Русский плен. Невыдуманные истории

Добравшись до цели нашей поездки – ягодных мест, – мы отважились выйти наружу. М. достала аэрозоль, а я прихлопнул одного за другим нескольких деловито жужжащих дронов, покусившихся на меня. Странное дело, запах показался приятным – видимо, до нашего появления слепни подкреплялись цветочным нектаром, как пчёлы. Но машина почему-то представлялась им желанной добычей. На правом зеркале заднего вида образовалась сплошная серая масса, и, когда я хлопнул руками вплотную к поверхности, между ладоней осталось сразу четыре. Хорошо, что не семь, как у храброго портняжки, поскольку из них брызнула зловонная жижа. Что пьют эти твари? Почему они не высыхают на лету под июльским солнцем и ветром? Или какой-то из четверых уже напился бычьей крови и оставил на моих руках разлагающуюся лимфу? Морщась, я растёр в ладонях кисти лабазников. Но, хотя дихлофос помог мало, люди интересовали этих двукрылых чудовищ меньше, чем «Нива». Вот комары – тех не проведёшь…

И смородина в березовых околках, и полевая клубника на лугах оказались зеленоваты. Для сбора клубники это хорошо, но мы не захватили корзин, да и выискивать ягодные кустики в такой высокой траве не слишком увлекательно; поесть – конечно, а собирать?

Мы увезли с собой только чайных трав да берёзовых веток на веники. А также три-четыре дюжины слепней, бессмысленно кружившихся в салоне и ползавших по стёклам безо всяких попыток напасть. Странное дело: окажись вместо них осы, мы бы буквально не знали, как спасаться, но эти почему-то вели себя обречённо и, частично помилованные открытыми на ходу окнами, не создавали никаких хлопот.

М. сказала: «Когда нас дедушка возил на „Жигулях“, паутов иногда набивалось не меньше. Они слетались под заднее стекло и там подыхали. Мы их собирали и кормили кур…»

Ох и странные урожаи взращивают порой родные сибирские лесостепи!

Оёшские байки

В тот раз Виктор Васильевич открыл при мне сарай, который всегда стоял на замке и потому не привлекал к себе внимания. Ну, сарай и сарай за собачьей конурой ? мало ли сараев у него на подворье? Но по мере того, как он оттаскивал широкую дверь, бороздившую грунт наподобие циркуля, и находящееся внутри открывалось взгляду, моё удивление нарастало: один за другим на свет явились три мотоцикла! Последним ? вишнёвая «Ява», мечта юности каждого второго из моих ровесников, едва ли не единственная иномарка, распространённая в Стране Советов. Два других тоже были без колясок, что в деревне редкость, и, как было ясно даже малосведущему взгляду, относились к разным временам. Небольшая экспозиция мотостроения в сарае!

– Правый, «Иж» 49-й ? очень хороший мотоцикл! ? заговорил Виктор Васильевич.? По любой дороге идёт! Я на нём однажды от милицейского прямо по пахоте ушёл!

Что мотоцикл этот очень хорош, неудивительно. Как я прочитал позже, «Иж-49» производился на трофейном немецком оборудовании и представлял собой усовершенствованный немецкий DKW ? «Dampf Kraft Wagen», «паровоз» (хотя популярнее была псевдорасшифровка «Das Kleine Wunder» ? «маленькое чудо»); оригинал дорабатывало советское КБ под руководством создателя ? немецкого гонщика и конструктора Германа Вебера.

Я знал, что Виктор Васильевич по молодости был заядлым охотником и рыбаком, так что теоретически мог нарушать какие-то из наших порядков ? хотя какие там порядки в здешних болотах?! Семьдесят лет советской власти промелькнули для них незаметно и бесследно, так же как у меня в голове промелькнула одна из его охотничьих историй…

Но чтобы удирать от милиции?!

Видя моё изумление, Виктор Васильевич продолжил:

– В колхозе выработку начисляли в трудоднях; деньги платили только трактористам и комбайнёрам. Выдавали в Михайловке, и бухгалтер там сидел, и кассир…

Я вспомнил кассу в центральной усадьбе, где и сам пару раз когда-то получал командировочные. Виктор Васильевич продолжил:

– Мотоцикл мне пригнали прямо перед тем; я на него сел и сразу поехал ? как влитой! Ну, и за деньгами тоже на нём, ещё без номеров, без прав, без никаких! А в Михайловке наши получили деньги и говорят: «Виктор, у тебя мотоцикл, езжай в Кремлёвку за водкой!» У нас магазина тогда не было, в Михайловке водку свои разбирали, а в Кремлёвке она всегда стояла…

– Да уж, ? сказал я, вспомнив типичный прилавок сельпо, половину которого занимали однообразные бутылки с водкой, четверть ? серый хлеб, а на остальном пространстве ютились серая лапша, серая соль, дешёвая карамель и тому подобные товары.

– Наши скинулись, вышло на ящик без малого; дали мне в напарники Сашку Глебова, мы и поехали. Взяли водку, выходим, а тут как раз тамошний участковый: «Твой мотоцикл без номеров? Пошли за мной, ? говорит, ? под арест поставлю твоё транспортное средство!» Я веду мотоцикл перед собой и шепчу: «Сашка, как он будет гараж отпирать, прыгай на заднее седло! Ящик держи крепче и сам держись!» И едва он, открывая дверь, отошёл сам, как я одним толчком «Ижа» завёл и рванул! С поворота гляжу: участковый свой «Урал» выводит. Ладно, думаю, догоняй! А как ему по наезженному не догнать: милицейские-то выпускались с пятью скоростями! Слышу ? рядом! А тут у кремлёвских слева от дороги пошёл пар, я туда и свернул! И вот веришь ? нет: по паханому как поплыли, хоть не шибко быстро. Нас двое, «Иж» на второй [передаче] буксует, но тащит. А «Урал» ? тот нет, не пойдёт! Будет только пыль подымать! Отъехали. Я обернулся: участковый глядит нам вслед с накатанной… А мы по тракторной колее с того краю пахоты и ушли…

Я подумал, что оставлять мотоцикл без прав и без документов под арестом в чужом селе ? большой риск, каким бы ни был тамошний участковый. А каково бы было Сашке пятнадцать километров переть на горбу ящик водки!

мы разучились нищим подавать

Мы разучились нищим подавать,
дышать над морем высотой соленой,
встречать зарю и в лавках покупать
за медный мусор – золото лимонов…

Так писал в 1921-м Николай Тихонов.

Это на ? не про меня. Я учился и учусь всему, начиная с высотного дыхания, над морем или в горах – но вот нищим не подаю почти никогда. Ни увечным, ни узбечкам, ни старушкам, ни подружкам. Помните, были такие подружки, которые вдвоём шастали по Вокзальной, потому что им вечно не хватало «на электричку до Академа»? Когда однажды на просьбу двадцати рублей на билет я изумлённо спросил: «Как, опять?» – они начали меня обходить. Впрочем, манера игнорировать просящих (и попрошайничающих) возникла несколько раньше, но укрепилась благодаря некой женщине, много лет побирающейся в вагонах метро. Низкого роста, неопределённого возраста, как будто бы не калека. Довольно бесцеремонно идёт по вагону, ничем не мотивируя и даже, кажется, ничем не проявляя своей нужды, кроме странной одежды 50-х годов. Смотрит отнюдь не просительно – требовательно.

В этом взгляде всё дело. Бесцветные глаза за толстыми линзами похожи на лампочки карманных фонариков моего детства, и есть в них нечто странное: убогое – и отталкивающее. Поэтому я неприязненно отвожу глаза, хотя другие ей изредка подают.

Нынешним сентябрём мы с М. оказались в Петербурге; к командировке приплюсовалась пара выходных, и в субботу перед отлётом домой мы зашли в Фонтанный Дом – дом-музей Ахматовой. Первый и последний раз я был там в 1990-м, вскоре после основания. Конечно, изменилось многое – но главное осталось прежним: просто «её стены» и предметы, принадлежавшие самой Анне Андреевне и той эпохе. И в этот раз за окнами светилась на солнце «её листва» – ещё летняя зелень Шереметевского сада…

Помимо ахматовских впечатлений было одно, скажем так, постороннее.

Подойдя к билетной кассе (она расположена в парке), я опознал в вышедшей из неё женщине знакомую из новосибирского метро. «Ты обознался, это не она, – сказала М., – да и волосы у нашей седые, а у этой тёмные…» На последнее возразить было нечего, одета посетительница музея была скромно – но прилично. Но глаза нашей трудно спутать с чьими бы то ни было, а их я приметил. М. не согласилась со мной и позже, когда мы увидели метро-нищенку в очереди на посадку – мы возвращались одним рейсом. В салоне самолёта мы встретились с ней взглядами, правда, теперь я пробирался между стоящими пассажирами, расталкивающими по полкам свой багаж, а она сидела в кресле возле прохода. Волосы действительно были выкрашены тёмной хной.

Недели через две я увидел её в метро за обычным делом, в прежних очках и с тёмно-рыжими волосами, выглядывающими из-под косынки. Почитательница царскосельской музы была в весьма поношенной, но опрятной одежде. Помимо застарелой неприязни, я ощутил что-то вроде интереса: надо же, собирать милостыню с пассажиров, чтобы слетать в Питер, к Ахматовой!

Но – стоит ли ей подавать?

Ветеринарная эвтаназия

Прочитал сегодня запоминающееся стихотворение Simon’s Cat о том, как старуха возле метро предлагает кота:

Я подошёл. Ведь думал – с голодухи…
Хотел рублей четыреста подать,
Но видели бы вы глаза старухи!
«Возьмите котика! Мне скоро помирать…»

В миру, в пыли житейской круговерти
Внезапно наступила пустота.
Старуха не своей боялась смерти,
Пыталась от неё спасти кота…

В связи с этим необычным поворотом темы мне вспомнилось два давних эпизода в приёмной ветеринарного пункта. Что интересно, пациенты – в основном собаки и кошки – вели себя просто образцово, в полном соответствии с буквальным переводом слова patience: терпение.

Врач С. М. вынес старой женщине кота – чёрного с несколькими белыми пятнами: «Большая внутренняя гематома; или дверью где-то прищемили, или ногой хорошо поддали. Вряд ли выживет, усыплять надо».

– Сколько возьмёте?

– Двести пятьдесят это стоит.

Хозяйка молча взяла кота на руки и побрела – наверное, вдвое медленнее, чем шла сюда. Пусть уж бедный примет свою смерть даром…

А второе посещение пришлось на зиму, при сильном морозе. Неудивительно, что в приёмной было пусто. Я пристраивал своего уже перевязанного кота в большую сумку с несколькими изношенными свитерами, когда в дверях появился пожилой мужчина с овчаркой. Заметно выпивший, в ожидании приёма он заплакал. Как я понял из его разговора с ветеринаром, ему вскоре предстоял переезд в ближнее – но зарубежье, а старую собаку он не мог взять с собой. И отдать некому. Вот и повёл, рыдая, выгуливать в последний раз…

На словах: «Нет, тушку послезавтра заберут и похоронят в специальной яме», – я схватил сумку с Барсиком и выскочил на улицу.

Нам ещё жить да жить.

Ящик водки

Проводы отца – не просто событие в жизни сына. Хуже ли, лучше ли освоившись в середине человечества, в гуще людского бытия, вдруг осознаёшь себя на краю. Внешний распорядок мог почти не измениться, но внутреннее ощущение становится в корне другим.

Я получил тогда несколько важных уроков. Вероятно, главный – начисто лишённое пафоса и вызова мужество, с которым отец смотрел на приближающийся конец. По сравнению с этим несколько других как-то теряются, не то что переходя в число второстепенных, но оказываясь среди впечатлений, которые можно оставить при себе.

Один из уроков я всё же вспоминаю, время от времени встречая на улице совершенно немощного старика, который передвигается с большим трудом и в самом выражении лица не несёт теперь ничего, кроме муки. Он по-прежнему живёт неподалёку – там, куда мы вдвоём пару раз заходили к нему в гости. В период, когда спортивное прошлое отца безусловно отделилось от текущего времени, хозяин работал тренером, достигал хороших результатов и охотно о них рассказывал.

В последний год, незадолго до того, как отца признали неоперабельным, мы просили его обеспечить явку нескольких человек на донорский пункт. Таков был тогдашний порядок: готовившийся к тяжёлой операции должен был заранее позаботиться о возможном переливании крови. Отец и мне предлагал позвать студентов сдать кровь на его, так сказать, счёт – но я проявил удручающую нерешительность, отговорившись тем, что попытаюсь сделать это ближе к операции. А мысль обратиться к товарищам по спорту показалась ему удачной; он и назвал двоих, которые чаще прочих выходили на связь и при каждой встрече со мной передавали ему привет. Одним из них был наш сосед.

Но реакции не последовало. Точнее, тренер ответил мне: «Ну что ж я, ребят-сборников пошлю кровь сдавать? Подумаю, кого можно попросить…» И задумался надолго. Как и второй.