Лелег

Сынишка, успев промочить ноги, подкрался к аисту и настойчиво пытался погладить по спине. Птицы не разлетались, но и не подпускали. Отойдут важно на метр и снова клювами жижу луговую баламутить.

– Всё хорошо, дорогой? – супруга заглянула в глаза мужу. – Что-то увидел? Мне таксист только что рассказал, если в колодец долго смотреть, можно разглядеть звёзды.

Наполнив девочке ведёрко, Гена перевёл дух. Потом неожиданно столкнулся взглядом с таксистом, тот ухмылялся. Не задорной была ухмылка, глаза излучали нечто потаённое. В тот момент не хотелось думать, что оно, это нечто, есть зарождавшаяся на весёлой молдавской земле русофобия, умело подогреваемая человеконенавистническими политическими структурами по-чёрному враждебного Запада.

Оказалось, Рыбница уже не просто Молдавия, а то самое Приднестровье, о котором поминал Сашка Писалёв. Это было для них внове. Как и возникшая в центре Евразии вскоре после их отъезда новая страна, новая Россия, федеративно унаследовавшая от развалившегося глиняного колосса взамен дутому пролетарскому интернационализму очередное смутное время, ненависть и презрение брошенных на произвол бывших сестёр, братьев, так и не успевших вдоволь пресытиться её священной кровью.

Приднестровская Молдавская Республика, юго-западный российский форпост, была ещё мало знакома непосвящённому обывателю. Узкая полоска днестровского левобережья, как и в Средние века, оказалась в агрессивно настроенном окружении. Но отнюдь не забытая Святым Михаилом, архистратигом воинства Христова, небесного и земного.

Вечером, ещё было светло, Геннадий возвращался со службы, как всегда голодный, уставший, в меру сердитый. На нём ладно сидела «афганка», полевая форма советского образца, из-под куртки между лацканами рябчиком пестрела десантная майка с голубыми полосками. Он уже месяц руководил медицинской службой гвардейского батальона. Дел было невпроворот. Приднестровье ускоренно создавало собственные вооружённые силы в условиях всеобщего дефицита и саботажа со стороны молдавских правительственных структур, находящихся под влиянием агрессивного Народного Фронта, принявшего курс на воссоединение с Румынией. Гвардия готовилась к будущим боям. В том, что они через недалёкое время грянут, никто не сомневался.

Автобусы ходили нерегулярно. Пешком всяко получалось быстрее. Путь недолгий, где-то полчаса быстрым ходом. Через несколько кварталов многоэтажек мелькнули ухоженные дворики частного сектора. Позади остались величественная стела в честь победы над фашизмом с именами павших во Вторую мировую рыбничан, а также две стоящие рядом друг с другом церкви. Одна готических форм, для католиков. Вторая православная, недостроенная, с потемневшим остовом купола и колокольни. Готовым было подвальное помещение, там и службы велись.

Вышел на обширный пустырь, где паслись козочки, между бурьянами сновали куры, цыплята, индюшки, индюшата. Мирная идиллия. Впереди темнели заросли сирени, внутри кустарников пищало и щебетало под вечерними лучами многочисленное воробьиное семейство. Сирень отцвела, но запахи от неё всё равно сохраняли своеобразную притягательность. Наполовину ушедшие в землю, видны были каменные глыбы правильных геометрических форм. Доктор слышал от кого-то, что за пустырём покоилось в забвении давно заброшенное польское кладбище.

Он по данной свыше привычке отключился от всех тревожных мыслей и вовсю наслаждался прекрасным вечером, свежим с Днестра ветерком, беззаботным чириканьем воробьёв. В такие моменты начинали срабатывать медитативные механизмы, которые слегка суживали сознание и, наоборот, активировали подкорку, отчего обострялись внутреннее зрение, память, возникали вещие видения. Вот и сейчас припомнился один весьма серьёзный разговор с мамой в его последний приезд.

Оказывается, родным его дедом был другой, не тот, которого знал с детства и которого звали Никифор, в прошлом офицер НКВД. Бабушка Мария, в молодости первостатейная красавица, когда первого мужа репрессировали, согласилась на предложение влюблённого в неё Никифора. Это, собственно, и спасло. В те смутные годы с «врагами народа» особо не церемонились. Всех под одну гребёнку. Галина, мама Геннадия, была Никифору неродной дочерью, естественно, родительской любви доставалось вполовину меньше, чем сводным сестре и брату. Не очень-то Никифор жаловал и внука Геночку, бывало, за уши драл, поскольку маленький Савватиев был весьма резов и явно деда недолюбливал.

Долгие годы сия жизненная коллизия считалось тайной за семью печатями. Только сейчас, когда ни бабушки Марии, ни деда Никифора давно уже не было, мама не без страха, который постоянно разъедал душу на генетическом уровне, вдруг призналась, что её родной отец поляк, звали его Вашек. То есть Вацлав, Смигаржевский, шляхтич по происхождению, а значит, враг советской власти. Сгинул бесследно в ГУЛАГе, где-то в незнакомой, далёкой северной Коми, о которой Геннадий имел смутное представление.

Подойдя к первым же кустам сирени, он ощутил навязчивое желание свернуть с тропинки, к заброшенным надгробьям. На некоторых сохранились надписи. С трепетным интересом принялся разглядывать, попытался что-нибудь разобрать. На нескольких плитах удалось прочитать даты. Присвистнул от удивления. Семнадцатый век!

Одно из надгробий размерами было солиднее остальных. Под слоем зелёного мха, когда поскрёб веткой, блекло засиял розовый мрамор. Поскрёб ещё. Надписи на латинице, практически стёртые, почти не разобрать. Два польских имени: Ksiaze Olgerd, Ksiezna Michaela. Гена отметил, как усиленно забилось в груди, верный признак душевного беспокойства. С чего бы? Не тени ли забытых шляхетных предков подают знак? Может, родной дед? Предупреждает о чём-то.

Присел на плиту, прикрыл глаза. Знакомые переживания, когда начинает закипать воображенье, а в сердце появляется жар. Вот и птица-тройка, и опять степь, каменные бабы, алые россыпи, топот копыт позади. На роскошном коне, как пан Володыевский[9 - Володыевский – герой исторического романа польского писателя Генрика Сенкевича «Пан Володыевский».], в богатой одежде, золотая кольчуга, соболиная шапка с пером и рубиновой кокардой – видный шляхтич, пан Смигаржевский. Он улыбается, приветливо помахивает копьём со сверкающим в лучах вечернего солнца стальным наконечником. Но это не я и не дедушка Вацлав. Сей пан далёкий, архаичный родич. Бог мой, неужели здесь, под мраморной плитой, именно он?

Геннадия вдруг осияло прозорливой догадкой. Совершенно отчётливо увидел, как следует читать: князь Ольгерд, княгиня Михаэла. И ниже, где нормальным видением не разобрать, только прозором сквозь толщу веков – Смигаржевские.

Судя по состоянию надгробья, век тот же, далёкий семнадцатый. В центре города есть памятный валун, выбита дата основания. Как-то задержался около него по любопытству. Что-то заставило призадуматься. Что конкретно, уже не вспомнить, но ощущения были такие, будто гранитная эта глыба, наверняка нашпигованная кремневым кварцитом, излучала чуть ли не биополе. Как живая. Завтра же надо взглянуть. Потом обязательно забежать в краеведческий музей, заглянуть в костёл, с ксёндзом потолковать. Заодно с батюшкой в недостроенной церкви. В библиотеках, интересно, есть ли какие-нибудь сведения об этом кладбище?

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие отчаянные месяцы осуществить задуманное не удастся. Под утро гвардия была поднята по тревоге. Началось то, о чём долго ещё будут спорить историки, политические аналитики, учёные, болтуны всех мастей. Вооружённое противостояние Молдовы и ПМР. Война это была или конфликт, каждый твердил по-своему. И только тем, кто метался под пулями на передовой, томился под артобстрелами в окопах, прошёл все круги ада в плену, кто проливал кровь, хоронил боевых товарищей и простых сограждан, было определённо ясно: это война, вселенское умопомрачение, эпидемия смертей и страданий.

Безобразный мутант, страхолюдное чудище, о котором в своё время предостерегал великий гетман Сагайдачный, национализм, выползло из преисподней, смердя и отравляя колеблющиеся между светом и тьмой души, в очередной, как в Средние века, междоусобной смуте, чтобы с постыдным цинизмом проводить старую и встретить новую эру.

Часть I

Невиданной породы псина, замарашка страшная, непонятно какого окраса – то ли пегого, то ли сизого, вообще кисло-пепельного – беспардонно растянулась на роскошном переливчато-бархатном пледе вечернего горизонта. Довольно-таки уродливое тулово кривыми лапками упёрлось в степную кромку за тремя смутно пышными кронами каких-то деревьев. Морда такая же, неуклюже вытянутая. Остроносая пасть приоткрыта в неполную щель, из которой полыхало слепящим жаром. Между клыками билось в начинающей агонии удушья, но ещё не потерявшее яркости закатное солнце, отчего собачья голова светилась изнутри, от неё разбегались вперемежку с оранжевыми лучами серо-лиловые тени, особенно чётко обозначившиеся от ушей, изрядно потрёпанных, местами надорванных, очевидно, в неравных схватках с такими же уродами, любителями дармовой небесной поживы.

Слева от пса пространство имело тот струящийся, лучистый шарм, который свойственен южным закатам в конце весны, начале и середине лета. Правый же сектор небосклона уже начал покрываться мглистым вретищем, усыпанным зольным пухом лезущих с востока сумерек. Там и степь уже начала меркнуть, травы потускнели, кусты обрели призрачность, торчащие местами из земли каменные бабы уже не красовались чётким скульптурным абрисом, как было днём, а расплывались чернильными кляксами на сделавшихся бордовыми разливах макового цвета и тюльпановых россыпей, которые, когда хозяйничает солнечный полдень, напоминают озёра яркой алой крови.

Необыкновенная даль, волшебное приволье! Казалось, ни одной живой души. Ветер успокоился, тишину ничего не тревожило, так как ещё не полностью освободилась из дневного заточения госпожа мгла со своими цикадами, хрущами, бабочками-бражниками, совами, ужами, волками, лисами и прочими ночными тварями. Однако свежестью пахнуло щедро, воздух начал пресыщаться хмельными ароматами чабреца, мелиссы, медуницы, полыни.

Удивительной красоты в такие мгновения Буджакская степь! Аль-гис, подложив под затылок седло, улёгся в пушистый ковыль и, очарованный, принялся наблюдать за появлением первых звёзд. Поодаль в лощинке, замаскировавшейся зарослями фиолетового шалфея, прелестного сиреневого бессмертника и густым кустарником, уплетал сочную траву ахалтекинец редкой изабелловой масти, стреноженный на ночь. Породистый жеребец не просто был красив, с горделивой выразительной внешностью, кремовой отмасткой хвоста и гривы, но уникален невероятной выносливостью и собачьей преданностью. Подарок самого Стефана Батория, великого короля польского и литовского, за дерзкие вылазки на русскую территорию, в одну из которых сводный отряд чуть не захватил царя Иоанна, которого русичи именовали никак иначе, как Грозный.

Давно было. Теперь и царь, и король другой, да и вылазок таких масштабных по наглости уже не получается. И никогда больше не получится. После подлой польской оккупации мудрёную засечную оборону выстроили русские воеводы, чёрт ногу сломит. Войско неуклонно набирает мощь. Тайная канцелярия заработала, как положено таковой в могущественной державе. Действительно, Русь ныне не просто союз некогда разрозненных княжеств, но империя, пред волей которой бледнеют и поляки, и литовцы.

Тем временем собака-туча, так и не сумев полностью заглотить светило, стала переваривать самоё себя, расслаиваться, иссыхать, в конце концов, рассеялась на мелкую пыль, осевшую к горизонту тонкой сумеречной полоской. Закат воспылал в полную мощь своего красноречивого великолепия, всей палитрой необыкновенных оттенков, их изысканного сочетания, передать истинную красоту которых не в силах даже самый выдающийся, самый талантливый живописный мастер. Спас нерукотворный!

Разомлев, почувствовал, что засыпает. По старой солдатской привычке несколько раз глубоко вдохнул, где-то на полторы-две минуты задерживая воздух и максимально расслабляя мышцы. После чего позволил одной половине мозга отключиться, вторую поставил на дежурство, в караул. Закрыл глаза, сквозь веки продолжая наблюдать меняющиеся световые проекции, которые и успокаивали, и убаюкивали. Через пару часов заступит в караул другая половинка, а первая соответственно отключится. Альгис предполагал таким образом отдыхать до полуночи, после чего, налегке перекусив просяной лепёшкой с овечьей брынзой, продолжить путь.

Рядом, по правую ладонь, лежала редкая на ту пору карабела с рукоятью «орлиная голова» и загнутым книзу набалдашником, не каждый шляхтич подобной похвастается. Клинок особой иранский стали. Поговаривали, таковой на земле нет, с неба падает. Вообще-то кара-белы появились и в Молдавии, и на Балканах, видел у кого-то своих, русичей. Польская всех удобнее. Альгис ею дорожил. Уникальная сабля тоже была подарок, происхождением которого гордился особо.

В своё время служил под командой польного гетмана литовского Христофора Радзивилла по прозвищу Перун. Совсем юный был, только-только оперившийся, к нему шляхтичи относились этак снисходительно свысока. Пока не произошло нечто. Молодой панцерный казак спроворил дерзкий в глазах шляхты и самого Радзивилла подвиг. Ни много ни мало, предотвратил нападение стрельцов на польский стан. Первым бросившись против значительно превосходящего противника, внёс в ряды царского разведывательного отряда сумятицу, изрубил половину, а после, истекая кровью, чудом сумел вывезти тяжело раненого своего непосредственного командира и наставника оршанского старосту, грозного Филона Кмиту, героя громких сражений, живую легенду, красу и гордость Речи Посполитой, славного рубаку. Ко всему личного друга коронного гетмана.

Ту беззастенчивую версию безудержно в себя влюблённый Радзивилл проглотил, как голодный судак смачного карасика. Произошедшее на самом деле имело совсем иной сюжет, в завершение которого удалось избежать пленения Ивана Грозного со всем семейством. Аль-гис нагнал «достоверно» живописным докладом на ясновельможного немало страху. Появление под самым носом боеспособных дружин в кровожадные планы гетмана никак не входило. Кто такие стрельцы, русофоб Радзивилл достоверно ведал, встреча в открытом бою с царскими головорезами не сулила ничего приятного. Пришлось в срочном порядке менять стратегию. В то время, как посланные Альгисом крестьяне, которых спас от лютой смерти, сумели предупредить царскую охрану. И в тот же вечер Иоанн Васильевич покинул городишко, который наутро Радзивилл с Кмитой собирались брать стремительным приступом. Покуражиться над короной Российской империи католическим трансвеститам так и не удалось. Если бы мог пан польный гетман литовский хотя бы догадываться, за какой на самом деле героический гешефт вручил панцерному казаку Альгису Сабаляускасу драгоценное именное оружие.

Король Речи Посполитой Стефан Баторий всё пытался навредить русскому царству, то и дело напутствуя гетманов на кровавые рейды в глубь российских владений. На рубеже веков сия блажь овладела психикой Батория полностью. Он сделался одержим навязчивыми идеями, маниями и вообще иллюзорным восприятием исторической действительности, искренне веря, что все эти истероидные вылазки – панацея от ненавистного русского духа, что основное русское войско будет отвлекаться, оголять участки главной обороны, где можно было бы ударить по-настоящему.

Король предоставил Радзивиллу большие, в том числе и мобилизационные, полномочия, чем не замедлили воспользоваться секретные службы Московии, без особого труда внедряя своих агентов. Планы тайной канцелярии были затейливо проработаны и уже испытаны на практике не только в Польше. В начале семнадцатого столетия агентурная сеть покрывала страны балканского направления, Иран, даже Китай.

Турецкому султану постоянно служили верой-правдой русские, польские, молдавские, литовские бояре, всяких мастей казаки, которым по большому счёту было всё равно, на кого спину гнуть, лишь бы платили хорошо. Султан не скупился. Империя набирала обороты, становилась мощной, являя пример удачно спланированного космополитизма, предполагавшего приоритетное турецкое начало. Османы брали к себе наёмников со всего мира, прикармливали, порой даже возвеличивали до немалых масштабов, добиваясь ответной преданности, за искренностью которой строго следила соответствующая тайная стража. Служба разведки в османской империи была на высоте уже в те поры.

Именно турецкий султан прислал в знак расположения и благосклонности, а также с намёком на искренний союз против московитов, польскому королю необыкновенное новшество, саблю-карабелу с ножнами, отделанными золотом и драгоценными камнями. Польские мастера-оружейники оценили по достоинству и, пытаясь изготовить подобие, усовершенствовали рукоять. Однако, не сумев разгадать состав сплава для клинка, покупали, как и турки, в Иране, куда в те годы боле всего падало метеоритов.

Польская сабля получилась удачнее, чем экземпляр султана. Каким-то образом она попала к Радзивиллу. Может, оружейники хотели обозначиться в его глазах как гении своего дела. Гетман же довольно прохладно отреагировал, поскольку подобная уже была у короля, и его неприятно шпыняло изнутри жало ревности. При первом удобном случае легко от неё избавился, чем доставил, как мы уже знаем, большую радость своему панцерному казаку-герою.

Султан Мехмед Третий, как и его шляхетный партнёр, спал и видел поверженные русские штандарты у своих ног. Но не своими руками, с помощью кого-нибудь из европейских коллег. Речь Посполитая в этом ракурсе была наиболее податливая. Посему переназначил в стан короля в качестве своего резидента молодого литовского боярина Альгиса Сабаляускаса, которого по дарственному договору к нему в свою очередь прислал на верную службу царский думный боярин Григорий Лукьянович Бельский, он же Малюта Скуратов. И, что не лишено сюжетной изящности, командировали Альгиса по рекомендации самого Истамбул-агасы, командующего столичным гарнизоном и личной султановой гвардией.

Всякое случалось за годы ратной жизни боярина Альгиса Сабаляускаса. Русские звали его кто Олегом, кто Соболем, поляки Ольгер-дом, литовцы Альгисом, турки Альгис-пашой. В общем этимологическом контексте имена, если перевести на русский, ратные: копьё, копьеносец, всё видящий, всё понимающий. Особенно к месту прижилось от литовской фамилии прозвище Соболь: хитрый, смелый, безжалостный и породы вельми ценной.

Именно эти качества позволили молодому боярину вступить в ряды регулярной пехоты вооружённых сил Османской империи. Такие подразделения отличались уникальной подготовкой своих солдат, которых называли янычарами. Поучаствовав как новобранец в нескольких боевых эпизодах, Альгис продемонстрировал смекалку, стойкость, храбрость, что не осталось незамеченным. Вскоре командиры стали его привлекать к вылазкам посерьёзнее. В одной из таких случилось нечто, из ряда вон выходящее.

На поле боя ни с того ни с сего, ни с кем не согласовав, явил своё величество сам султан. Скорее всего, с перепоя и бессонной жаркой ночи в гареме. Пехота целиком была задействована на флангах, перемалывая пытавшихся охватить их войско поляков. Кавалерия производила таранный удар по фронту. В самом центре образовалась вакуумная зона, ни ваших, ни наших. Кто мог знать, что именно сюда, именно в тот момент, когда никого рядом, прискачет во всём своём сиянии великий кормчий турецкого народа? С пустяшной охраной из числа дворцового караула.

Альгиса, самого молодого, частенько использовали вестовым. Он как раз выполнял соответствующее поручение, летел, оглашенный, через ухабы и рытвины, пригибаясь к гриве коня, чтоб не нахватать шальных пуль, что свистели вокруг подобно жаворонкам. До вакуумной зоны оставалось метров сто, когда с фланга прорвалась в отчаянии отступающая польская хоругвь. Вернее, что от неё осталось. Янычары хорошенько поработали. Но, получается, не совсем старательно, чем не преминули воспользоваться гусарийцы, те ещё сорвиголовы. Поляки быстро сообразили насчёт султана, тупо таращившегося на их раскрашенные крылья, громко шумевшие по ветру. Дармовая практически пожива.

Однако их разделяли две с лишним сотни метров, тогда как Альгис уже был совсем рядом. Кидаться одному против крылатых гусар, будь ты хоть семи пядей во лбу, смысла не имело. Но у него в запасе хранились казачьи вытрэбеньки. Срубив на скаку сиреневый куст, рванулся к султану, принялся, как чумовой, быстро-быстро мести кустом, словно веником, подняв при этом тучу пыли, в которой вскоре они стали не видны. Бесцеремонно сорвал с весьма пропылившейся его хазретлери[10 - Хазретлери (турк.) – величество.] головы тюрбан с бриллиантовой брошью, радужно сверкавшей даже в облаке пыли, напялил на себя. Поддав коню в бока шпор, дерзко вырвался из облака навстречу гусарийцам. Затем вздыбил перепуганного скакуна, дёрнул поводья в сторону, добавочно подогрел без того горячий лошадиный живот шпорами.

– Султа-а-а-н!!! – что есть мочи заорали растерянные гусарийцы, прицеливаясь в его сторону пиками, инстинктивно пускаясь галопом вслед. – Ату его, каналью!!!

Закинув за спину щит-калкан от метких польских стрел, Альгис приготовил к стрельбе свой лук. Но пока не стрелял, уводя преследователей за собой, ожидал момента, когда поляки всё же опомнятся и переведут взгляды с султанова тюрбана на его скромное одеяние рядового, даже ещё не янычара. Но те, словно ослеплённые бриллиантовыми радугами, завороженно глазели только на сановную чалму сияющего белого шёлка. Оглянувшись в очередной раз, наконец увидел, что в коварную пустоту Торричелли, где пыль уже почти осела, несутся во весь опор перепуганные вусмерть турецкие кавалеристы, лихорадочно размахивая ужасными ятаганами.

Скакун был добрый. Альгис оторвался от преследователей на полёт стрелы. Потом резко натянул поводья, развернулся. И одну за другой за считанные секунды выпустил пару десятков стрел. Не промахнулся ни разу. Но ни одного шляхтича не убил. Досталось только лошадям, бедняжкам. Но и всадникам лиха пришлось хлебнуть. Альгис начал гонять шляхту по кустам, как зайцев. Искусно орудуя саблей, порубил им крылья с раскрашенными орлиными перьями, каждого нешуточно огрел по спине клинком плашмя. В конце концов загнал в какие-то заросли, где и он и поляки стали не видны. Остановился, дал понять, чтобы убирались как можно быстрее, пока он добрый, и подался восвояси.

Турки к тому времени уцелевших поляков обратили в бегство. Янычары окружили султана плотным заградительным кольцом с такими изуверскими физиономиями, что Альгис, когда подскакал, даже немного оробел. Но у янычар отчего-то округлились глаза.

– На имперский брильянт таращатся, – пробормотал себе под нос. – Надо как-то перед повелителем расшаркаться ухищрённо, чтоб за сановный тюрбан голову не снял. А то вона, шёлк запылился как.

Соскакивая на землю, одновременно снял драгоценный убор, трепетно возложил на ладонь, прижал к груди. Прошёл сквозь янычар, протянул тюрбан, при этом опустил книзу лицо, встал на колени. Пока обдумывал, что бы такого сказать особо уважительного, султан сам сошёл с коня, махнул ближайшему начальнику, чтобы подняли Альгиса и подвели.

– Это тебя прислал московский царь нам в дар? Проси, чего душе угодно, боярин. Мы, султан Мехмед Третий, умеем быть благодарным.

– Прошу тебя, о великий, простить мне вынужденную дерзость недавнишнюю и направить на службу к доблестным твоим пехотинцам. Хочу быть янычаром. Большей чести не ведаю.

Пересекая в этот раз Буджак, практично обрядился панцерным казаком польской конницы. Помимо сабли, имелись карабин-бандолет, обычно висел перекинутым за спину, пара пистолетов в своеобразной кобуре, ещё два за поясом. Простецкий, но прочный щит калкан. Инкрустированный серебром саадак[11 - Саадак – набор конного лучника.]. Недоступные лезвию всякого клинка наручи, отлитые из какого-то секретного сплава. Оружием умел пользоваться не просто мастерски, виртуозно. Особенно карабелой. Он её чувствовал, как продолжение руки, как будто в ней нервы его и жилы. Но и голыми конечностями Рында умел воевать не хуже монахов Шаолиня. К слову, древние боевые искусства казаков, а наш герой достиг в том совершенства, даже в чём-то превосходили буддийские.

Ещё не стемнело, вдруг неспящая половина насторожилась, поскольку чуткое, как у бобра, ухо уловило звук, похожий на бьющие по пустому деревянному корыту градины. Сперва еле уловимо, потом всё громче. Дежуривший в карауле участок мозга подал тревожный сигнал. Альгис увидел прямо над собой аистов, красивых, изящных, вещих. Обычно молчуны, вообще не имеющие голоса, аисты, когда возникала нештатная ситуация, например, настигала их любовь или вдруг опасность, начинали быстро-быстро щёлкать клювами. Удивительная птица. Любимица Валахии, Малороссии, русичей. Люди знают, аисты детей приносят. Поэтому нельзя их обижать или, что совсем уж ни в какие ворота, разорять гнёзда, которые сии необыкновенные птицы вьют на крышах или, к примеру, на столбах с прибитым сверху колесом от телеги. Быть беде.