Лелег

Констанция была одарённым музыкантом и композитором, ею написаны несколько музыкальных пьес. Она не избегала веселья и, вместе с тем, серьёзно относилась к постам и церковной дисциплине. Отчасти последнее стало причиной её преждевременной смерти. Королева участвовала в процессии на празднике Тела и Крови Христовых и получила солнечный удар. Умерла от инсульта в Варшаве десятого июля шестьдесят третьего года. Смерть её глубоко потрясла уже немолодого Сигизмунда. Король был так расстроен, что не смог присутствовать на похоронах супруги. Он скончался вслед за ней менее чем через год. Сигизмунда и Констанцию похоронили в роскошной усыпальнице Вавельского собора в Кракове. Любовь, что связывала эти противоречивые натуры, любовь искренняя, возвышенная, несмотря на земные их прегрешения, даёт нам право вспоминать этих людей не злым, тихим словом.

Урсула Мэйерин умерла раньше, в тридцать пятом году в королевском замке и была похоронена в иезуитской церкви в Варшаве с торжественной церемонией похорон, почти как королева. Её могила была разграблена и разрушена шведскими и немецкими войсками во время наводнения в пятидесятых годах семнадцатого века. Умерла бездетной. Единственный, кто по ней искренне горевал, это Владислав, не знавший после неё такой нежности по отношению к себе, беззаветной материнской – и не только – любви. Исключительно его стараниями сохранились картины королевских живописцев с изображением пани Мэйерин, как обычно, в тёмных одеяниях и такой же неподдельной красавицей, каковой в самом деле и была.

– Ваше Величество! – Констанция от негромкого мягкого голоса главной фрейлины вздрогнула, поскольку сидела, глубоко задумавшись перед зеркалом, из которого на неё смотрела всё та же милая девочка с голубыми глазами и длинными ресницами, золотистыми локонами, нисколько не округлившейся после нескольких родов талией, и целые картины из ласкового прошлого возникали пред взором. – Ваше Величество, получено известие от нашего осведомителя из Порты.

– Урсула, милая, я же просила! Ты меня напугала, не надо больше так, крадучись.

– Но Вы так были прекрасно задумчивы, я никак не решалась нарушить Ваш покой.

– Ах, оставьте, мадам, Ваши нежности, – Констанция сердито сложила губки. – Знаю этого нашего осведомителя, красавца, в полном цвете лет. Косая сажень в плечах, как говорят в Московии. Хмель, что ли, объявился?

– Ну да.

– Матушка, краснеть зачем? Я и сама сейчас расцвету, как маковый цвет.

– О, солнышко наше, Вы всё время в цвету, разве не ведаете? Вон, зеркало-то не соврёт.

– Что же пишет, гайдук заморский? Главным евнухом гарема стал никак?

– Что-то вроде, госпожа, – Урсула посерьёзнела вдруг, королеве даже показалось, что прикусила губу от злости. – Наш великовельможный супруг, милая моя королева, поймал в ребро беса вместе с сединой в бороду. Кажется, так в любимой Московии шутят?

– Тьфу! Что за чушь! У него на меня сил не хватает. Не то, что…

– Мужчины самые дикие твари есть, милая Констанция. Они совершенно не предсказуемы, особенно когда нам, слабым женщинам, начинает казаться, что мы их приручили, аки медведя в цирке.

– Объяснись, голубушка, не то за дерзости сочту речь твою странную. Да что же в той шифровке такого чрезвычайного?

– А то, что господин наш, король-батюшка, заполонил одного ангелочка из Княжества Молдавского с божественным именем Михаэла. Наш верноподданный Тимур, Гиреев племянник, отбил по приказу Сигизмунда у арестованного султаном господаря Ильяша.

– То есть это как! И где оно, чудо это? У хана Гирея, в Крыму?

– Да в каком! Здесь она, оказывается. В тайных драконовых пещерах, что под замком, прямо, может, под нашими ногами.

– Этот, Тимур, он что, у нас на службе?

– Брат погибшего Хабибрасула. Того, что командовал татарскими отрядами, состоящими при нашем войске. Знаете, милая госпожа, кто его на кол посадил? Жених этой самой Михаэлы. Да Вы его видели не раз. Помните красавца-ротмистра гусарийской хоругви, легендарного Альгиса Сабаляускаса?

– Того самого? Это что же выходит, мы… То есть не мы, наш дорогой Сигизмундик самого преданного шляхтича, своего лучшего офицера смертельно обидел?

– Хмель так и пишет: если хоть волосок с её головы упадёт, камня на камне от Варшавы не оставит славная хоругвь.

Констанция побледнела. Кто такой сей ротмистр, ей хорошо было ведомо. Даже не дьявол, гораздо смелее и могущественнее. И кто такой Хмель, также не новость. Теперь понятно, с чего это вдруг по всей границе участились открытые вылазки. Жгут, грабят шляхетские имения, нападают на обозы, громят подразделения войска польского. Нет, он действительно на старости лет из ума выжил. При молодой-то королеве. Неужто эта молдаванка краше меня?

Ревнивое жало вонзилось под сердце, дышать стало трудно, в глазах потемнело.

– Урсула! Где сейчас благоверный?

– В Краков с вечера выехал.

– Один? Без этой?

– Один, это абсолютно точно.

– Найди мне её, немедленно! Начальника стражи сюда, живо!

Констанция подошла к огромному цельному окну. Солнце уже собиралось начать приготовления к вечерним процедурам. Озолотило гладь Вислы, раскрасило верхушки тополей, ясеней, клёны буквально вспыхнули ярко-красным пламенем. Прямо напротив замка у причала величавым очертанием красовалась галера. Мачты её также алели в солнечных лучах. Были бы спущены паруса, то и они запылали б. Зачарованная, она долго смотрела на реку. Если б не так тревожно на душе, то имело бы место истинное наслаждение привычным пейзажем, который каждый раз открывал ей какие-то новые нюансы, ту художественную прелесть, что была вельми доступна её творческой натуре. За что её любили при дворце даже те, кто вынашивал какие-то претензии. А уж Урсула и вовсе обожала и боготворила.

Скрипнула дверь за спиной. Констанция не спешила оборачиваться. Она догадывалась, даже наверняка знала, кто сейчас вошёл. Кого ввела преданная хранительница их с Сигизмундом очага, воспитательница их милых детей. Возникла тишина столь объёмная, что выносить её вскоре стало тяжко. Не оборачиваясь, Констанция протянула назад руку. Через несколько секунд к руке прильнули прохладные, невероятно приятные на прикосновение губы. И тут же кожу обожгло несколькими каплями горячих слёз.

Михаэла припала на колени и страстно, искренне целовала протянутую королевскую длань. Плечики, такие маленькие, хрупкие, нежные, содрогались в безмолвном рыдании. Чувство необычной жалости, никогда доселе не испытываемое, буквально пронзило сердце королевы. Как будто вместе с девушкой к ней в королевский покой вошло самоё совершенство женского начала вселенной, которое остро нуждалось именно в её, божией волей королевы Констанции, заступничестве. Она опустилась рядом на свои сановные, прекрасные коленки, от которых в своё время главный человек Речи Посполитой потерял жажду славы и похвал. И голову, в конце концов. Приподняла милое личико, заглянула в глаза. М-да. Сигизмундик-таки не лишён возвышенного эстетического восприятия. Она действительно божественна. Ми-ка-эль.

– Встаньте, дитя моё, прошу Вас. Дай-ка, девонька, я тебя поцелую, – она прильнула губами к её губам, и – о боже! – это настолько было приятно, что голова даже вскружилась, у Михаэлы, кстати тоже, отчего обе тут же раскраснелись до мочек ушей.

Скромно молчавшая в углу под картиной Рубенса Урсула испытывала очень противоречивые чувства. Одно из которых смахивало на яростную ревность. Она прикусила даже щеку со временем остро заточившимися коренными зубами, почувствовала солоновато-сладкий привкус. Это кровь из ранки просочилась на корень языка. Но ревность, и слава богу, не переросла в настоящую ярость. Никакой судьбоносной злобы не случилось, и королевская фаворитка легко взяла себя в руки. Михаэла ей тоже очень понравилась. И она теперь знала, что сейчас же предпримет. Пошлёт гонца в Молдавию с приглашением от имени короля прибыть с посольством новоизбранного господаря Томаша, троюродного, как недавно стало известно, дяди прелестной Михаэлы. Второго скорохода – к Богдану на Днестр.

Смущало её одно предложение Хмеля, насчёт секретных Вавельских подвалов с золотым хранилищем. Но после всего произошедшего – плевать. Пусть возьмут, сколько надо. Там этого добра, казной между прочим не учтённого, на тысячелетие награблено. Никто, кстати, не знает, где основная масса спрятана. Так что Хмель особо не поживится. Но на гетманство ему хватит. И боярину Альгису для становления крепости с присёлком. А то ведь с него станется, чтобы действительно и Варшаву, и Краков стереть с лица земли, нас с Констанцией и Сигизмундом заодно. Это же орда! Он и казаков с собой притащит. Вислу красной сделают. Матка Бозка!

Ольгерд приказал гусарийцам прибыть на майдан для строевого смотра и проверки боеготовности. Хмель отдал такое же распоряжение казакам. Звёзды выстроились в кармическую последовательность: пора в поход. Именно сегодня, в ночь. Погода соответствующая наладилась, по реке гулял штормовой ветерок с направлением именно таким, какое было нужно. «Чайки» под парусами на таком ветре легко пойдут против течения. Может, и вёсла не понадобятся, чему весьма были рады казаки-гребцы. Судёнышки были загружены в принципе легко. Если не считать пушки, ядра, бочонки с порохом, кое-какое вооружение хоругви, то, собственно, ничего лишнего. Хоругвь пойдёт своим ходом, по степным тайным тропам, проторенным за долгие годы ротмистром Сабаляускасом.

Небо начинало разыгрываться перед вечерними увертюрами. Всевозможных раскрасок сполохи занимались то тут, то там, переливаясь в спектральных диссонансах, какие можно было увидеть только здесь, на Днестре. Какое-то к атмосферным аберрациям присоединялось колдовство, исходящее из перламутровых глубин этой легендарной сорок восьмой параллели. Ротмистр, пока его хоругвь занимала майдан в соответствующем порядке построения, внимательно следил за оттенками, быстро меняющимися в заоблачных сферах. Да, шторм на реке будет, где-то баллов три-пять, но ливней, гроз, ураганов не предвидится. Степь тоже примет, как мать родная. Во всяком случае, до Рашкова доберёмся к утру. Там осмотримся. Может, и дальше пойдём. По дубравам, лощинам, оврагам. В самом Рашкове делать, естественно, нечего. Оно, конечно, и сейчас в городе наши люди есть, тайно, разумеется, но хоругвь на пепелище не поведёшь. В пятнадцати верстах роскошная дубрава. С продовольственными схронами и добротными землянками.

Приготовления они с Хмелем пытались держать в строгом секрете. Посему и постановку непосредственной задачи оставили напоследок. То есть на сейчас. За пару часов до выхода. Казаки пойдут на «чайках», хоругвь, как было сказано, своим ходом. Необыкновенная секретность! Настолько всё засекретили, что ко времени построения боевых подразделений на майдан сбежался весь предполагаемый в недалёком будущем город. И все всё знали. Особенно женская половина. В поселении насчитывалось незамужних и вдовых казачек столько же, сколько прибыло свободных мужчин, благородных гусар польской хоругви, хлопцев из казачьих подразделений и большей половины обозных ратников. Над городком висело целое марево любовных эманаций, отчего и закаты над рекой приобретали более колоритные оттенки, и звёзды гроздились в настоящие бриллиантовые подвески, и луна приобретала черты богини тайн и вздохов нежных. Это и радовало, и настораживало. В любовном помрачении мужеские особи теряли воинственность, становились беспечными, значит, уязвимыми. Хмель только усмехался в свои льняные усищи да похлопывал брата по спине.

– Ты, боярин, в людях сумлеваться не должен. Втройне стараться будут. Любовь, брат, великое дело. Поверь, никто из твоих верных рубак не испытывал ранее ничего подобного. Наши казачки – это особая у баб каста. В любовных утехах равных им нет. Но и преданные, как собаки. Потому как ценят мужика. За этих-то панночек твои шляхтичи на любой ратный героизм подвигнутся, глазом не моргнув.

– Что, в турецком гареме не такие?

– Ну развеселил, хе-хе. Нет, конечно. У султана любовные профессионалки серьёзные, каких ещё поискать. Но ведь без души как-то у них всё. Муж для них жеребец-производитель. Не любый, не милый, не единственный.

– Тебе виднее, – Рыдва рассмеялся, демонстративно оглядел друга с ног до головы. – Думаю, султан не против такого племенного родства? – Он шутейно похлопал друга по богатырским плечам. – С таким-то хмельным наследием османская империя долго ещё простоит.

В этот момент от церковки из долины раздался переливчатый бронзовый зык. Это стоявший неподалёку от них отец Александр сделал отмашку рукой дьяку, тот по цепочке пономарю, пономарь – звонарю. Колокол привезли неделю назад из Москвы. Отлил на Пушечном дворе сам Чохов, мастер от Бога, тот, что сотворил Царь-пушку с ликом царя Фёдора Иоановича. Боярин Рындин Олег, он же пан Ольгерд, Альгис-паша, Рыдва-Сабаляускас и Олег-Лелег сим подарком от Руси-матушки очень гордился, душа прямо пылать начинала, когда колокол подавал уникальный, божественный глас. Торжественность момента достигла апогея. Произошли перемены даже в природе. Ветер стих. Вороньё словно онемело, хотя до этого гвалт стоял внушительный, как всегда перед вечерним насестом. Люди приумолкли. Богдан положил на плечо горячую ладонь.

– Скажи от души. Не думая, пусть слова от неба сойдут. Смелее, братик.

Ротмистр направился к центру майдана, где на возвышении стоял сакральный казан. Их языческое капище, святая святых для казака. Рядом четыре больших, одна маленькая берёзы, между ними огромный валун, к которому взяли за обычай подходить жители поселения и прикладывать ладони. Утверждали, будто действо помогало от хворей и неприятностей. Позже к валуну потянулись и гусарийцы, и казаки, и даже монахи. Поднявшись, Альгис почтительно поклонился на четыре стороны. Тишина образовалась идеальная. Мечта оратора. Даже косноязычный простолюдин в такой удивительной тишине станет красноречивым сумасбродом. А уж прославленный, поседевший в боях, но ничуть не сломленный воин, подавно.

Небесный свод был достаточно ярок и очень красив. Отчётливо виднелись розово-белёсые сигнальные дымы от рыболовецких куреней. Лица излучали трепетность и почитание, а также радость и уверенность. Люди ждали слова. Ольгерд почувствовал невероятное волнение. Слово! Такое, чтоб пробрало, чтоб запомнилось, чтоб взволновало. Бог мой, это ведь какая ответственность, высказать Слово! Но, несмотря на охватившую тело дрожь, он заговорил уверенно, ни разу не сбившись:

– Братья мои родные! Панове казаки, Панове старшины, Панове товарищи! Дорогие казачки и казачата!

По площади-майдану шмыгали туда-сюда мальчишки и девчушки всех возрастов. На них цыкали, шикали, грозили пальчиком, кое-кому доставалось и по-серьёзному, по попке. Но в целом это было премило, ротмистр чуть не расчувствовался до слезинки. Они ведь светились, аки ангелы, детишки эти. Мамок слушались, конечно, старались не шуметь. И действительно, тишины они не нарушали. Но радости добавляли. Легко сделалось на душе славного ратника.

– Вы же знаете, я в жизни больше саблей махал, нежели говорил. Вот и сейчас. Душа пылает, а слов не хватает ей. Мы с вами прошли славный путь. Сражались достойно, враг пощады не знал. Но и милосердие наше не имело границ.

Он видел, как утвердительно закивали седыми чубатыми головами старики, как понурились на время казачки, видимо, вспомнив нечто. Каждый пережил всякое на своём веку. Какие драмы в их немудрёных жизнях разыгрывались, можно было только догадываться по вспыхивавшим искрах во взглядах. Бойцы хоругви казались непроницаемыми, но он знал, что безразличным никто из них не был. Все переживали, все теряли друзей, родных, любимых.

– Теперь вот мы здесь, на Днестре, что всегда считался пограничьем между западом и востоком. А по большому счёту между добром и злом. И мы ставим нашу крепость. Она послужит защитой тому братству, что оплачено священной кровью. Это будет наша Сечь. Такая же, как и у братьев запорожцев. Неприступная и непобедимая!