Пять пьес

Олимпиада Алексеевна. Нам с тобою, Митя, и слушать его грех.

Синев. «Нам с тобою?!» Уже? Митяй! остерегись! отойди от зла и сотвори блого! Не то, недели через две, кричать тебе на всю Москву: «разлюбила ты меня, Кармен!»

Митя. По опыту знаешь?

Олимпиада Алексеевна. Так его, так его, Митя!

Синев. Ай да синьор Аморозо! каков зверенок, огрызается?! Но, Митя! не растравляй моих душевных ран!

Олимпиада Алексеевна. Скажите!

Синев. Не буди змеи воспоминаний. И я в Аркадии родился.

Олимпиада Алексеевна. Только тебя оттуда вывели.

Синев. Вы, Липочка, кажется, в мифологии-то дальше загородной Аркадии не ушли?

Олимпиада Алексеевна. А разве есть другая?

Синев. Есть.

Олимпиада Алексеевна. Где же?

Синев. На своем месте. Спросите классика. Он знает.

Когда я был аркадским принцем,
Я тетю Липу полюбил…
О-о-ох!
А-а-ах! Я тетю Липу полюбил!

Олимпиада Алексеевна. Шут!.. Митя! а ты хочешь быть аркадским принцем?

Синев. Подумай, братец! не торопись ответом. Помни: все, аркадские принцы калифы на час… А потом их спускают через трап прямо в ад, с разжалованием в Ваньки Стиксы.

Митя. Так что, дядя, ты теперь выходишь Ванька Стикс?

Олимпиада Алексеевна. Браво, Митя!

Синев. И вы против меня, аркадская пастушка? Вы, значить, собираетесь разыграть меня в четыре руки? Нет, слуга покорный! Я уступаю и отступаю…

Когда я был аркадским принцем,

Когда я был аркадским при-и-инцем…

Попятившись, наступает на ногу Ратисову, который, вместе с Верховским и Ревизановым, входит из столовой.

Ратисов. Ох, если это y вас называется отступать, то каково же вы наступаете?

Синев. Виноват, дядюшка.

Ратисов. Бог простит. А каламбурчик мой заметили?

Синев. Прелесть. Вы всегда каламбурите или только когда вам наступят на мозоль?

Ратисов. У меня юмор брызжет.

Синев. Вы бы в юмористические журналы писали, а?

Ратисов. Пишу.

Синев. Ой ли? И ничего, печатают?

Ратисов. С благодарностью.

Синев. Скажите!

Ратисов. Ценят. Вы, говорят, ваше превосходительство, юморист pur sаng, а нравственности y вас что y весталки. Вы не какой-нибудь борзописец с улицы, но патриций-с, аристократ сатиры. Этакого чего-нибудь резкого, с густыми красками, слишком смешного, не семейного, y вас ни – ни.

Синев. Под псевдонимцем качаете?

Ратисов. Разумеется. «Действительный юморист», это я. Я было хотел подписываться «действительный статский юморист» – этак слегка намекнуть публике, что я не кто-нибудь, не праздношатающий бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня без статского… Мысль! Позвольте карандашик.

Синев. Вдохновение заиграло?

Ратисов. Мысль: детей оставляют без сладкого, а меня оставили без статского… Правда, хорошо?

Синев. Изумительно!

Ратисов. Запишу и разработаю па досуге…

Пишет. Синев отходить к Олимпиаде Алексеевне, которая в стороне беседует с Митей.

Митя. Вот вы все надо мною смеетесь, а я… я даже Добролюбова читал, ей Богу. Хоть весь класс спросите… Уж я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направление ума…

Смолкает при приближении Синева. Все трое остаются в глубине сцены, в тихом шутливом разговоре.

Верховский. Как угодно, Андрей Яковлевич, а все это софизмы.

Ревизанов. Как для кого.

Верховский. Вы меня в свою веру не обратите.

Ревизанов. Я и не пытаюсь. Помилуйте.

Верховский. Я даже позволяю себе думать, что это и не ваша вера.

Ревизанов. Напрасно. Почему же?