Этой Венеры уже нет на земле.
А если и есть, то не та.
Небеса померкли, площади разворочены.
Впрочем, площади всегда были мерзкими.
Всё лучшее происходило среди деревьев и в траве, а не на площадях.
21
Именно благодаря Венере (и своей матери), я и понял, что во мне засел фашистский глист.
И сосёт, сосёт.
Как Злой Дух, угнездившийся в Уильяме Берроузе.
Я знал, как этот глист выглядит: точно как мои кишки.
И как мне от него избавиться?
Неужто носить в себе до конца?
Бог ты мой!
Так скорей же приходи, конец!
22
Если б я стал рассказывать обо всех своих микро-фашистских выходках, это заняло бы три толстых инкунабулы.
Чего я только не натворил!
Дрался.
Воровал.
Принуждал.
Намеревался убить (не раз и не два).
Ел зверей.
Насиловал (себя, свои и чужие мысли, слова).
Оскорблял.
Ревновал.
Надругался над чужим творением.
Завидовал.
Беспамятствовал.
Лгал.
И снова принуждал, дрался и воровал.
И не у кого больше попросить прощения.
23
Остановлюсь на самом, пожалуй, вопиющем безобразии.
В какой-то осатаневший период своей жизни я начал плевать на людей.
Буквально, физически.
На первый взгляд, это было частью моей художественной деятельности.
Ведь я заделался художником.
Но в действительности это происходило потому, что я слышал голос, науськивавший: «Иди и плюй!»
Сам бы я вряд ли до этого додумался.
Но голос требовал!
Думаю, это был голос того зелёненького Гитлера, которого я проглотил, сунув нацистскую марку в рот.
Он зудел, как комар в ночи:
– Ззззыыыыы!.. Ззззжыыыы!.. Иди!..
24
В сущности, я слышал голоса всегда.
Хотя я не психически больной.
Но и не «нормальный человек».
Многие вполне здоровые люди слышат голоса.
Идёшь по улице и вдруг откуда-то:
– Са-аашенька!