За два часа до отплытия – перед тем как снести свой багаж на борт «Амазонки» – Эстебан отправился в городскую больницу, чтобы услышать мнение главного хирурга Грейбера по поводу небольшой опухоли под мышкой слева, которая в последнее время беспокоила его. Наложив на больное место повязку со смягчающей мазью, почтенный доктор проводил молодого человека через приемную, где девять негров под охраной вооруженных стражников мирно курили трубки, набитые едким табаком, от которого пахло уксусом: мундштуки их глиняных трубок были так изгрызены, что тлевший табак едва не обжигал губы. Эстебан с ужасом узнал, что эти рабы за попытку к бегству были отданы под суд и суринамские жрецы Фемиды постановили отсечь каждому из смутьянов левую ногу. А так как приговор следовало привести в исполнение самым тщательным образом, по всем правилам науки, не прибегая к устарелым приемам, которые пригодны только в варварские времена и приносят излишние страдания или подвергают опасности жизнь виновного, то девять рабов были доставлены к лучшему хирургу Парамарибо, с тем чтобы он, вооружась пилою, выполнил судебный вердикт.

– Бывают случаи, когда приходится ампутировать руку, – сказал доктор Грейбер, – такая мера применяется, если раб поднял руку на своего господина. – И, повернувшись к неграм, ожидавшим очереди, хирург спросил: – Ну, кто первый?!

Эстебан увидел, как со своего места молча поднялся рослый, мускулистый негр с волевым лицом; юноша едва не лишился чувств, он опрометью кинулся в ближайшую таверну и потребовал водки, чтобы забыться и прогнать ужас. Однако взгляд его упорно обращался к фасаду больничного здания, он не мог отвести глаз от закрытого окна операционной и думал о том, что там происходит.

– Мы, люди, – самые гнусные твари на земле! – в ярости повторял Эстебан.

В эти минуты он ненавидел самого себя и, если бы только мог, охотно поджег больницу… Когда «Амазонка», спускавшаяся вниз по течению реки Суринам, проходила мимо какой-то рыбачьей шлюпки, где сидели черные гребцы, стоявший у самого борта Эстебан швырнул неграм несколько пакетов.

– Прочтите это! – крикнул он им. – А если не знаете грамоте, пусть вам прочтет кто-нибудь другой.

В пакетах лежали листовки с переведенным на голландский язык текстом декрета от 16 плювиоза II года Республики. И теперь юноша радовался, что не успел бросить их в воду, как собирался еще несколько дней тому назад.

XXXIV

…Он находился против входа в пролив Бокас-дель-Драгон, над его головой раскинулось усыпанное мириадами звезд ночное небо; именно здесь великий адмирал Фердинанда и Изабеллы наблюдал, как пресная вода ожесточенно борется с соленой, – борьба эта длилась с первого дня творения. «Пресная вода выталкивала соленую, не давая ей войти, а соленая – пресную, не давая ей выйти». Однако сегодня, как и вчера, громадные стволы деревьев, вырванных с корнями во время августовских паводков, приплывали откуда-то из глубины материка; ударяясь о скалы и ускользая из-под власти пресной воды, они устремлялись по морским дорогам, чтобы исчезнуть в безбрежных просторах соленого океана. Эстебан видел, как стволы плывут к Тринидаду, к Тобаго или к Гренадинам; они темнели на трепетных фосфоресцирующих волнах, точно длинные, очень длинные лодки, которые всего лишь несколько веков назад блуждали по этим же дорогам в поисках обетованной земли. В те времена здешние народы еще жили в каменном веке [117 - Колумб и первые испанские колонисты явились на Антильские острова в ту пору, когда их коренные обитатели находились на стадии первобытнообщинного строя. Куба, Ямайка, часть острова Гаити и Багамские острова были населены племенами аравакской семьи (тайно и сибонеи), мирными землевладельцами и рыболовами. На Малых Антильских островах, на Пуэрто-Рико и в некоторых местностях острова Гаити жили индейцы карибской семьи, которые оказали стойкое сопротивление испанским завоевателям. В жестоких войнах и карательных походах испанцы за первые тридцать лет своего господства на Антильских островах истребили девяносто пять процентов коренного населения этого архипелага.] – для многих он миновал совсем недавно и даже не был вполне забыт, – и расположенная на севере страна неодолимо влекла к себе людей, собиравшихся по ночам вокруг костров. Однако они почти ничего не знали о ней. Рыбаки получали известия из уст других рыбаков, тем же сообщали новости рыбаки, жившие дальше к северу, а они, в свою очередь, слушали рассказы жителей еще более отдаленных мест. Но разные вещи, побывав в руках многих людей, которым они достались в обмен или в подарок, после долгих дней пути попадали сюда. Вещи эти были загадочны, великолепны и сделаны из неведомого материала. То были маленькие камешки, – разве в размерах дело? – но они будто говорили; они словно глядели с вызовом, улыбались или строили непонятные гримасы; попали они сюда из страны, которая гордилась своими громадными эспланадами, роскошными купальнями для юных девушек, невиданными строениями… Люди столько толковали о лежащей на севере стране, что мало-помалу начали смотреть на нее как на свою собственность. Рассказы о сокровищах этой страны упорно передавались из поколения в поколение, и в конце концов сами сокровища превратились как бы в общее достояние племени. Этот далекий мир сделался Вожделенной землею, на которой в один прекрасный день предстояло обосноваться избранному народу, и оставалось только ждать небесных знамений, чтобы отправиться в нелегкий путь. А пока люди все шли и шли вперед, ими уже просто кишело устье Бесконечной реки, Великой реки на юге, в сотнях дневных переходов от пролива Бокас-дель-Драгон. Одни племена спустились с гор, покинув деревушки, где они жили с незапамятных времен, другие переправились с правого берега реки, а те, что обитали в гуще тропических лесов, каждое новолуние группами выходили из чащи и долго щурились на свету – им месяцами пришлось шагать в зеленом полумраке, следуя течению ручьев и потоков и обходя стороной торфяные болота… Однако ожидание затягивалось. Дело предстояло такое трудное, дорога была такая далекая, что вожди племен никак не отваживались принять решение. Подрастали дети и внуки, а люди все еще не трогались с места; они суетились, как муравьи, но настоящего дела не делали, а только говорили об одном и том же и неотрывно смотрели на вещи из далекой страны, которые с каждым днем казались им все заманчивее. Но вот однажды ночью – ночи этой суждено было навсегда сохраниться в их памяти – небосвод с ужасающим свистом прорезало какое-то светящееся тело, указывая направление, которое давно уже наметили для себя люди: то был путь в северную страну. И тогда орда пришла в движение, – разделившись на сотни боевых отрядов, племена вторглись в чужие земли. Все мужчины, принадлежавшие к другим народам, были безжалостно истреблены, жизнь сохраняли только женщинам, чтобы они могли зачать детей от завоевателей. Так возникло два различных языка: язык женщин, язык очага и домашних работ, и язык мужчин, язык воителей, овладеть которым дано не каждому…

Больше века длился поход сквозь тропические леса, по равнинам и горным ущельям, пока завоеватели не достигли наконец моря. Тут они узнали, что жители побережья, услышав о грозном приближении воинов с юга, перебрались на острова, лежавшие поодаль, – впрочем, не так уж далеко, – там, за линией горизонта. Но, покинув свои селения, они оставили вещи и предметы, уже знакомые племенам с юга, и пришельцы поняли, что, добравшись до островов, они смогут, пожалуй, самым кратчайшим путем достигнуть северной страны. Время не принималось в расчет – всеми владела одна только мысль: достичь в один прекрасный день Вожделенной земли, и потому люди с юга остановились на побережье, твердо решив овладеть искусством мореплавания. Разбитые пироги, валявшиеся на песке, послужили образцом для первых лодок, которые завоеватели выдалбливали из древесных стволов. Но так как им предстояло преодолеть большие расстояния, они постепенно стали строить более вместительные, длинные и широкие суда с высоким и узким носом, которые могли взять на борт до шестидесяти человек сразу. И однажды праправнуки тех, кто выступил в путь пешком, начали морской поход: погрузившись на свои суденышки, они отправились завоевывать острова. Без большого труда они переправлялись через неширокие проливы, одолевали силу течений и, перебираясь с острова на остров, убивали тамошних обитателей – мирных земледельцев и рыбаков, незнакомых с искусством войны. И плыли все дальше и дальше, становясь с каждым днем более отважными и умелыми: теперь они уже научились определять свое местоположение по звездам. Чем дальше продвигались они вперед, тем явственнее вставали у них перед глазами башни, эспланады и дома северной страны. Ее близость угадывалась по новым островам, которые становились все больше, все гористее и все изобильнее. Надо лишь оставить за собой еще три острова или даже два, а может быть, всего один – южане вели счет по островам, – и они достигнут наконец Вожделенной земли! Их передовые отряды уже приблизились к самому большому острову, – быть может, последнему этапу пути. Теперь уже чудесные сокровища близки, и достанутся они отнюдь не внукам завоевателей! Завоеватели сами увидят их своими глазами. При одной этой мысли гребцы энергично подбадривали друг друга, а нетерпеливые их руки все быстрее и глубже погружали весла в морскую воду.

Но тут на горизонте стали вырисовываться какие-то незнакомые, причудливые громады с круглыми отверстиями на боку и невиданными, устремленными в небо деревьями, на которых, то раздуваясь, то опадая на ветру, висели полотнища с загадочными знаками. Захватчики столкнулись с другими захватчиками, внезапно появившимися здесь неведомо откуда, – непрошеные пришельцы свалились на них, словно для того, чтобы навсегда уничтожить мечту, которую несколько веков вынашивали воины с юга. Великому походу не суждено было увенчаться успехом: северной стране предстояло попасть в руки незваных гостей с востока. Охваченные жестокой досадой, карибы в слепой ярости устремились на штурм громадных кораблей, поражая вражеских моряков своею отвагой. Индейцы карабкались на планширы. атакуя сынов Европы с бешенством и ожесточением, непонятным жителям далекого континента. Две непримиримые исторические эпохи столкнулись в этой беспощадной борьбе, где противоборствовали люди, верящие в тотемы, и люди, поклоняющиеся богу. Ибо архипелаг, за который шла эта битва, внезапно превратился в архипелаг, отмеченный богом. Его острова меняли свои прежние названия [118 - Здесь идет речь о событиях, связанных с открытиями Колумба. «Первый остров», получивший имя Христа, – это остров Сан-Сальвадор (современный Уотлинг-Сан-Сальвадор) в группе Багамских островов. Это была первая земля Нового Света, открытая Колумбом. Острова Санта-Мария-де-ла-Консепсьон и Изабелла – это острова Рум-Кей и Крукед-Айленд в том же архипелаге. Фернандина – Куба. Навидад, Сантьяго и Санто-Доминго – названия, данные Колумбом и его сподвижниками различным пунктам на острове Эспаньола (Гаити).] и как бы становились частью мистерии, идущей на грандиозной мировой сцене. Первый же остров, встреченный в этих морях захватчиками с неведомого здешним жителям континента, получил имя Христа, и на его побережье был воздвигнут первый связанный из ветвей крест. Второй остров был наречен в честь божьей матери – Санта-Мария-де-ла-Консепсьон. Антильские острова преобразились в грандиозный витраж, пронизанный солнечными лучами, где дарители были представлены островами, названными в их честь: «Фернандина» и «Изабелла»; нашли в нем свое место и апостол Фома, Иоанн Креститель, святая Люсия, святой Мартин, пресвятая дева Гваделупская и священные ипостаси Троицы, а возникавшие на различных островах города получали названия, также связанные с христианством: «Навидад», «Сантьяго», «Санто-Доминго»; [119 - «Рождество», «Святой Иаков», «Светлое воскресенье» (исп.).] вокруг же плескалось небесно-голубое море, а на нем, точно белое ожерелье, раскинулись лабиринтом «Одиннадцать тысяч дев» – на самом деле их невозможно было сосчитать, как невозможно сосчитать звезды на Млечном Пути. Совершив прыжок через тысячелетия, это Средиземное море Америки стало как бы наследником подлинного Средиземного моря, получив вместе с пшеницей и латынью, вином и вульгатой [120 - Вульгата – латинский перевод Библии, осуществленный в IV в. далматинским монахом Иеронимом.] христианскую веру со всеми ее обрядами и знамениями. Карибы так и не дошли до империи майя, они были остановлены, обескровлены и разбиты в самый разгар готовившегося веками похода. И от этой потерпевшей крах эпопеи, которая, очевидно, началась на левом берегу реки Амазонки, когда по календарю тех, других, шел XIII век – XIII только для них, – не осталось никаких следов; лишь на морском побережье и возле рек сохранились камни с Карибскими письменами; эти уцелевшие на поверхности камня письмена и рисунки с гордой эмблемой солнца можно считать вехами так никогда и не написанной истории великого похода…

Эстебан находился против входа в пролив Бокас-дель-Драгон, над его головой раскинулось предрассветное, но еще усеянное звездами небо; именно здесь великий адмирал наблюдал, как пресная вода ожесточенно борется с соленой, – борьба эта длилась с первого дня творения. «Пресная вода выталкивала соленую, не давая ей войти, а соленая – пресную, не давая ей выйти». Однако поток пресной воды был необыкновенно мощным, он, несомненно, брал свое начало в пределах Бесконечной земли или, – что казалось гораздо более правдоподобным людям, которые верили в существование чудовищ, описанных святым Исидором Севильским, – в пределах земного рая. Составители географических карт помещали этот рай земной с его источником, питавшим величайшие реки планеты, то в Азии, то в Африке. Вот почему, попробовав пресную воду, которую рассекал теперь его корабль, и найдя, что она «с каждым часом становится все чище и вкуснее», адмирал предположил, что река, которая несет пресную воду к морю, зарождается у подножия Древа Жизни. Эта внезапная мысль заставила его усомниться в точности классических текстов: «Я не знаю и никогда не знал ни одного сочинения, написанного латинянами или греками, где было бы точно указано, в каком месте нашей планеты расположен земной рай; не видел я его изображения ни на одной географической карте». А поскольку Беда Достопочтенный, святой Амвросий и Дуне Скотт [121 - Беда Достопочтенный (673 – 735) – английский богослов и историк. Амвросий – епископ миланский, один из «отцов церкви», автор ряда философских трактатов. Дуне Скотт (1265 – 1308) – шотландский философ и богослов. Колумб знал сочинения этих богословов и ссылался на них в своем письме Фердинанду и Изабелле в 1498 г.] помещали земной рай на востоке – люди же, плывшие из Европы и двигавшиеся по ходу солнца, а не против него, полагали, что они достигли именно востока, – то среди спутников Колумба утвердилась поразительная уверенность в том, что остров Эспаньола, названный позднее Сан-Доминго, и есть тот самый Таре, или Каэтия, или Офир, [122 - Офир. – В Библии страна Офир описывается как земля, богатая золотом и драгоценными камнями. По-видимому, в сказаниях об этой стране отражались реальные сведения об одной из областей Сомалийского полуострова или Южной Аравии. Страну Офир искали и в Азии, и в Африке, и в Новом Свете, а Колумб надеялся найти ее по ту сторону Атлантики – у берегов Кубы и Тринидада.] или Офар, или Сипанго, – так именовались упоминавшиеся в древних книгах острова и земли, местоположение которых в мире, ограниченном Испанией, не было дотоле надежно определено (так представляли себе мир люди, вновь отвоевавшие Пиренейский полуостров). Должно быть, наступили «поздние годы», возвещенные Сенекой, «когда море-океан разомкнет свои воды, расступится, и глазам предстанет огромная страна; и новый мореплаватель, подобный тому, который некогда указывал путь Ясону, откроет новый мир; и тогда остров Туле уже не будет последней точкою земли». [123 - Античные географы землей Туле называли различные острова в северной части Атлантики.] Открытие Америки стало приобретать религиозный смысл [124 - Имеются в виду мистические толкования Колумба, содержавшиеся в его письме 1498 г. Изабелле и Фердинанду. Колумб, ссылаясь на «отца церкви» блаженного Августина и на богословов раннего средневековья Исидора Севильского и Беду Достопочтенного, утверждал, что открытая им река Ориноко вытекает из земного рая, который имеет форму «выпуклости у черенка груши». При этом Колумб доказывал, что воды земного рая одновременно питают Ганг, Нил, Тигр и Евфрат.]. Ведь это путешествие в Жемчужный залив, к берегам земли Благодати [125 - Речь идет о заливе Пария и его берегах, первой земле южноамериканского материка, открытой Колумбом в его третьем плавании в 1498 г.] было с необыкновенной яркостью описано уже в книге пророка Исайи. Исполнялось предсказание аббата Иоахима Калабрийского, [126 - Иоахим Калабрийский – итальянский мистик XIII в. На его пророчества ссылался Колумб в своем письме Изабелле и Фердинанду, в котором описывались результаты третьего плавания.] предрекавшего, что новый храм на горе Сион воздвигнет выходец из Испании. Земной шар напоминал по форме женскую грудь, и в том месте, где расположен сосок, росло Древо Жизни. Отныне людям было известно, что неиссякаемый источник, способный утолить жажду всех живых существ, питает водой не только Ганг, Тигр и Евфрат, но также и Ориноко, реку, по течению которой плыли к морю громадные стволы деревьев; именно у истоков Ориноко – как удалось наконец установить после вековых сомнений – и помещался земной рай: теперь он становился доступным, досягаемым, он должен был предстать глазам людей во всем своем величии. И здесь, над прозрачными водами пролива Бокас-дель-Драгон, сверкавшими в лучах утреннего солнца, великий адмирал мог наконец излить свою радость, ибо он постиг смысл многовековой, исконной борьбы между пресной и соленой водою, мог с ликованием воскликнуть: «Пусть же король и королева, наследные принцы и все подданные вознесут хвалу нашему спасителю Иисусу Христу, который ниспослал нам столь великую победу. Пусть по улицам городов пройдут процессии верующих, пусть состоятся торжественные празднества, пусть украсят храмы зеленью и цветами; да возликует Христос на земле, как ликует он на небесах, видя, что близится спасение народов, доселе обреченных на гибель». Золото, которым изобилуют вновь открытые земли, позволит, должно быть, покончить с унизительной зависимостью, в коей пребывал человек из-за недостатка этого благородного металла в Европе. Исполнились пророчества пророков, подтвердились предсказания древних и предвидения богословов. Извечная борьба вод в этом месте земного шара говорила о том, что после мучительного многовекового ожидания люди наконец достигли обетованной земли…

Эстебан находился против входа в пролив Бокас-дель-Драгон; он вспоминал о многочисленных экспедициях, бесследно исчезнувших с лица земли только потому, что они покинули соленое море и углубились в пресные воды в поисках этой обетованной земли, призрачной и постоянно ускользавшей, как мираж; она была столь призрачна и так упрямо ускользала от них, что в конце концов навеки исчезла где-то за холодным зеркалом озер Патагонии. Опершись на борт «Амазонки» и глядя на изрезанный лесистый берег, юноша говорил себе, что места эти вряд ли изменились с того дня, когда их созерцал великий адмирал Изабеллы и Фердинанда, еще веривший в миф о земле обетованной. Шли века, и жизнь не раз переделывала этот миф, но суть его оставалась все той же: существовал, должен был существовать, необходимо было, чтобы существовал в каждую эпоху – в любую эпоху – лучший мир. Индейцы-карибы по-своему представляли себе этот лучший мир, и по-своему представлял его себе – здесь, в бурлящих водах пролива Бокас-дель-Драгон, – великий адмирал Изабеллы и Фердинанда, который, отведав пресной воды, принесенной сюда издалека, почувствовал некое просветление и озарение. Португальцы грезили о чудесном царстве пресвитера Иоанна [127 - В середине XII в. в Европе родилась легенда о христианской державе пресвитера Иоанна – царя-священника, который где-то на Востоке правит многочисленными подданными. В основе этой легенды лежали реальные сведения о христианах-несторианах, переселившихся в VI – VIII вв. из Византийской империи в Центральную Азию и в Китай, а также слухи о царях-христианах Эфиопии. Португальцы в конце XV и в начале XVI в. собрали кое-какие сведения об Эфиопии и в 20-х годах XVI в. проникли в эту страну.], а дети кастильского плоскогорья, как-то раз пообедав ломтем черствого хлеба с оливковым маслом и чесноком, задумались о сказочно богатой долине Хауха. [128 - Речь идет о местности в Перу, которая с давних пор славилась необыкновенным плодородием; богатства и сказочное изобилие этой земли вошли в поговорку. Хауха привлекала многих путешественников и завоевателей.] Энциклопедисты увидели лучший мир в государстве древних инков; представителями лучшего мира показались жителям Европы первые послы из Соединенных Штатов: они были без париков, носили башмаки с пряжками, выражались просто, ясно и благословляли людей именем свободы. И сам он, Эстебан, не так давно отправился на поиски нового мира, ослепленный огненным столбом, который, казалось, запылал впереди. Теперь юноша возвращался назад, растеряв былые иллюзии, испытывая огромную усталость и тщетно пытаясь почерпнуть силы в воспоминании о чем-либо приятном. Во время плавания он думал о пережитом, и все пожарища, преследования и казни казались ему долгим кошмаром, наподобие того, о котором Казотт писал: настанет час, когда верблюды будут извергать борзых; как видно, недаром на протяжении этого подходившего к концу века, столь длительного и столь богатого событиями, что их хватило бы на несколько веков, раздавалось множество пророчеств о близком конце света… Краски, звуки, слова, все еще неотступно преследовавшие Эстебана, рождали в нем, где-то глубоко внутри, ноющую боль, похожую на те неприятные ощущения в груди, которые сопровождают последний приступ опасного, чуть ли не смертельного недуга, наполняя больного томительною тревогой и заставляя его сердце колотиться глухо, учащенно и неравномерно. То, что осталось позади, то, что в памяти Эстебана было навсегда связано с кромешной тьмой и грозными беспорядками, с грохотом барабанов и предсмертными хрипами, с воплями людей, погибавших на эшафоте, теперь начинало казаться ему чем-то похожим на землетрясение, всеобщее помешательство, ритуальное изуверство…

– Я вернулся от варваров, – сказал Эстебан Софии, когда перед ним, торжественно заскрипев на петлях, распахнулась тяжелая дверь родного дома.

Дом по-прежнему стоял на углу улицы, он был, как и раньше, украшен высокими белыми решетками.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Разумно или нет.

    Гойя

XXXV

– Ты?! – воскликнула София при виде этого опаленного солнцем, возмужалого и раздавшегося в плечах человека с крепкими, загрубелыми руками, который, как все моряки, держал свои скромные пожитки в переброшенном через плечо брезентовом мешке. – Ты?!

И она целовала его прямо в губы, целовала его заросшие щетиной щеки, лоб, шею.

– Ты?! – растерянно повторял и Эстебан, в изумлении глядя на женщину, которую он теперь сжимал в объятиях, такую цветущую, с округлыми формами, столь непохожую на узкобедрую девушку, чей образ все это время жил в его памяти.

Да, стоявшая перед ним женщина ничуть не походила на прежнюю Софию, которая была для него не просто кузиной, а скорее девочкой-матерью, угловатым подростком, товарищем его отроческих игр, подружкой, приходившей ему на помощь во время приступов мучительной болезни. Он оглядывался по сторонам и теперь узнавал здесь все, однако не в силах был отделаться от чувства, будто он тут посторонний. Он так мечтал о той минуте, когда вернется к себе, но сейчас почему-то не испытывал радости. Знакомый дом – так хорошо ему знакомый дом – казался чужим, и Эстебан никак не мог освоиться с привычными вещами. В углу стояла все та же арфа, а над ней по-прежнему висел ковер, на котором были вытканы попугаи, единороги и борзые; в простенке между большими окнами поблескивало венецианское зеркало в раме с потускневшими гирляндами; вдоль стены тянулись полки с книгами, и все книги были теперь аккуратно расставлены. Вместе с Софией он прошел в столовую, где высились массивные буфеты, а на стенах виднелись все те же покрытые лаком натюрморты с фазанами и зайцами в окружении плодов. Затем они миновали кухню и направились в комнату, в которой он жил с самого детства.

– Подожди, я схожу за ключом, – сказала София.

И Эстебан вспомнил, что в старинных креольских семьях было принято запирать навсегда комнаты умерших.

Когда распахнулась дверь, молодой человек увидел пыльную груду марионеток и сваленных в кучу физических приборов; они в беспорядке лежали повсюду – на полу, на креслах, на узкой железной кровати, столько времени служившей для него ложем страданий; выцветший воздушный шар так и висел на веревочке; сцена кукольного театра все еще изображала какой-то средиземноморский порт – на ней хоть сейчас можно было представлять «Проделки Скапена». Разбитые лейденские банки, барометры и сообщающиеся сосуды валялись вокруг оркестра обезьян. Внезапно встретившись со своим детством – вернее сказать, с первыми днями отрочества, – Эстебан зарыдал. Он долго плакал, уткнувшись головой в колени Софии, совсем так, как плакал ребенком, поверяя ей свои горести и жалуясь на то, что он просто больной неудачник. Нарушенные связи сразу же восстановились. Окружающие вещи словно обрели голос. Эстебан и София вновь направились в гостиную через переднюю, увешанную картинами. Арлекины по-прежнему весело водили хороводы на острове Цитеры; на великолепных, но холодных натюрмортах, как и прежде, красовались чугунки, вазы для фруктов, два яблока, ломоть хлеба и пучок лука-порея, выполненные каким-то подражателем Шардена, [129 - Шарден, Жан-Батист (1699 – 1779) – известный французский художник-портретист.] а рядом виднелось полотно, изображавшее пустынную и монументальную площадь, – картина эта, где было, как говорят, «мало воздуха» и где не хватало перспективы, напоминала манерой письма работы Жана-Антуана Карона. [130 - Карон, Жан-Антуан (1520 – 1598) – французский художник, создатель картин и фресок на религиозные и мифологические сюжеты.] На своих местах оставались и сатирические персонажи Хогарта, они как бы вели к картине «Усекновение главы святого Дионисия», краски на которой не только не потускнели под лучами тропического солнца, но, казалось, приобрели необычайную яркость.

– Мы недавно подновили ее и покрыли лаком, – пояснила София.

– Вижу, вижу, – отозвался Эстебан. – Чудится, будто на ней свежая кровь.

Однако чуть дальше, там, где некогда висели полотна, изображавшие жатву и сбор винограда, теперь появились новые, писанные маслом холсты, но выполненные в какой-то удивительно сухой манере: на них были представлены назидательные сцены из древней истории, события из жизни Тарквиния и Ликурга, – подобные сюжеты изрядно надоели Эстебану за время его пребывания во Франции.

– Стало быть, эти картины уже добрались и до вас? – спросил он.

– Такие творения сейчас больше всего пользуются успехом, – ответила София. – Ведь здесь не просто игра красок, это искусство содержит мысль, служит образцом, заставляет думать.

Но Эстебан уже замер в глубоком волнении перед полотном неизвестного неаполитанского мастера – «Взрыв в кафедральном соборе». В нем, казалось, было заключено предвестие многих, теперь уже известных, событий, и молодой человек терялся, он не знал, как истолковать этот пророческий холст, нарушавший все законы пластики, чуждый всем художественным школам, холст, каким-то таинственным образом попавший в их дом. Если собор в соответствии с доктриной, которой Эстебана в свое время обучали, был символом – ковчегом и дарохранительницей – его собственного существа, то там, без сомнения, и в самом деле произошел взрыв, взрыв запоздалый и замедленный, разрушивший алтари, эмблемы и священные предметы, которым он прежде поклонялся. Если собор символизировал эпоху, то ужасающий взрыв и в самом деле потряс до основания все ее главные устои, и под грудой развалин были погребены те самые люди, которые, быть может, строили адскую машину. Если собор символизировал христианскую церковь, то, как заметил Эстебан, ряд массивных колонн неспроста уцелел, в то время как другая колоннада разлетелась на куски и ее обломки повисли над землей, точно апокалипсическое видение; оставшиеся невредимыми колонны как бы выражали собою прочность и незыблемость здания, которому предстояло вновь возродиться, когда минует пора разрушений и погаснут звезды, возвещавшие гибель старого.

– Ты всегда любил смотреть на эту картину, – проговорила София. – Подумать только, а мне она кажется нелепой и тягостной!

– Это наше время тягостно и нелепо, – сказал Эстебан.

Внезапно вспомнив о двоюродном брате, он спросил, как поживает Карлос.

– Он с самого утра уехал с моим мужем в деревню, – ответила София. – К вечеру они вернутся…