Старик

Какого только мусора я не держу в своем учительском столе, вы б видели! Стариковская привычка ничего не выбрасывать. Летом учителя выгребают дерьмо из своих шкафов, столов, тумбочек. Но мне такие генеральные уборки с некоторых пор даются нелегко. Выкидываю что-нибудь по мелочевке, только когда нужно освободить место…

Так вот, дети постоянно забывают в кабинетах ручки, карандаши, линейки. Я их собираю, складываю в верхнем ящике стола. Их там скопилось тьма. Иногда кто-нибудь приходит без ручки – выдаю бесхозную. В тот же ящик, поверх ручек с обгрызенными колпачками, я складываю стопки листков бумаги со словарными диктантами и прочими письменными работами.

В последнее время Другой в мое отсутствие повадился шалить. Выудит из общей кипы какую-нибудь работу – а то, бывает, две или три, под настроение. Не поленится – подберет ручку того же оттенка – и давай исправлять правильное на неправильное. Причем делает это прямо-таки виртуозно: почерк не отличишь. Потом ребенок, которому я вручил его испоганенный труд, подходит и робко заявляет: я, мол, не так писал. Я отвечаю: ну, что, мол, поделать; вероятно, это какая-то мистика. Не скажу ведь я… ну, вы поняли.

Один раз мать прибежала, стала права качать. Я ей ответил: вы видите, дескать, что чернила те же самые и почерки идентичны? Мадам, не думаете же вы, что я сам по злобе душевной вашему сынишке ошибку нарисовал?..

Подонка хорошо бы ущучить за этим делом да отходить тростью как следует. Но старый черт грамотно работает. А потом все напрочь отрицает. И посмеивается издевательски. Как наглый и ушлый уличный наперсточник… Да и не уверен я, что сумею его одолеть. Кажется, в последнее время он стал лучше выглядеть, бодрее. Я дряхлею, сдаю позиции, а он наливается соком молодости, набирает силу. Боюсь, настанет роковой день, когда я полностью утрачу контроль…

Кто сегодня отсутствовал? Во-о-о-он то место пустовало, кажется. Кто из девятого «А» там постоянно сидит? Хоть убей – не помню.

Надо было спросить, пока не ушли…

Ввалился другой класс. Пришел другой учитель. У меня по расписанию «окно». Я собрал пожитки – пенал, три кипы ученических работ, засаленную тетрадку для отметок, которые потом переношу в журнал, – и отправился в учительскую. В коридоре поток детей подхватил меня и понес. Все, что нужно было делать мне, – это рулить и вписываться в повороты.

И вот – я в учительском улье. Едва пробило девять утра, а тетки, как обычно, уже на взводе. Кто-то выяснял отношения, кто-то возмущался, кто-то пригласил учеников читать не сданные вовремя стихотворения. Какая-то парочка бурно обсуждала вчерашнюю серию мыльной оперы на первом канале. Физрук прокуренно травил сальные анекдоты.

Я подошел к стенду, куда ежедневно вешали простыни листов с изменениями в расписании. У нас большая школа, огромный коллектив – с сотню человек одних учителей, не говоря о всяких социальных работниках и прочих бездельниках. Каждый день кто-нибудь уходит на больничный, приходится заменять. Мало кому такое понравится, особенно учитывая, что об изменениях становится известно в тот самый день.

Я протолкался к стенду с листками, пробежал глазами по таблицам. Повезло. Моя фамилия там не фигурировала. Значит, все как обычно – шесть часов работы с детьми и два «окна». Вести много уроков подряд стало тяжело. Сильно устаю, начинаю заговариваться. Поэтому пара «окошек» затесалась в основное расписание весьма кстати: можно посидеть в тишине, выпить чаю, дать горлу отдохнуть. Учительская наполняется пустыми разговорами лишь во время перемен. Как только звенит звонок на урок, остаются три калеки, каждый молча занимается своими делами. А мой пораженный апоптозом мозг отдыхает от нагрузки.

Вы – конечно же! – давно хотите спросить, почему я не ухожу на пенсию. Обычно учителя намного раньше моего нынешнего возраста перегорают и отбывают на заслуженный отдых. Нет, мои дети не алкоголики, и им не нужна моя материальная помощь. У них жизнь сложилась неплохо – у самих скоро будут внучата. Нет, я не получаю ярких впечатлений от учебного процесса: за пятьдесят с гаком лет повторения одного и того же в разных вариациях я делаю свое дело автоматически. Хорошо и добросовестно, но далеко не с тем воодушевлением, что в молодости. А если быть полностью честным, то мне это все обрыдло до чертиков.

Так почему же я не ухожу на покой? А потому, что меня преследует навязчивая боязнь: как только это сделаю, тут же умру. Сразу. С высокой вероятностью, на следующий же день. Дрожь берет, когда представляю себе, как просыпаюсь утром не по будильнику, никуда не нужно идти, ничего не нужно делать. Поклевать булки с маслом, посмотреть телевизор, почитать новости, полить цветы – и снова на боковую. Моя жена так уже лет десять живет. Ну… не совсем так – тут я погорячился. Надо отдать ей должное: без дела она не сидит и ясность ума сохранила, даром что пенсионерка. Но ведь я – не она. Мне страшно…

Только я собрался развернуться и отправиться к дальнему столу, что спрятался за памятником Пушкину-подростку в натуральный рост и лесом высоченных мясистых растений в напольных горшках, как вдруг…

– Анатолий Васильевич! Вы почему опоздали на урок?

В дверях стоит и смотрит на меня хищным взглядом Валентина Петровна. Дети окрестили ее Птеродактилем. Тетка неопределенного возраста, с невероятным водоизмещением, пучком на затылке и залысинами над лбом. Когда она чем-то недовольна (а по-другому бывает, наверное, только по большим праздникам), один ее глаз лезет из орбиты и трансформируется в оптический прицел.

Мы с ней друг друга на дух не переносим. Она комсомолка. Не бывшая – пожизненная. Превыше всего ставит субординацию. Сама перед начальством на задних лапках танцует, а подчиненных нещадно угнетает. Меня от таких особей с души воротит. К начальству отношусь без благоговейного трепета. Могу и на место поставить.

– Затор на проспекте, – ответил я, делая вид, будто продолжаю внимательно изучать листки с заменами.

– Уже не в первый раз такое, Анатолий Васильевич! – возмущенно.

Я медленно поворачиваю голову в ее сторону. Окидываю исполненным презрения взглядом, будто здесь не я подчиненный, а она.

– Из-за моего опоздания началась война? – вопрошаю вызывающе.

Она не находит слов, пыхтит, из ушей пар валит. Много лет, можно сказать, воюем душа в душу, а никак не привыкнет, что я умею дать сдачи.

– Нет, война не началась. Но вы обязаны приходить на урок вовремя.

– Женщина, – повышаю я голос. – Валентина… как вас там… – пускаю в ход свой излюбленный приемчик. – Научитесь наконец уважению к старшим. Я не в том возрасте, чтобы у меня не было веской причины задержаться.

– Как же вы любите хамить, Анатолий Васильевич.

– Смотря кому, – парирую.

– Еще раз повторяю: не надо со мной так разговаривать!

– Еще раз повторяю, – отбиваюсь я, – не надо со МНОЙ так разговаривать! Когда проработаете пятьдесят с гаком лет в самой ГУЩЕ, – я потрясаю указательным пальцем, – народного просвещения, тогда и побеседуем.

Демонстративно отвернувшись, я поправляю очки. Она еще какое-то время стоит, вперив в меня свой взгляд-прицел.

– Со следующего месяца пойдете на пенсию. – Это обещание я слышу добрых десять лет кряду.

– Только после вас.

– Посмотрим! – И она вылетает из учительской.

– Нет, это я посмотрю, как вас будут выносить вперед ногами! – каркаю вслед. – Или в наручниках уводить!

– Дожил до седин, а такое хамье, – удаляющийся голос из коридора.

На время перепалки немногочисленные оставшиеся в учительской коллеги притихли. Слушали, наблюдали.

– Как же она достала, сил моих нету, – тихо произнес кто-то.

– Не то слово, – согласился другой голос.

А я отправляюсь к столу, за которым обычно сижу. Там, за огромными растениями, меня почти не видать. Так уютнее.

Я посидел минуту-другую, неподвижно глядя в выщербину в паркетном полу. Концентрировался. Эта привычка появилась у меня лет семь назад – и с каждым годом концентрация требует все больше времени. Затем я положил перед собой первую кипу листков со словарным диктантом и стал проверять, выводя рядом с каждым словом «плюс» или «минус». Я не спешил. Так прошло с пол-урока. Я надеялся, что никто не выбьет меня из той ровной колеи, в которую я вошел.

Но меня прервали.

В учительскую стремглав влетела… Ирина… да, кажется, Ирина. Самой чуть за тридцать, работала она к тому времени всего ничего – и мне незачем было утруждать себя запоминанием ее отчества.

Я сфокусировал взгляд. Она явно была сильно расстроена. Дрожащие губы, побледневшее лицо, глаза на мокром месте.

Она двигалась прямиком ко мне. Торопливым… нет, даже суетливым шагом.

– Анатолий Васильевич!

– Да? – произнес я, сдвинув очки на кончик носа.

Она плюхнулась на стул рядом. Ножки противно взвизгнули от трения о паркет. Меня передернуло от этого звука, а Ира без предисловий и церемоний начала быстро-быстро что-то лопотать. В моей голове все еще стоял тот мерзкий визг пластмассы о лак, и я ни слова не мог разобрать.

Не люблю, когда суетятся. Это вызывает дискомфорт.

– Погоди, погоди! – Я сделал тормозящий жест ладонью.

Она замолчала, как будто натянутый шпагат обрубили топором.

– Во-первых, здравствуй.