Если из многого взять понемножку…

Белым саваном искристый снег!..

«Это я удачно зашёл…» – подумал молодой человек, расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой.

Старушки сбились с такта, замолчали.

Минуту он находился в сомнении – не знал, откуда начинать. Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, потом, словно лунатик, подошел, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, зверски ударил. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.

Через минуту все было кончено.

Бросая остолбенелые взгляды на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, старухи удалились мелкими радостными шажками.

«А теперь можно и к цыганам, – решил молодой человек. – Кутну, старуху Изергиль послушаю…»

Закон тайги

– Я от бабушки ушёл…, – в который раз уже завёл Колобок свою песенку с начала и осёкся.

Из-за поворота таёжной тропы шагнул встречь ему молодой человек. Был он замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях в лес.

За спиной молодого человека теснилась на дорожке компания совершенно разбойного вида. Один страшно косил на Колобка глазом, второй щерил клыки на заросшей серой морде, третий что-то бурчал, переступая на липовой ноге. Только рыжая смотрела вроде бы ласково, но явно со скрытым подтекстом…

– От бабушки, значит? – переспросил молодой человек и впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, в какое-то забытье.

Видно было, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: явно второй день как уж он почти совсем ничего не ел.

Колобку стало неуютно, он зябко поёжился и судорожно кивнул в ответ, от чего глотнул сухой земли с прелыми иголками и закашлялся.

Молодой человек вздрогнул и пришёл в себя.

– А эти, сударь, тоже с вами?

Колобок обернулся, крутнувшись и взрыв на тропинке ямку. Оказалось, что позади него тоже образовалось уже некоторое скопление: переминался с ноги на ногу запыхавшийся серенький козлик, следом – два гуся разной масти, но оба с глуповато-веселыми ухмылками, дрожал испуганный поросёнок в белой панамке, а дальше сгрудились толпой кастрюли, тарелки, блюдца и прочая кухонная утварь, перепачканная болотной тиной. Позади всех пыхтел самовар, накрытый медным тазом.

Колобок энергично замотал головой, перекатываясь от левой обочины к правой:

– Приблудные… На хвост упали, – добавил он, желая понравиться.

Серый шагнул вперёд:

– На буханку не претендую, но козлик, чур, мой!

Рыжая умильно глянула на гусей, потянулась к ним всем гибким телом.

– Стоять, морды каторжные! – прикрикнул молодой человек, и шайка его послушалась. – Закон помните? «В дебрях не тронул прожорливый зверь…»

Где-то недалеко уже перекликались, приближаясь, старушечьи голоса.

Молодой человек расстегнул пальто, коротко бросил Колобку:

– Тикай, братва, мы прикроем, – и зашагал, на ходу доставая топор.

Из тёмного леса навстречу ему выходили, разворачиваясь в цепь, старушки.

Страшная история

– Я не краснею, – потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? – но в обществе я лишний…

Хозяин раскурил трубку с длинным чубуком, запахнул домашний халат и продолжал:

– Вам непременно надобно знать, как это у меня началось? Что ж, извольте!

История, давшая толчок всем последующим событиям, произошла, когда я был совсем юн. Я был студент. Самое торжественное время для нас тогда были летние вакансии – время, когда нас распускали по домам, и всю большую дорогу усеивали грамматики, богословы, философы, юристы…

Один раз во время подобного странствования я и двое моих друзей свернули с большой дороги. Между тем, уже была ночь, и ночь довольно тёмная. Ночевать бы нам в поле, но тут в отдалении почудился лай, а вскоре завиделся и огонёк, показался хуторок в степи.

Три ученые мужа, то есть, мы, яростно ударили в ворота и закричали: «Отвори!» Дверь в хате заскрипела, и минуту спустя появилась старуха. Лицо у нее было темно-коричневое, из сплошной массы морщин выдавался вперед нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были словно закрыты бельмами.

«Кто там?» – закричала она неожиданно звучным басом. «По здорову ли, баушка! – закричали в ответ и мы. – А пусти-ка переночевать!» «А зубом цыкать не будете?» – тревожно спросила она. «Как же можно!» – сказали мы, и старуха, казалось, смягчилась. «Хорошо, – сказала она, – только положу всех отдельно». И отвела нас по разным комнатам.

«А что, бабуся, – сказал я, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту…»

Старуха укоризненно ответила: «Нету у меня ничего такого, и печь не топила сегодня». «Коли нет ничего иного, можно сварить кашу и из топора», – сказал я. «И топора нету!» – отрезала старуха.

«Что же это у вас, баушка, чего ни хватишься, ничего нету…», – начал было я, но тут из каморки направо, из-под лавки что-то блеснуло мне в глаза. Я бросился стремглав на топор – а это был топор – и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами.

«Но-но! – строго сказала старуха. – Не балуй, студент! И думать не моги!»

«Эге! Да это ж ведьма!» – подумал я, повалился на лавку, как убитый, закрыл глаза и нырнул в тёмные воды забвения.

Очнулся я от жажды. Хотелось пить.

Шипящую минералку. Горячий чай с лимоном. Холодный кисленький квас. Нет, это все полумеры… Ртом припасть к трубе, отвернуть холодный кран и глотать прохладную, железом и затхлостью пахнущую воду. Опустить лицо в лужу, глотать стоялую теплую грязную жижу, ногами отпихивая всех конкурирующих братцев Иванушек.

Пить, отдуваясь и удовлетворённо цыкая зубом…

Старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла кружку.

«А что, бабуся, тебе нужно?» – спросил я.

Но она не отвечала, а шла прямо ко мне. Мне стало страшно, особливо, когда я заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. Я хотел оттолкнуть её и вскочить на ноги, но к удивлению заметил, что руки от ужаса не могут приподняться, ноги не двигаются, и даже голос не звучит. Я слышал только, как билось мое сердце.

Тут старуха подошла вплотную, и я увидел, что за кружка у нее в руках.

И, пардон, поставила она мне клистир. Я не сопротивлялся, я решил, что у них в доме так принято… А утром выясняется, что она комнатами ошиблась…

Оба моих спутника – и философ Фома, и будущий юрист Родион – так смеялись, так смеялись, узнав о ночном казусе, что я тут же поссорился с ними и никогда ничего не слышал о том, что сталось с ними.

Сам же я от неимоверного стыда бежал в деревню, в глушь и здесь навеки поселился. Занятия бросил, жизнь моя не сложилась, ибо от пережитого в ту ночь ужаса я теперь совершенно не могу обходиться без клистира…