Если из многого взять понемножку…

Генацвале патара…

Она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и наконец попала на галерку…

Спустя полчаса она шла уже по улице, и ей казалось, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту.

Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.

– В бездне греховней валяюся во утробе моей…, – бормотал он.

«А если он бедный и слабенький, и я нужна ему, то, может быть, я буду с ним счастливее, чем с человеком, который стоит выше меня и которому я не нужна», – думала она.

Чушь собачья

На илистом дне мягко и покойно. Сонно колышутся водоросли, изредка пуская тонкие цепочки воздушных пузырьков туда, где последние лучи солнца слабо пробиваются сквозь толщу воды…

Вдруг и этот последний печальный свет закрыла тень, плеснуло по воде весло.

«Герасим, что ли, вернулся? Никак совесть заела…», – подумала она и всей душой, сбросив с неё камень, устремилась вверх.

Чьи-то мягкие серые лапки подхватили, помогли перевалиться через борт в лодку.

«Нет, не Герасим, – удивилась она, переводя взгляд с хлопочущих над ней зайцев на старика с веслом: – Мазай, похоже…»

Но слишком уж суровым и насупленным был этот старик, да и лица у зайцев скорбны и невеселы. Смутная догадка мелькнула у нее.

И превратилась в уверенность, когда, оглядевшись, она приметила в лодке и иных пассажиров. Поперек скамейки («Называется – «банка», – машинально поправила она себя. – А откуда я это знаю? Кажется, я когда-то плавала на корабле… Нет, правильно надо так – «ходила»… Как же он назывался? «Титаник»? Нет, это другой…) – попёрек этой банки лежал, свесив голенастые синие лапы, обутые в беговые коньки, какой-то петушок в мокрых заиндевелых перьях («Явно лёд под ним сломился, – догадалась она. – Ой, горе петушку!…»). Сидя рядом с ним, задумчиво выжимала волосы смуглая молодая барынька в прозрачных шальварах в облипку («Тьфу, срамота!..), смутно виднелись дальше к корме и другие разные.

«Ну, что ж, пусть так», – смирилась она, устраиваясь поудобнее, – в конце концов, всюду жить можно, как писал в своей картине художник Ярошенко…»

Смеркалось. Поплыли туманы над рекой.

«Боги, боги мои! – думала она, глядя за борт: – Как грустна вечерняя… эээ… вода! Как там дальше-то?.. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал… Тот в тихой речке имеет право отдохнуть?..»

Громкий всплеск прервал ее мысли. С обрыва в разорванных клочьях тумана шлепнулся в воду ёжик, перевернулся на спину и поплыл, покачиваясь, вдоль борта. Вскочив, она хотела втащить его в лодку, но поймала взгляд старика: «Не время ему ещё», – покачал он головой, и ёжик поплыл дальше, теряясь в молочном тумане, а она снова улеглась, задрёмывая.

Зайцы запели тоненькими убаюкивающими голосками лирическое:

«Солнышко скрылось за речкою быстрою,
Кто-то там тихо поёт,
А между тиною, тиной зеленой
Девичье тело плывет.
Девичье тело плывет, чуть качается,
Мертвые смотрят глаза,
Белые ручки за камни цепляются,
Ветки вплелись в волоса…»

Откуда-то высунулась вдруг чудовищная трехголовая собака, дохнула жарко, сказала нечеловеческим голосом: «Со мной вместе теперь будешь служить!» – и захохотала во все три глотки…

…«Уфф! И помстится же такое! – вскочила Каштанка, стряхивая сонную одурь. – Определенно, нельзя было столько краковской лопать на ночь!..» – и опять повалилась на опилки. Повозилась, зарываясь в них, и вскоре сон вновь навалился на нее, закружил, теперь потащил куда-то в темный дальний угол заброшенного сада, на самый край черного бездонного колодца, откуда тянет ужасом неминучей смерти. «Жу-у-у-чка-а-а!» – слышит она слабенький крик из этой бездны и, не в силах проснуться, повизгивает и плачет крупными слезами, до того жалко ей Тёму…

О несомненной пользе плавания и ныряния

Последний расписной челн давно уже скрылся за излучиной реки, пьяные вопли и дикий хохот стихли вдалеке, но она для верности еще немножко отсиделась в камышах. Наконец, решилась, осторожно выглянула, убедилась, что берег пуст, и помчалась по отмели к лесу. Бежать было легко, тонкие узорные шальвары совсем скоро высохли от солнца и встречного ветерка.

На опушке она перешла на шаг, отдышалась и огляделась. Да, кажется, правильно – вот, в той рощице у холма…

Под слоем дёрна земля оказалась мягкой, копалось споро, и она увлеклась так, что только в последний момент услышала, как захрустели сучья под чьими – то ногами. Резко развернулась, замахнулась лопатой, но тут же опустила, узнав проломившегося через подлесок бородатого мокрого и всклокоченного мужика.

– Филька, чёрт! Напугал! – воскликнула она и рассмеялась: – Как всё сладилось-то?

– А как и задумали! – захохотал тот и, подмигнув, прошёлся вприсядку от распиравшей радости:

– После как наш тебя-то, значит, того, так и вовсе разошёлся. «Пляши! – кричит – Жги, наяривай!» Ну, я поплясал малость, да и култых за борт, будто оскользнулся, нырнул, затаился за корягой…

– А оне чо? – с легким восточным акцентом спросила она.

– А чо – оне? Поохали, плюнули, да дальше поплыли…

Так, время от времени переглядываясь и смеясь, они и выкопали пузатый бочонок, перехваченный крепкими ободьями.

– Добрых пуда два потянет, – качнула его ножкой красавица.

– Не бойсь! Своя ноша не тянет, – заверил Филька, пристраивая его на спину: – Ну, что решила: к твоим будем пробираться, аль еще куда?