Восход

– Если их туда пошлют за тем, чтобы они избавили планету от оставшихся без присмотра существ, создатель которых по какой-то причине оставил их давным-давно?

– Это Вы про «бог умер»? – усмехнулся Каэл.

– Почему бы и нет? Это единственное объяснение тому, что происходит в мире. Если ты задумаешься…

– Я задумывался.

– … то тебя наверняка смутит то, что во всём, что здесь есть, отсутствует смысл – как и в жизнях в целом – а существование направлено просто на то, чтобы выжить, а зачем выжить – непонятно. Полагаю, это просто инерция; возможно, изначально у них и была какая-то цель. Пока то, что я говорю, кажется тебе логичным?

– Мне надо обдумать это.

– Хорошо. Перейдём к более частному…

– Я понял, к чему Вы ведёте.

– Да, Каэл. Это не просто уничтожение ради сохранения вида. За этим что-то стоит.

– Если исходить из Ваших слов, то да.

– Да я и не навязываю это никому, – сказал Гил. – Просто я хочу, чтобы ты задумался над этим.

– Естественно, я буду над этим думать.

– Ну и, мне кажется, что если на протяжении истории несколько человек запечатлело один и тот же образ, то это даёт повод поразмыслить.

– Если, конечно, эту историю с божеством Вы не почерпнули из трактата того архитектора, ознакомившись с ним ещё очень давно, – хихикнул Каэл.

В последнее время ему почему-то очень нравилось ходить по лезвию бритвы. Всё чаще он ощущал, что его несёт куда-то по наклонной; и это осознание, казалось, только сильнее подстёгивало к действиям.

– Эх, Каэл… Ты преувеличиваешь значимость своего мнения. Я просто считаю долгом сообщить о том, что узнал. Это твоё дело – верить или нет. А я лично верю в существование рая – и даже могу его описать – но нам с тобой, видимо, не по пути. Какая жалость.

– Действительно, – сказал Каэл, которого манера общения Гила в последнее время раздражала, как никогда.

«Катиться так катиться».

– Вот Эстер слушала, затаив дыхание, – Гил улыбнулся и картинно пожал плечами, пропустив ответ собеседника мимо ушей.

– Конечно она будет слушать, затаив дыхание, – процедил Каэл. – Когда-нибудь эта бестия из Первой Зоны воткнёт Вам нож в глотку, а Вы и не заметите.

– Не исключаю такой возможности.

– В смысле…

– Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что любой из вас может воткнуть мне нож в глотку. Если ты думаешь, что я ей доверяю – ты ошибаешься: я не доверяю никому. Просто, знаешь ли, жизнь коротка, а уж моя в особенности; так что отрываюсь, пока могу.

Подобного Каэл ещё не слышал. На секунду он почувствовал себя в каком-то смысле покойным заместителем Президента Первой Зоны… Он даже не успел попросить Гила разъяснить свое высказывание.

– Если так хочешь выделиться, покажи себя наилучшим образом в предстоящей войне. Впрочем, – Гил улыбнулся, – в тебе я, как всегда, не сомневаюсь.

Он имел в виду войну с Первой Зоной. Да, эти отчаянные люди всё никак не могли спокойно принять свою участь и всё ещё дергались.

С Гилом всегда было трудно вести диалог. Каэлу ничего не оставалось, кроме как смириться с тем, что разговор окончен.

***

Всего за несколько дней пребывания в больнице у Рэйта развился тяжёлый экзистенциальный кризис. Да, ему было очень спокойно: в кои-то веки на него никто не орал. Но, с другой стороны – он не мог рисовать. Отсутствие творческой деятельности всегда вгоняло его в невыразимую тоску: начиналось это с осознания собственной никчёмности и оканчивалось скорбью за весь страдающий мир.

Именно поэтому при первой же возможности он выпросил у того самого врача принадлежности для рисования. Тот, видимо, устал от жалоб медсестёр на шатающегося по коридору пациента с сотрясением мозга – в прямом смысле шатающегося – поэтому решил-таки проявить милосердие.

И вот наконец перед Рэйтом лежал лист. Посмотрев на него и взяв в руки карандаш, тот впал в ступор. Глава Организации никогда не показывал лицо; и даже глаз его он никогда не видел вблизи. Остаётся только напрягать воображение. С этим у Рэйта проблем не было; однако он опасался, что на образ могут повлиять стереотипные изображения злодеев.

Тогда он решил пустить всё на самотёк. Глубоко вдохнув и выдохнув, он нарисовал овал лица.

«Овал ли?.. Нужно чуточку поострее, но чтоб не слишком квадратное…»

«А нос… Нос должен быть острым, как у птицы, и тонким; возможно, с небольшой горбинкой сверху».

«Довольно большие глаза… Может, чуточку вытянутые. А цвет… голубой? Нет… светло-голубой… Нет. Серый. Серый металлический. Брови… брови довольно низкие; наверное, чуть загнутые с краю, где кончается глаз…»

«Губы тонкие, наверное, тоже чутка растянутые… Подбородок заметный, но не так, чтобы очень сильно… И скулы. Не очень низкие, но и не высокие».

Рэйт взглянул на набросок. Довольно поэтично вышло – будто со страниц книги сошёл. И больно уж смахивает то ли на музыканта, то ли на художника, ну в крайнем случае на маньяка – но никак не на главу такой Организации. А чтобы был похож на диктатора, нужно будет сделать особый взгляд и обязательно добавить складку меж бровей.

Чем дольше Рэйт рисовал, тем больше ему нравилось. Конечно, нужно будет десять раз перепроверить симметричность, перевернув лист и подставив его свету… но в целом выходило довольно неплохо. Рэйт пожалел, что рисунок был чёрно-белым – очень хотелось подчеркнуть бледность кожи иссиня-чёрными волосами.

Над рисунком он работал на протяжении нескольких дней, тщательно перепроверяя детали, то убирая, то добавляя что-то. Несмотря на несовершенство, под конец он был в полнейшем восторге. Теперь, когда глава Организации обрёл воплощение, его куда проще стало обожать.

Рэйту сделалось спокойно как никогда. На него никто не орал и никто его не трогал; у него появился ориентир, которому он готов был чуть ли не поклоняться; мир скоро будет уничтожен, и страдания, наконец, закончатся. Лучше и пожелать нельзя; Рэйт отдался во власть эйфории, которая таким божественным теплом разливалась по телу.

Когда настало время выписки, врач зашёл к Рэйту в палату и спросил, хитро сверкнув глазами:

– А рисунок-то покажешь?

Тот вздрогнул и поколебался. Да, никто не знает, как выглядит глава Организации – да и он сам не знает; но привычное, вполне обоснованное желание не делиться своим творчеством брало своё.