Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая

Лицо Михаила Андреевича покрылось хорошей, такой, мертвенной бледностью. Суслов редко краснел. И не от бесстыдства: от биологии. Поучаствовало в этом и сердце «главного идеолога». Не горячее: больное. Михаил Андреевич страдал атеросклерозом сосудов и коронарной недостаточностью.

Несмотря на не самое творческое состояние, Суслов начал прокручивать в мозгах события последнего времени. К месту припомнилась и Чехословакия. В числе прочих мероприятий, она явно поработала на авторитет Леонида Ильича. Даже в глазах Запада, не говоря уже о «своих», он показал себя единственной «твёрдой рукой» в составе Политбюро. И Чехословакия была только звеном в цепи, на которую Брежнев намеревался посадить товарищей.

Суслов провёл дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Как ни страшно – а пускать вопрос на самотёк было нельзя: самотёком могло унести и его самого. «Промедление смерти подобно!» – и какая тут, к чертям, ирония! Если не остановить Ильича Второго сегодня – завтра уже не будет! Вернее, оно будет только у Брежнева!

Даже себе Михаил Андреевич не признавался в том, что его действиями руководит отнюдь не коммунистическая принципиальность, а инстинкт самосохранения. Нет, он не боялся признаться: не хотел. И, потом: разве это – показатель непорядочности? В конце концов, инстинкт самосохранения – первейший у человека. Это даже его долг!

Отсюда приверженность коллективному стилю руководству, действительно, имевшаяся у Михаила Андреевича, была производна не от стойкости его марксистско-ленинских убеждений и не от его верности принципам демократического централизма. Всё определялось бытием: хочешь быть – умей казаться!

Суслов был убеждён в том, что только отсутствие ярко выраженного центра, нового вождя, позволит ему остаться «хранителем чистоты учения». Статус «хранителя» – уникальный. Единственный в своём роде. В отдельные моменты он поднимал его выше самого Генсека. Теперь же, недвусмысленно заявляя о претензиях на безусловное лидерство, Брежнев дезавуировал негласные договорённости октября шестьдесят четвёртого. Непоколебимый статус оказался поколеблен.

Вернувшись к себе, Михаил Андреевич долго не мог успокоиться: всё думал и думал. В итоге он «задумался» до такой степени, что вынужден был принять нитроглицерин. Через пару минут закружилась голова, очертания предметов стали неясными, размытыми – но сердце понемногу отпустило. А вскоре и голова «пришла в норму». Без неё ему сейчас было – как без рук! Нужно было уже не только думать, но и делать: «промедление смерти подобно!». Само уже не «рассосётся»! И надеяться на то, что он «неправильно понял» Леонида Ильича, означало заниматься самообманом.

А «самообманутый» политик – конченый политик. Ведь политик – не Пушкин, который «сам обманываться рад»: чему радоваться! В политике надо бдеть, а не радоваться самообману!

Михаил Андреевич начал бессистемно, автоматически, перебирать машинописные листы с подготовленными его сотрудниками тезисами к столетнему юбилею вождя. Он всегда лично сам просматривал свежие наработки и давал по ним заключение. Чаще всего они сводились к предложению «подкрепить материал соответствующей цитаткой».

В шкафу у Михаила Андреевича было несколько ящичков – наподобие тех, что используются в библиотеках для хранения формуляров. И набиты они были карточками, по виду ничем не отличимыми от библиотечных формуляров. Но секретарь ЦК хранил там другие сведения, а именно цитаты из произведений Маркса, Энгельса и Ленина – а прежде и Сталина – «на все случаи жизни».

С одной стороны, это было несомненное удобство. Не надо было больше копаться в толстенных томах, разыскивая подходящее к случаю «подкрепление» классиков: нашёл карточку – а там всё, что нужно! Но с другой стороны, выглядело это не очень красиво. Попросту говоря, смахивало на обыкновенное начётничество, что не делает чести ни одному человеку, притязающему на лавры идеолога. Тем более что помощники Суслова не только знали о существовании «ящичков»: большую часть «идеологический шпаргалок» он же и готовили. Но – только впрок: копаться «в формулярах» Михаил Андреевич не доверял никому. И не потому, что стеснялся: а вдруг помощники «ошибутся адресом»?

Помощники же втихомолку посмеивались над стилем работы «главного идеолога». Уж, очень эти «ящички с формулярами» напоминали легендарную «заготовку на все случаи жизни» от Остапа Бендера. Тот самый «Торжественный комплект. Незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей».…

Но сейчас главному идеологу было не до «цитаток» – и даже не до юбилея вождя. Другие, куда более насущные проблемы, заполонили всё пространство его головного мозга – благо, им было, где развернуться: места хватало. Сейчас Михаилу Андреевичу нужно было срочно отважиться на подвиг самоспасения.

Первым делом он отложил в сторону черновики Тезисов: это обождёт. Затем он попытался сосредоточиться – но вместо этого уставился в какую-то точку на столе и «впал в анабиоз». Вряд ли он намеревался, тем самым, повторить Бодхитхарму в намерении того достичь седьмой степени самосозерцания. Наконец, он мотнул головой, сбрасывая с себя остатки оцепенения, и, отрешившись от нерешительности, нерешительно потянулся к перьевой ручке – допотопной, как и всё, что было на нём и при нём. Пододвинул к себе лист бумаги – и честно дрогнувшей рукой вывел в правом верхнем углу: «В Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза»…

Михаил Андреевич ещё раз перечитал текст. Кажется, он ничего не забыл в своём заявлении – а это и было заявление в центральный выборный орган партии. Он не только отметил необходимость безусловного соблюдения принципа коллективного руководства, но и подкрепил этот посыл ссылками на теоретиков: вот, где пригодилась «цитатка».

Не обошёл он вниманием и примеры из недавней истории, наглядно демонстрирующие, к чему приводит забвение этих «священных» для всякого коммуниста принципов. Как ни противился в душе Михаил Андреевич, но ему пришлось в связи с этим помянуть и Сталина, и Хрущёва.

Главный идеолог остался доволен: всё чётко, все ясно – и вместе с тем, предельно компактно: уложился всего лишь на двух листах. Подобного результата в последнее время он добивался нечасто: «подводили» чересчур старательные помощники. Увы: иногда дозволять молиться не следует

и умному. Усердие не по разуму – достояние не одних дураков. Михаил Андреевич не возражал против «растекания белкой по древу», но лишь тогда, когда это мероприятие было уместно. Лишь тогда, когда это свидетельствовало в пользу философского склада его ума. Так он, во всяком случае, думал о своём уме и его складе.

Но сейчас было не до «теоретизирования»: вопрос стоял перед ним более чем практический. Прикладной, можно сказать, вопрос. Отсюда – и необычайная конкретика текста, и необычный его лаконизм, что было так несвойственно манере «главного теоретика». Михаил Андреевич мог быть доволен собой и работой. Точнее, её вводной и описательной частью: резолютивную ещё только предстояло сочинить.

Он задумался – и было, отчего. К чему призвать ЦК? Дать оценку? Указать на недопустимость недопустимого поведения Генерального секретаря? Можно. А дальше? Дальше-то что? Брежнев остаётся «у руля»? Так спустя короткое время он «вспомнит всех поимённо, горем вспомнит своим»! С него станется!

Представив себе перспективы – свои собственные – Михаил Андреевич вздрогнул. «Вызывать огонь на себя» ему явно не улыбалось. Хотя бы потому, что самопожертвование обычно – результат недоработки планирующих инстанций. Значит, оставалось думать. Правда, о чём, тут думать: «казнить нельзя помиловать!». Говорить опасно – но и молчать нельзя: так можно домолчаться и до «последнего слова подсудимого»! А затем – будущее. То самое: «шесть соток». В лучшем случае: Кремлёвская стена. Если, конечно, это – лучший случай. Нет, молчать нельзя! Значит, нужно определиться тем, что говорить. С какой целью – ясно: «Караул! Грабят!» Отсюда – единственный выход: крик души. По адресу Центрального Комитета.

Суслов немного приободрился: «я мыслю – значит, я существую».

«Так: с кем же поделиться в первую очередь – а заодно и во все последующие?»

Он принялся нервно ощупывая сухое выбритое лицо – так, словно пытался изловить ускользающую мысль. И, кажется, изловил: первым делом следовало переговорить с Шелепиным. Да и Шурик явно заждался сигнала.

От возбуждения Михаил Андреевич ещё активнее взялся за кожу, уже и так порозовевшую от обнадёживающих мыслей. Пожалуй, это был шаг в правильном направлении – пусть ещё и не сделанный. Шелепин никогда не использует против Суслова это заявление: Шурик – «могила».

И в настоящий момент соратники ему нужны, куда больше компромата. Потом – не исключено. Но до этого «потом» ещё дожить надо. Да и будет ли оно: и дожитие, и «потом»?!

Лицо его тут же посерело: тональность мыслей менялась так стремительно, что оно за ними едва поспевало. Опасаться следовало не «могильного» характера молчания Шурика, а его болтливости. Не бабьей – «революционной». Шурику всё время хотелось давать себя фигурой более значимой, чем в действительности. И, ладно, если бы «главным героем» Шурика был он сам, один: Лёня бы посмеялся – и «всех делов». Но тандем с Сусловым?!

Михаилу Андреевичу стало дурно уже от одной этой мысли. Дрожащей рукой он провёл по неприлично влажной коже лба: фирменная сухость «приказала долго жить». И немудро: такие дела! Тут не только лбом промокнешь, но и штанами – и совсем даже не потом. А, если Брежнев ещё и о письме в ЦК узнает? Шелепин вполне мог разболтать! Нет, разумнее было поговорить с Шуриком без письма: бережёного Бог бережёт.

Михаил Андреевич ещё раз качественно содрогнулся: чуть было не дал маху с эпистолой. Итак: Шелепин. Это – хорошо, но мало. Кого ещё можно подключить к делу? Суслов начал лихорадочно перебирать в уме кандидатов. Несмотря на долгую жизнь – в том числе, и в политике – Михаил Андреевич так и не научился сохранять хладнокровие в критических ситуациях. Не смог переборот характер. Но, вместе с тем, предельным напряжением нервов и мобилизацией страха «на полезное дело» он заставлял немногочисленные мысли крутиться всё быстрее – и, в конце концов, нередко «выдавал на-гора» единственно разумный и даже спасительный рецепт.

Вот и сейчас мысли покрутились не зря. Первым из «козырей» «выглянул» Полянский. Суслов поморщился: можно, конечно. Но не сейчас. Не на этом этапе: Митя уже давно – не «лидер в забеге». Брежнев сумел его задвинуть – и тот не возражал. Во всяком случае, открыто. Может быть: Шелест? Нет: Пётр Ефимович имел много недостатков, и один – самый большой: киевская «прописка». Он – в Киеве, а вопросы надо решать оперативно. Телефон не может заменить личного общения. А, если ещё он станет «телефоном доверия»? Да и авторитет настырного хохла в последнее время заметно упал. И не сам упал: Леонид Ильич «уронили». Так что, к роли инициатора подъёма вопроса о Брежневе Шелест не был готов. Что же – до его поддержки… Поддержать он мог, но только на заключительном этапе. Тогда, когда Леониду Ильичу оставалось бы произнести: «И ты, Брут!»

Следующим в мысленную прозекторскую угодил Воронов. Энтузиазма на лице Михаила Андреевича, как минимум, не прибавилось. Конечно, Геннадий Иванович – мужчина серьёзный. И часть своего былого авторитета ему удалось сохранить и сегодня – не в пример Шелесту и Полянскому. Воронов – это солидно. Но Суслов очень сомневался в том, что Геннадий Иванович рискнёт «подписаться на дело». Убедившись в силе Брежнева, он лишь усилил собственное бессилие. Все оставшиеся ресурсы он направил на дело сохранения бдительности. Зря, конечно: его «фирменная» осторожность – лишь отсрочка от приговора Леонида Ильича…

Опять закололо в сердце. Михаил Андреевич сунул ладонь под сорочку, и начал массировать область болезненных ощущений. А тут ещё и рука заныла. Предположительно – по его собственным предположениям – от простуды. Оговорка – не случайна: в отличие от большинства соседей по Кремлю, Суслов решительно не доверял медикам. Увы: атавизм сталинских времён. Врачам, удостоенным доступа к телу больного, приходилось несладко: тот был сам себе лекарем. И не только в теории, но и на практике: занимался самолечением. Тем самым, осуждаемым профессионалами, но которое только и гарантировало сохранность.

Ас выживания в экстремальных условиях – в политических верхах – Михаил Андреевич не хотел быть ни «недолеченным», ни перелеченным»: насмотрелся уже и на тех, и на других. В Колонном зале насмотрелся – в дни прощания.

Оставалась только одна кандидатура, на которую в таком деле он мог положиться больше, чем на Шелепина: Мазуров. Суслов ещё раз натурально покривил лицом – уже не от сердца, а «от чистого сердца»: очень, уж, не хотелось ему вовлекать в это дело первого заместителя Председателя Совета Министров. Увы: с Кириллом Трофимовичем они никогда не были близки. Более того, их отношения были скорее прохладными, чем даже просто равнодушными. С точки зрения профессионалов Кремля, Мазуров был человек неправильный: принципиальный, решительный, не терпевший беспорядка ни в делах, ни в людях, и, к тому же, прямой в высказываниях. Иногда – слишком прямой.

Не всем и не всегда это нравилось. Во всяком случае, Михаилу Андреевичу – точно. Ему претила «лобовая» прямолинейность Кирилла Трофимовича, часто переходящая в резкость и заканчивавшаяся «обменом мнениями о личности друг друга». Хорошо ещё, что обмен «мнениями о лицах лиц» не переходила на лица «участников обмена».

В отношении секретаря ЦК по идеологии Мазуров держал себя ровно, но отстранённо. Даже холодно. Ни о каком товариществе – не говоря уже о дружбе – и речи не шло. Слишком активно не искали дружбы Михаил Андреевич и Кирилл Трофимович. Да и товарищами они были только «по линии обращения». Даже – не «товарищи по оружию». В лучшем случае: «товарищи по партии».

Но то, что не нравилось Суслову в Мазурове вчера, сегодня выглядело безусловно положительным качеством. Первый зам главы правительства мог при случае нелицеприятно отозваться и о предложениях Брежнева, если не находил их разумными и обоснованными. Разумеется, это не способствовало «дружбе между народов». Поэтому Леонид Ильич не имел никаких оснований для того, чтобы зачислить Кирилла Трофимовича в ряды сторонников – даже принимая во внимание то, что Мазуров никогда не претендовал ни на более высокий пост, ни на более заметную роль. От этого он не становился менее опасным для Брежнева: Генсек рассматривал его, пусть и не как конкурента, но как лишний голос в пользу конкурента. Любого конкурента.

Принципиальность Мазурова была хорошо известна большинству членов ЦК. Конечно, он нередко вынужден был маневрировать, лавировать, отступать от ранее занимаемых позиций, соглашаться на компромиссы: увы, таковы реалии политики. Но никогда при этом Кирилл Трофимович не юлил, не изворачивался и не поступался принципами. Именно таким он и нужен был Суслову – пусть даже в качестве «мавра». Дело для «мавра» уже имелось – а его будущее определилось бы в рабочем порядке. Это – к вопросу: «сделал – может уходить». «Уходить» предполагалось, разумеется, в небытие. Всего лишь – в политическое: Михаил Андреевич не был кровожаден, но и позволять временному союзнику дорасти до постоянного врага тоже не собирался.

Итак, с кандидатурами вопрос был решён: Шелепин и Мазуров. Оставалось лишь определиться с форматом работу: с обоими сразу – или порознь? Вопрос был далеко не праздный: товарищи не всегда находили общий язык. И отношения этих товарищей были далеки от товарищеским: не сошлись характерами. В том числе – и политическими.

Но Михаил Андреевич не сомневался: общий политический интерес заставит их протянуть друг другу руку. Отворачивая и матерясь вполголоса – но протянуть! Ведь, не симпатизируя друг другу, оба, в куда большей степени не симпатизировали Брежневу. И чем больше тот «укоренялся в кресле», тем больше крепчало это чувство в обоих. Хотя, в отличие от Шелепина, Мазуров не выказывал неприязни «в неприемлемых формах»: никаких выяснений отношений, никаких косых взглядов, никаких разговоров за спиной. Правда, вряд ли от этого он становился более симпатичным Брежневу: открытый враг – всегда понятнее.

С учётом всех pro и contra Михаил Андреевич решился на «сепаратные переговоры»: «складывать все яйца в одну корзину» – неразумно. Не откладывая дела в долгий ящик… письменного стола, он тут же набрал номер домашнего телефона Шелепина.

– Александр Николаевич? Здравствуйте. Это Суслов Вас беспокоит… Спасибо, хорошо… Надеюсь, и Вы также… Александр Николаевич, мы тут готовим материалы к юбилею Владимира Ильича Ленина. Хотелось бы уточнить с Вами как председателем ВЦСПС, некоторые детали: Ильич ведь придавал большое значение профсоюзам.

Суслов был уверен в том, что Шелепин его отлично понимает. Должен был понимать – хотя бы то, что в данный момент товарища «главного идеолога» меньше всего интересует подготовка к юбилею вождя. Конспиратор даже там, где не нужно, Александр Николаевич обязан был идентифицировать текст как неизбежную дань конспирации. Михаил Андреевич не исключал того, что телефон Шелепина прослушивался: нормальная кремлёвская практика. Его, Суслова вряд ли «охватили вниманием», но сейчас он разговаривал с политиком, находящимся «под колпаком». А это далеко не то же самое, что «под каблуком». Что же – до темы разговоры…. Тема – самая безобидная: подготовка к юбилею вождя. Святое, можно сказать, дело. И Брежнев, и Андропов – а, следовательно, и люди последнего – знали о том, что «идеологическая» команда Суслова активно засела за Тезисы, подключая по мере необходимости отделы ЦК – и даже отдельных лиц.

– Нет, лучше у меня… Если, конечно, Вам удобно… Очень хорошо. Тогда жду Вас завтра ровно в девять тридцать утра. Новокрещёнов будет предупреждён.

Александр Николаевич мог не сомневаться в том, что время и место встречи изменить нельзя: ровно в девять тридцать в кабинете Суслова. Если Михаил Андреевич назначил встречу, то даже вызов Брежнева не мог отменить её: Суслов нашёл бы, что сказать.

Михаил Андреевич был известен своей, чисто бухгалтерской, склонностью к точности. На работу он приходил ровно за минуту до начала: чем не Корейко?! В восемь пятьдесят девять Суслов, в неизменном долгополом пальто фасона… надцатого года и неизменных калошах неизменно же следовал мимо будки с дежурным милиционером.

На работе, не столько памятуя о «директиве» Хрущёва, сколько храня верность принципам, он не задерживался ни на минуту. Ровно в семнадцать пятьдесят девять он уже покидал кабинет. Сухой, невозмутимый, не обращающий ни какого и на что внимания – и вместе с тем видящий всё и вся. Видящий «всевидящим» оком главного цензора страны.

Педантичность «сухаря-идеолога», с одной стороны, вызывала уважение: большинство работников ЦК не столь неукоснительно придерживалось «графика». А с другой стороны, там же самая педантичность служила объектом постоянных насмешек коллег. Разумеется, за глаза: зачем травмировать Михаила Андреевича, «обладающего тонкой чувствительной душой».

Только однажды Леонид Ильич «прошёлся» по Михаилу Андреевичу в открытую. Да и то – не за «верность артикулу»: в шутку предложил «товарищам» скинуться на новое пальто для секретаря ЦК. Уж, очень убого выглядел «главный идеолог» в своём «доисторическом» одеянии на фоне брежневского «от кутюр»…

Ровно в девять тридцать Шелепин переступил порог сусловского кабинета на Старой площади: уважил, таки, старика. Обычно Александр Николаевич смотрел на эти «старорежимные привычки» довольно либерально. По крайней мере – в отношении самого себя.