Но голос голосу рознь.
Бывают голоса блаженные, а бывают страшенные.
В раннюю пору жизни я слышал блаженный голос какого-то старика.
Он окликал меня – то ли с неба, то ли из глубин земли.
И я отвечал ему.
Это было хорошо.
25
Чей же это был голос в моём отрочестве?
Думаю, Достоевского.
Я его очень тогда любил.
Я его и сейчас люблю!
В детстве он мне нашёптывал:
– Чтоб исчезли твои горести, прикоснись к стволу вон того дерева. Прикоснись и озеленись!
26
Я шёл и делал, что он сказал.
Прикасался к карагачу, клёну или тополю.
К берёзе или яблоне.
Это удивляло моих друзей, с которыми я гулял.
Ведь я, как сумасшедший, отбегал от них посреди разговора, чтобы совершить ритуал прикосновения.
Они спрашивали:
– Зачем ты это делаешь? Что за дурь?
Уж не помню, что я им отвечал.
Знаю только, что прикосновение было безотказным средством от любых расстройств и неприятностей: от школьного ужаса, от скандалов с родителями, от подросткового уныния.
Это было священнодействие: прикоснуться к шершавому телу дерева.
Ритуал очищения.
Поклонение неведомым богам.
Поэзия.
27
Ну и вот.
А потом, когда я стал московским художником, блаженный голос заглушился сатанинским голосом.
Почему это произошло?
А уж так…
Современный художник – публичная персона, человек напоказ.
А всё, что напоказ – ложь.
Ван Гог не был напоказ.
И Эгон Шиле, и Арто.
Даже Монастырский, может быть.
Но все остальные нынешние – напоказ.
Интервью дают, за круглыми столами сидят, рефлексируют…
Но есть ли у них что сказать?
По-настоящему сказать – так, чтоб у людей щёки запылали, как факелы?
Это мало кому дано.
Фуко это мог.
И Делёз…
Или, скажем, Мейстер Экхарт в своих проповедях.
Но я?
Я?!
Пфу…
Единственное, что было у меня настоящего, – недоверие ко всему этому художественному сообществу.
Отвращение к их бизнесу.