Если из многого взять понемножку…

– Кто это – мы? – спрашивает следователь, внимательно вглядываясь в него.

– Мы, народ… Мужики, то есть. Русские народные мужики, кто же еще?

– «Народ… Мужики…» – задумчиво тянет следователь.

И неожиданно резко спрашивает:

– Кто таков шилишпёр? Ну? Отвечать, быстро!

– Шилишпёр?.. Шилишпёр, шилишпёр… Явно что-то из испорченного французского… Или из немецкого?…

Суровость на его лице сменяется растерянностью.

– Нехороший человек, может быть? – неуверенно говорит он, наконец, следователю.

Тот вздыхает:

– Нет-с, не угадали. Да вы присаживайтесь, граф! И послушайте, что я вам скажу: бросьте вы эту затею, толку, всё равно, не будет! Который раз ведь уже вас ловят. Ну, а даже устроили бы вы крушение этому товарному, так ведь другой придёт, всех гаек вам никак не отвинтить. Вы посмотрите только, до какого состояния вы дошли! Не мучайтесь, не вините и не изводите себя так. Что сделано, то сделано. Литература, как и история, сослагательного наклонения не имеет, да-с! Странно, что это мне вам приходится разъяснять. Не спасёте вы Анну, померла так померла…

Красный мешочек

Аннушка вставала чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда – то, как на верхней площадке грохнула дверь, и вниз по лестнице покатилась, с воплем падая ничком и простираясь крестом, растрепанная, нагая, но без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами.

Аннушка прижалась к стене, пропуская ее, и вежливо сказала:

– Здравствуй, Фрида! Куда ж тебя черт несет голяком?

Женщина, не ответив на ее приветствие, прокричала диким голосом:

– Свободна, свободна! Меня простили, – и через выбитое окно кверху ногами вылетела во двор, пропав из глаз.

– Ишь ты! Простили, стало быть, – вздохнула с завистью Аннушка. – А за меня и попросить некому…

Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта сухонькая женщина с бидоном в руках, и на какие средства она существовала. Болтали о ней всякое. Некоторые завирались даже до того, что она – из бывших, была когда-то знатной дамой, из благородного сословия. Но в это мало кто верил.

Другие говорили, что в молодости служила она горничной у знатной дамы, чуть ли не выросла вместе с ней – даже звали их одинаково, в любви и преданности была неразлучна с барыней, всюду носила за ней любимый красный мешочек… Но что-то там такое промеж них вышло нехорошее. То ли не уберегла барыню от беды, то ли сама эту беду и устроила из ревнивой неразделенной любви к какому-то красавцу-графу.

Тоже ерунда и враньё, конечно.

А сама она о себе ничего не рассказывала, только иногда, выпив совсем уж много самогона, плакала в кухне квартиры номер 48, где проживала, пьяными слезами, и бормотала с трудом разбираемое:

– …Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом…

Совсем уж засыпая, валилась головой на стол, и всем в кухне делалось страшно при взгляде на нее – почему-то виделась на нечистой клеенке голова – будто отрезанная – с тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, а на лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение.

«Красный мешочек…, – стонала Аннушка совсем уж непонятное, впадая в забытье. – Не надо, не подавайте больше…»

Но каждый раз, проснувшись ни свет ни заря в тяжелом похмелье, находила его рядом с собой.

Сто старушек

В процессе написания этого текста ни одна старушка не пострадала

В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.

В темном и грязном углу, за липким столиком разговаривали двое молодых людей.

– Милостивый государь! Да не трогал я её! – говорил один. – Хотел только припугнуть, как мы с вами и договаривались. «Старая ведьма! – говорю, – так я ж заставлю тебя отвечать…» С этими словами вынул топор, а она оказала сильное чувство – закивала головою, подняла руку, как бы заслоняясь… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима. «Перестаньте, – говорю, – ребячиться», трогаю её за руку, а она уже – того… холодная совсем…

– Так ничего и не успела сказать? – нетерпеливо перебил его второй, сверкая черными глазами на бледном лице.

– Ни словечка!

– Ах, как неладно вышло! Зря я с вами связался, надо было самому… Но хорошо хоть, что без крови.

– Ну… не сказать, чтобы совсем уж… Там потом, признаться, накладка получилась… Лизавета вошла, увидала… «Ах, ах!» – слёзы, обморок… Ну, и… пришлось…

– Как? О, майн готт! Вы убили Лизавету Ивановну?

Молодой человек удивился, но не подал виду и отвечал, отведя взгляд и принужденно смеясь:

– Ну, да, взял грех на душу. А и ладно, чай, не первая она у меня Лизавета Ивановна. Семь Лизавет – один ответ, как у нас говорят.

– Вы чудовище! – вскричал его vis-?-vis в ужасе и бросился без памяти вон.

– Сам такой! И нумер твой – семнадцатый, – слегка обидевшись, крикнул ему вслед оставшийся. – Не забудь, кстати, у доктора спросить, что такое mania furibunda.

Он еще посидел, выпил стакан пива, выждал достаточное время, чтобы его обезумевший недавний собеседник успел добежать до приемного покоя Обуховской больницы, потом не спеша поднялся по грязным ступеням из распивочной на улицу.

Смеркалось. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики. В каждом из открытых окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался драматический тенор: «Мертва!.. А тайны не узнал я… Мертва! Мертва!»

Из раскрытых окон высовывались любопытные старухи, падали, приветливо здоровались на лету с молодым человеком и другими прохожими, и он вспомнил, что надобно бы зайти к Даниилу Ивановичу.

«Непорядок это, скажу я ему, – думал он по дороге. – Нехорошо-с, когда старухи сами падают. Эдак, скажу я ему, и вовсе без дела зачахнуть можно. Вы уж прекратите это, будьте так любезны…»

Но ничего такого сказать ему не довелось, потому как Даниил Иванович сам вывернул из двора ему навстречу с чемоданом и, едва поздоровавшись, замахал руками: спешу, мол, очень, после, после… Влез в прицепной вагон трамвая и укатил в сторону вокзала.

Молодой человек понимающе покивал ему вслед. На сегодня и у него самого оставалось еще одно неотложное дело.

Он потянул тяжелую дубовую дверь особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло подгоревшей кашей.

В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешевейшего туальденора мышиного цвета. Напряженно вытянув шеи, старухи пели:

– Слышен звон бубенцов издалека.
Это тройки знакомый разбег…
А вдали простирался широ-о-ко