Марья Лусьева за границей

– Ну уж это позвольте мне знать, – сказала Мари-Анет.

– Да – чем же, наконец?! – взбесился Бастахов.

– Тем, что, раз вы записаны в мою домовую книгу, я не смею отказать вам, коль скоро вы придете и вздумаете в самом деле у меня поселиться. Напьетесь пьяны, вздумаете бушевать, – что мне с вами тогда делать? То есть вышвырнуть-то вас я, конечно, сумею вышвырнуть, но это опять-таки скандал, шум, полиция, соседи… вы знаете, в нашей профессии все на руку, кроме скандала.

– Подумаешь, полиция и соседи – агнцы невинные: так и не знают, что вы держите публичный дом!

– Во-первых, потрудитесь лучше выбирать ваши выражения: я не держу публичного дома, но – пансион для приезжающих и приют для родильниц. А, во-вторых, что обо мне знает полиция, это мне решительно безразлично. Важно, что она хочет знать обо мне и как ко мне относится.

– А вы не скупитесь на взятки, не жалейте денег, – вот и все будет хорошо.

– Если вы думаете, что я мало плачу, то горько ошибаетесь. Это – настоящие пиявки. Намедни я смотрела из окна, как дочери нашего комиссара шли в церковь к коммуникации. Из каждой складочки их беленьких платьиц мне, как голубые ангельчики, мои bleux[84 - Денежки (фр.).] улыбались…

Мари-Анет засмеялась.

– Нет, нет, любезный мосье Поль. Вы для меня слишком шумный и заметный субъект. Наше положение здесь, к сожалению, похоже на то, как – если бы акробату позволили ходить по гнилому канату, но – без сетки и всякой гарантии, что его поддержат, не дадут ему расшибиться об землю в случае, если канат оборвется. Завтра выйдет у меня скандал, – и я пропала. Тот же самый комиссар, который за мой счет рядит, как куколок, своих причастниц-дочерей, погубит меня не только совершенно спокойно, но еще и с красивыми фразами и громкими словами, en bon bourgeois, en bon p?re de famille, en vrai citoyen et patriote[85 - Хороший буржуа, хороший отец семейства, истинный гражданин и патриот (фр.).], и ему рукоплескать будут, а про меня соседи хором скажут: «Туда ей и дорога, мерзавке»! Вы бы посмотрели, с каким видом в мэрии принимают от меня благотворительные пожертвования разные, которые, однако же, сами приказывают делать. Есть у них нарочно такой прохвост – для сношения со мною и Фридолиною. Жуира из себя разыгрывает, а на самом деле сквалыга и взяточник. И на приюты дай, и на школы дай, и на мостовые дай, и на корсо, и на гонки – на все! Давай широкою рукою, а принимают – фыркают. Подумаешь, я им не деньги даю, но жаб и змей подсовываю. И – в отчетах всегда показано меньше, чем я пожертвовала. Так и говорят без всякой церемонии, когда засылают гонца своего с требованиями, что – пожалуйте, мол, пора денежки нести, давно не раскошеливались… «Вы, мол, пожертвуйте 500 франков, а в отчете будет показано 50». – «Это за что же?» – «А за то, что принцесса Бельджойозо пожертвовала всего только сто, не можете же вы стоять в списке жертвователей выше принцессы Бельджойозо?..» «Я совсем не добиваюсь чести стоять рядом с ее светлостью и готова ничего не жертвовать… Мне швыряют в нос бумагу и приказывают: „Пишите, что вам говорят, и не рассуждайте! Если вы не будете давать на общественные нужды, то – кто же будет? Помните, что вы пользуетесь общественною терпимостью и висите на волоске… Умейте быть благодарною обществу, которое вас терпит!..“»

В конце концов, дело мое, конечно, сладилось, мы с Мари-Анет друг дружке понравились, Бастахов получил свои комиссионные двадцать франков, а я вошла в число пансионерок, с обязательством уплачивать Мари-Анет за содержание свое тридцать франков ежедневно, десять франков платить господину, которого она ко мне припишет или к которому меня припишет, то есть, в конце концов, тоже ей, и, сверх того, за посредничество, отдавать ей треть заработка, который она будет мне доставлять. Кроме того, она обязалась уплатить мой счет в отеле, под расписку на один месяц, составленную с надбавкою 12 %, и оказать мне кредит, чтобы я могла восстановить свой туалет. Когда я сосчитала все, к чему обязана, то увидала очень хорошо, что, если я не выработаю в день, по крайней мере, 150 франков, то в мою-то собственно пользу не останется ни единого су. Но выбирать мне было не из чего. Я была еще молода, сильна, здорова, хороша собою, – рассчитывала быстро выплатиться и при помощи тех 520 франков, что ежемесячно мне посылаются из Петербурга, устроиться где-нибудь на Ривьере на дешевую жизнь.

Все это шло – как по-писаному, тем более что Бастахов в одном отношении, к счастью моему, ошибся; Мари-Анет не только не дала мне денег на игру, но оказалось, что, по конституции княжества Монако, мы, как постоянные обывательницы, даже и не имеем права играть. Положим, запрещение это желающими превосходнейше обходится, но – конечно, не нами, жиличками пансиона Мари-Анет. Нам нигде не чинили никаких препятствий, ни неприятностей, ничем не показывали, что профессия наша известна, но – с первого же дня, как я вошла в пансион, я почувствовала, что между мною и остальным миром опустилась завеса, которой до сих пор я – вне дома – даже у Буластихи не чувствовала. Там, бывало, – у себя дома, в четырех стенах, – рабыня, в люди вырвалась – барышня, как все. Здесь – как раз наоборот. Надо отдать справедливость Мари-Анет: она была вправе обижаться, когда ее пансион ругали публичным домом. Хотя все ее жилички были проститутки и работали, как вы видите из моего условия, всецело на нее, но тон был взят такой, будто мы, в самом деле, жилицы, а она очень любезная – до известных пределов кредита – и потрафляющая нам хозяйка. Кормила недурно, сцен никаких, в расчетах была очень порядочна, прислугу держала вышколенную, учтивую. Зато вне пансиона все время, бывало, сознаешь себя под зорким, неумолимым надзором, который, при первой же промашке с твоей стороны, вцепится в тебя безжалостною рукою и тебя оскорбит, осрамит, раздавит. Все время сознаешь за собою презрительную силу, которая двигает тебя, как пешку: иди сюда, а не туда, садись здесь, а не там. Тут – порядочные, а вон там – ты. В театральной кассе спрашиваешь билет в партер. Кассир выглядывает в окошечко и, молча, отрезывает талон где-нибудь в тринадцатом ряду.

– Я не хочу так далеко.

– Ближе нет.

– Не может быть… Позвольте план.

– Бесполезно: ближе нет.

– Все-таки позвольте… А это – что? это – что? Указываешь незанятые места в третьем, четвертом ряду.

– Позабыл отметить… Проданы. Ближе тех, которые я вам предлагаю, нет…

И, получив такой «билет терпимости», имеете удовольствие слышать, как следующий за вами буржуа спокойнейше получает те самые места, в которых вам только что отказано: «Ближе нет».

В ресторане слуга, мельком окинув вас взглядом при входе, сразу показывает вам стол – в сторону налево, где гнездятся подобные вам же козлища, и, Боже сохрани, если вы, по ошибке, попадете в места, уготованные для агнцев и овечек праведных: вам просто служить не станут, – выживут вас невниманием. На площадке бельведера – конечно, все равны, никто прогнать тебя не может, но сейчас же вырастает подле тебя откровеннейше глазеющий шпион и следит, не отрываясь, как вежливый коршун: не сделаешь ли ты какого-нибудь ложного шага? не привяжешься ли к какому-либо мужчине? не бросишь ли какой шутки или скоромного словца, не сделаешь ли авось жеста непристойного? А тут же рядом открытые кокотки, soumises, ведут себя нахальнейшим образом, как ни в чем не бывало, – а дамы наезжие, иностранки, очень усердно им в манерах и туалетах подражают, визжат, как они, хохочут, словечками швыряются, с мужчинами вольничают… ничего! Даме – можно, проститутке – можно, а ты – ни дама, ни проститутка, значит, чувствуй себя неизбывно в когтистой лапе какой-то, которая тебя хочет – сожмет – раздавит, хочет – потерпит и помилует… Вот я вам рассказывала, как, впервые проигравшись, прямо подошла к московскому актеру и получила от него сто франков. Теперь, если бы я имела подобную встречу, то никогда не решилась бы вести себя так смело, потому что – уверена: едва отойдя от актера, была бы арестована и препровождена в участок… В какое бы пристойное место ни пришла ты, уже смотрят откуда-нибудь на тебя подозрительные глаза и без слов говорят: «Догадайся же, душенька, что здесь тебе не место и уйди честью, покуда не попросили тебя вон…» Юлию Феркельфусс в Ницце так-таки и вывели из евангелической церкви. Да-с! Из церкви! Подошел сторож и говорит: «Уходите, дамы волнуются, вы получите неприятность…» Ушла! А указала на нее англичанка – богатая леди из этаких, знаете, кочующих по свету прожигательниц жизни, какие, по-настоящему, только в Англии, кажется, и плодятся. А признала Юлию как грешницу недостойную добродетельная англичанка потому, что раньше Юлия работала в Каире, и было там, среди дам международной знати и аристократии коммерческой, тайное дамское общество, то, что у нас в России называется Еввин клуб, где эти скучающие добродетельные госпожи развратничали втихомолку, которая как горазда… Юлия в клуб этот бывала часто приглашаема и немало денег в нем заработала… И англичанка, которая ее из церкви вывела, была в клубе одна из самых, что ни есть, habituеes[86 - Завсегдатаев (фр.).] и безобразничала так бесстыдно, что даже подруги ее унимали и стыдили… удержа не было – глаза прятала в мешок!.. Но тем не менее стоять перед одним Богом с продажною женщиною, как ведите не согласилась… где же английской спеси вьщержать подобное равенство?

Однажды под вечер возвращаюсь я домой, вдруг окликает меня приличный господин. Узнаю: конторщик великолепного отеля, в котором я раньше стояла.

– Мадемуазель Лусьева?

– Что вам угодно?

– О! Я только с удовольствием вижу, что вы еще находитесь в наших местах.

Помолчал, – потом начинает:

– А ваш счет у нас погасила m-me Мари-Анет?..

– Да… так что же?

– Да – жаль, что вы нас не предупредили о ваших намерениях. Могли бы гораздо лучше устроиться. Обесценили себя. И вам было бы выгоднее, и нам бы доход.

– Где же это вы меня устроили бы?

– Да у нас же, в отеле.

– Как у вас в отеле? Разве вы…

– Боже мой! Мадемуазель! Да – откуда вы? с луны, что ли, свалились? Какой же большой отель в Париже не промышляет этим делом? А мы здесь, конечно, уголок, в некотором роде, дача Парижа… Кто же не знает, что за штука такая les aventures de l'h?tel?[87 - Гостиничные приключения (фр.).] Это же целая система! Ею отлично пользуются в свое удовольствие и господа, которые любят пожить в свое удовольствие, и дамы, которые не прочь приработать несколько денег к своему доходу, не рискуя в то же время опасностью вылететь за решетку общества, в разряд dеclassеes…[88 - Опустившихся людей, деклассированных (фр.).] Вы не можете себе представить, как наш управляющий жалел, когда выяснилось, что вы попали к Мари-Анет. Простите меня, но вы поступили безумно. Это все равно, что наш здешний стофранковый золотой отдать за серебряный кругляк в пять франков. Вы просто зарезали себя, погубили себя для Монте-Карло. И еще если бы мы не делали вам намеков…

– Позвольте! Какие же намеки? Я не помню. Мне никто ни одного слова не говорил…

– Еще бы вам слова! За слова-то есть такая статья 334-я… А разве вам не подавали ежедневных счетов? Разве не торопили вас уплатою? Вы подумайте: велик ли, по нашему огромному делу, был ваш маленький долг, чтобы мы с ним к вам приставали так тревожно? Мы вас на объяснение вызывали, а вы не поняли. И горничную к вам подсылали, чтобы она вас навела на мысль, что в отеле всегда можно сделать выгодное знакомство, а вы вместо того вздумали распродавать платья… Разве она вас не спрашивала, что – нет ли у вас в Монако друзей, которые за вас могли бы поручиться?

– Спрашивала.

– А вы что же ответили?

– Что нет и искать таковых не желаю.

– То-то вот и есть! Ну – что ж? в конце концов, была бы честь предложена, от убытков Бог избавил: мы решили, что ошиблись на ваш счет, что вы, в самом деле, маленькая добродетельная буржзуазка, которая ждет откуда-то своего там жениха, что ли, или мужа, – ведь вы же так и уверяли, помните? – и, хотя проигралась, но имеет пред собою еще какие-то исходы… Жаль! Очень жаль! В отеле вам одни сутки могли бы принести то, что у Мари-Анет вы едва ли заработаете в неделю…

– Если так, – говорю я, – то – очень просто: заплатите Мари-Анет за меня мой очень небольшой долг, и я возвращусь в отель.

– То-то и есть, – возразил он, – что уже поздно. Вы уже не приезжающая, слишком примелькались в глазах. Вас уже начинают понимать. И полиции вы известны, и dossier[89 - Досье (фр.).] ваше составлено. Я знаю. Взять вас обратно в отель теперь – значит, нажить надзор, хлопоты, да еще и узнает вас кто-нибудь из бывающих у Мари-Анет, запротестует, скандал устроит… все это нам не подходит, наш отель респектабельный. А вам позвольте посоветовать: если вы от Мари-Анет скоро выйдете, а, вероятно, скоро, потому что подолгу держать у себя в пансионе одних и тех же женщин ей неудобно, еще недели две-три, и полиция начнет уже на вас коситься, а к ней придираться, и вам трудно будет остаться insoumise[90 - Строптивая, непокорная (фр.).], – так вот, если с Мари-Анет вы расстанетесь и поедете в другой город, то я очень рекомендую вам отелями не пренебрегать… Вы, мадемуазель, с вашим видом светской дамы, можно сказать, созданы для этого именно рынка, а вас – вон куда бросило. И как только было не понять? Решительно недоумеваю, как могло выйти такое недоразумение, что вы не догадались, а мы не настояли…

XI

Вас интересует, что рекомендовал мне этот господин словами «les aventures de l'h?tel»? Видите ли: когда вы входите в нижний, доступный с улицы зал, то, что у нас называется atrio, какого-нибудь большого отеля, в особенности парижского или устроенного по парижскому типу, вы почти всегда найдете там двух-трех элегантно одетых господ, которые читают газеты, пьют кофе либо просто шатаются на качалках и, по-видимому, кайфуют без всякой иной цели. Конечно, бывает и так, но по большей части оно неспроста. Это – современные Дон-Жуаны и ловеласы, искатели любовных приключений по отелям. Если вы сведете знакомство с таким господином, то, обыкновенно, оказывается, что это человек хорошей буржуазной или даже аристократической фамилии, богатый и праздный рантье, член шикарного клуба. Наведите о нем городские справки, вам все это подтвердят, с прибавками:

– Известный развратник!

– Пресыщенный, изношенный человек, который вечно ищет новых ощущений.

– Себялюбивая скотина, которая для своего наслаждения не пожалеет ничего святого. За ним десятки грязных дел подозреваются, да – ловок и богат: до сих пор либо вывертывался, либо откупался.

Эти прекраснейшие господа постоянно торчат в вестибюлях и общих залах отелей, высматривая среди женщин-постоялиц новеньких приезжающих. Некоторые из них являются к наблюдательному посту своему аккуратно к тому времени, как омнибус гостиницы должен подвезти с вокзала новую публику, – и не пропускают ни одного курьерского поезда по расписанию всех путей. Встретит, осмотрит и, если нет ничего подходящего, чтобы разжечь его любопытство и страсть, уходит в свой клуб или в ближайшее кафе – до следующего поезда. Аккуратны во времени эти господа до того, что по ним можно часы ставить, – право. Маньяки! Другие поступают иначе. Они абонируются в отеле на обед и изучают публику в столовой за табльдотом, либо tables sеparеs[91 - За отдельными столиками (фр.).], или в салоне за кофе. Третьи, наконец, убедившись, что вот такой-то отель особенно удобен для их целей, устраивают себе в нем постоянную берлогу – нанимают номер помесячно, а то и на год, и, конечно, в нем не живут, а только обеспечивают себе в доме права жильца постоянного и почетного.

Хорошо. Теперь – представьте себе, что такой барин выбор свой сделал и жертву наметил. Так как он не кто-нибудь, не первый встречный, а человек из общества, с именем, даже, может быть, с титулом, то знакомство сделать ему очень легко. Характера эти светские люди не робкого, одеты, как картинки последней джентльменской моды, обращаться в обществе и «козировать» умеют в совершенстве – остряки, шалуны. Значит, не мудрено им и перевести понемногу знакомство в некоторую фамильярность и, пользуясь ею, испытать почву: с какою женщиной имеют дело? не клюнет ли? Если кажется, что клюнет, то авантюрист, не теряя времени, пишет, в самых пылких и почтительных выражениях, письмо с объяснением в любви и поручает его метрдотелю. А уже дело этого последнего – вручить записку желаемой даме настолько ловко и с тактом, чтобы она не оскорбилась и не сделала скандала, чтобы автор письма не был скомпрометирован и чтобы передатчик во всяком случае мог изобразить блаженное неведение и остаться в стороне. Никаких так называемых «гнусных предложений» в письме не заключается, – просто, мол, чувствую к вам непреодолимую симпатию и желаю излить пред вами душу свою в кратком, но искреннем разговоре. Женщины на любовные письма редко сердятся, а во Франции и в Италии эта литература процветает в таком количестве и с такою энергией, что если принимать каждую любовную записку всерьез и поднимать из-за нее историю, то женщине красивой и имеющей успех – никакого сердца не хватит и ни на что больше времени не останется. Так что, становясь любовным почтальоном, метрдотель решительно ничем не рискует. Ну, самое большее, – скажет ему какая-нибудь неприступная добродетель:

– Передайте этому господину, что он дурак!

Или:

– Вы всегда занимаетесь таким грязным ремеслом или это ваш первый дебют?

Так что же! Это – в составе профессии: зачем пойдешь, то и найдешь.