Генерал бубновый

Утром после построения и переклички Назарову поднесли кружку с чифиром и небольшие подъемные из лагерного общака. В администрации он заполнил несколько заявлений, ему выдали документы, деньги на проезд до Царевска и сухой паек на трое суток. Завхоз старательно подобрал гражданский прикид, куртку на молнии с капюшоном, джинсы – такие он видел лишь по телевизору и в пересылках, но сам никогда не носил. Наскоро распрощавшись с отрядниками, Назаров уехал на такси в Копейск, затем на автобусе до Челябинска.

Телевизор, рассказы прибывших с воли – это одно, а увидеть своими глазами, побывать в Торговом центре, в супермаркете – это совсем другое. Из развитого социализма, когда много чего выдавали по талонам и отоваривали их в очередях, – он в один день перескочил в загнивающий капитализм. Назаров ошалел от обилия вещей и продуктов, людской толчеи, шума…

Целый день шатался по городу, пытасяь осмыслить происходящее. К вечеру разболелалсь голова, чего в лагере никогда не случалось, и он прямо-таки рухнул на койку в двухместном гостиничном номере. Ночью проснулся, терзала одна и та же мысль: как жить дальше, чем заняться?

Домой в Царевск не поехал, родственники все в обиде, писем не писали, передач не возили. Мать умерла два года назад. Прибился в Подольске к Кондрату, с которым скентовался в ИК-15, он настойчиво звал к себе. И он же скоренько и, как бы случайно, познакомил с женщиной пожилой, некрасивой, что казалось неважным в первый момент, важно, что немного отогрелся возле нее.

Но в Царевск тянуло, хотя знал, что область в красном поясе и никто там с пирогами не ждет.

В лагерной комнате воспитательной работы и отдыха книг было мало, от скуки прочитал брошюру «основы предпринимательства в России», как она в отряд попала, понять трудно. Но после этого стал выискивать статьи в журналах на экономические темы. Читал, думал. Теперь он укорял себя за то давнее безрассудство, за ту глупость, когда прессовал и грабил кооператоров, вместо того, чтобы договариваться и оберегать их, «как куриц, которые несут золотые яйца». Это выражение про золотые яйца вычитал в статье академика Перфильева и сразу проникся, стал представлять, как толково можно все обустроить. «Да я и не думал их убивать… Если бы не отморозок Кастет». За пятнадцать лет сменил три зоны, жилось по-разному, особенно чумовато в Забайкалье, где много дней отсидел в ШИЗО. Но поднялся постепенно до смотрящего в ИК-15, жил в исправительной колонии спокойно и ровно, ожидая конца пятнадцатилетнего срока. А в последний год его перемкнуло. Считал дни…

Когда положенец московский Петр предложил сменить власть в Царевске и пообещал всяческую поддержку, он «отмазался» тем, что не в теме, что еще не обтерся на воле. А сам подумал: гиблое дело ваши разборки, лучше вены вскрыть, чем снова на зону.

Хотелось коммерции без криминала, о чем он заявил в Подольске. А приятель Кондрат, вышедший из лагеря по амнистии, аккуратно пояснил, что так не бывает. И намекнул, что надо прибиваться к делу. Пообещал познакомить с Лукичем.

Назаров знал, что Лукич не был корованным вором, в тюрьме не сидел, правда, дважды заводили на него уголовные дела, таких в обиходе лагерном звали – «почтовый голубь», однако он поднялся так высоко, что с ним обнимались и Япончик, и положенец столичный Анзор, выражая свое уважение. А начинал Коля Лукьянов после дембеля охранником у подольских вороваек, которые крутили наперстки. Пообгалтавшись с ними, начал действовать самостоятельно, заносил «куклу» в обменники. Несколько раз выхватил хорошие деньги, а затем хозяин сети обменных пунктов вычислил его и напал вместе с подельниками. Они не подозревали, какой буйной силой обладает бывший десантник. Лукич размазал нападавших по стенам. Еще рассказывали, что он застрявшие Жигули перетаскивал с места на место, приподнимая кузов вместе с колесами. Позже слагали легенды, легко приукрашивая действительность, как он голыми руками разорвал прутья решетки, чтоб уйти от погони…

Теперь под ним была вся южная часть Подмосковья.

Назаров не то чтобы завидовал, он хотел понять для себя, как сумел Лукич так подняться. Десятки бригад, крупнейший общак в регионе. А с виду туповатый мясник с большим носом на грубом лице и комлястой шеей, которая была шире, чем голова. На огромных плечах пиджак шестидесятого размера из-за чего издали вид карикатурный, но вблизи на тебя глядели пронзительные маленькие глазки и слова он произносил медленно, словно бы нехотя, но с удивительным попаданием в тему. И обладал цепкой памятью, удивляя своих приближенных.

Назаров поднялся на второй этаж в офис «Подола». Когда вошел в кабинет, Лукич обсуждал финансовую тему с одним из помощников. Оба поздоровались и продолжили свой разговор, прерванный на полуфразе.

– Ты занес Фокину из городской администрации?

– Наверное, – откликнулся бригадир из Щербинок. – Это когда ж было-то?

– Неважно. Я помню, что выделил пять тыщ зеленых… мне, что проверять за тобой!

– Извини, Лукич! Я вспомнил. Он мне в ответ документы с закладками передавал…

– То-то же… шагай. Извини, Толян. Воспитываю молодежь. Ты с чем ко мне?

Назаров оглядел кабинет, обставленный в стиле немецкого чопорного минимализма. Присел на жесткой стул с прямой спинкой, на таком не хотелось долго засиживаться.

– Кондрат сказал, что ты просил зайти…

– Все верно. Разговор не простой. Давай по стопарику.

Лукич зажевал водку лимоном. Вывалился из своего огромного кресла, издавшего громкий скрип металлическими сочлинениями, подсел рядом на стул.

– Слушай, мы тут в Балашихе с авторитетными людьми вопросы финансовые утрясали. Астраханец Мурза обиды высказывал на Севу Курина, пацанов его по дороге в Москву обобрали. Заодно вспомнили Борю по прозвищу Шкаф. Постановили на сходе, что Курин подмял под себя регион, делиться не хочет. Надо с ним решать… Я за тебя поручился. Ты как?

– Я хотел в бизнес войти без войны, даже тему определил.

– Наслышан об этом. У тебя имеются гроши, ты думаешь, эх, щас начну пенки снимать. А не получится. Нужна команда, отлаженные связи. Ты слыхал про Мефодия?

– Да, Сивый рассказывал.

– Так вот он имел около сотни бойцов и круто здесь развернулся, влез на нефтебазу, в город Чехов, на птицефабрику. Подмял под себя большую часть Подольска. А я вовремя занес деньги в ментуру и все – взяли Мефодия, кинули в КПЗ, а потом застрелили при попытке к бегству.

– Это не по закону! – Назаров встал из-за стола с гневной гримасой на лице.

– Не ершись, не надо, Хазар! Где ты видел этот закон? Позже, от бригадиров Мефодия узнал, что он приговорил меня. Убил бы, как собаку, и не поперхнулся. А в Царевске, кто правит? Бывший мент… Закон! Это для лохов. Я дружу не с сержантами в ППС, а с начальником ГУВД. А он заносит от меня еще выше. И тут у нас все в ажуре. Все схвачено. Прописку тебе в один день сделали в паспортном столе, водительские права, хоть завтра. – Лукич для убедительности издал громкий щелчок пальцами. – Я не хвалюсь. Я к тебе, Хазар с уважением, поэтому поясняю. Бери под себя Царевск и действуй разумно. А с Куриным мы порешаем сами. Дарик займется.

Назаров понял, что это одно из тех предложений, от которого можно отказаться, но тогда ни уважения, ни жизни в Подольске не будет, да и в Царевске тоже. И промолчал. Торопливо выпил, предложенной водки, громко крякнул, чтобы не показать, как ему стало муторно, словно сьел что-то поганое.

Царевск.

Всеволод Курин резко смял повестку о вызове в прокуратуру, бросил на пол. Но едва охранник вышел из кабинета, он поднял четвертушку бумажного листа, расправил на столе, перечитал заново и подпись: «Старший следователь областной прокуратуры Милюков В. Е.» Вспомнил, что главный напарник в делах Генка Воронов, уважительно отзывался о Милюкове, будто этот следак не душит пацанов напрасно. Но и денег не берет. Что удивило, поэтому и запомнилось. Но ехать сегодня без надежной охраны он не хотел, да и не имел права.

Поднялся из кресла, оглядел стены, увешанные старинным охотничьим оружием, словно бы убеждаясь, что все на месте. Поправил забрало у железного рыцаря, мазнул рукой, проверяя, нет ли пыли на шлеме. Эклектика дворянских усадеб и атрибутика рыцарских замков его не смущала, главное, чтоб не было пыли. Вдаваться в долгие пересуды не хотелось… Вызвал помошницу, она совмещала обязанности и юриста, и помошника по особым поручениям.

– Мне нужна справка, что я заболел, температура, постельный режим… Деньги для доктора возьми у Шаха.

Женщина, работала не первый год в компании «Замок», привыкла, что лучше не задавать лишних вопросов. Она лишь уточнила: с какого числа? Сделала пометку в блокноте и вышла, грациозно поводя точеными бедрами.

– У-у кобылища!.. – восхищенно буркнул Курин. Он второй месяц жил один без семьи. Его автомобиль обстреляли в «Дубовой роще» из автомата. Трудно понять – хотели убить или просто пугали, но после неудачного покушения с автоматной стрельбой, он жену и двух сыновей отправил в Москву, где их в тот же день усадили в самолет, вылетавший в Прагу. Тогда решили, что это месть кавказского клана, много лет настырно собиравшего дань в Царевске, навязывая наркотики даже тем, кто этим не хотел заниматься. В первую очередь он сумел с бойцами отбить у них рынки, затем запретил посещать свой элитный клуб «Шариот» и престижное кафе «Олимп», что их унизило окончательно.

После покушения служба безопасности во главе с Матяшевым, который себе присвоил погоняло Шах, – упорно собирала разную информацию. Получили копию экспертного заключения по отстрелянным гильзам. Постепенно появилась версия, что это не кавказцы, что за этим стоит, скорее всего, Назаров, он же Толя-Хазар, недавно вышедший на свободу из лагеря строгого режима, где крепко поднялся в авторитете. И теперь хочет с помощью подольских бойцов стать решальщиком в родном Царевске и прилегающих к нему районах. Это же косвенно подтвердила надпись на стекле здания с коротким: «вали в Чехию, тухлый ментяра!»

Его давно не оскорбляли так жестко. Мало, кто помнил из старожилов, что Сева Курин после службы в Армии, почти год отработал в патрульно-постовой службе. В милицию понудил устроиться брат матери – дядя Петя, обещая твердый заработок. Он говорил, да у тебя брюк нет приличных. А тут и зарплата, и левые рублики. Подружку наконец-то сводишь вместо кино, в ресторан. Этим рестораном добил упрямое: «западло, пацаны не поймут». Согласился.

«На каждый роток, не набросишь платок», – подбадривал его дядя Петя, устраивая на работу.

Платили в ППС мало. Зато в каждое дежурство они с напарником имели пук мятых рублевок и трояков с подвыпивших мужиков, рыночных барыг, уличных торговок… Часть отдавали командиру взвода, остальное делили, аккуратно разглаживая мятые рублики и, радуясь, что в этот раз больше червонца. Эти одиннадцать месяцев стали для него целым университетом в понимании человеческой психологии, людской трусости, подлости, мерзости…

В «Интурист» с подругой его не пустили, зато в ресторан «Волга» он прошел без труда, сунув швейцару трояк, и впервые смог не жлобясь, заказать еду по полной программе и бутылку шампанского, и мороженное. Мог бы заказать песню для Светланы, как это делали подвыпившие мужички, но не стал фраериться. Зато с удовольствием пообжимался с подругой в медленном танце. Личико Светки прямо-таки лучилось от удовольствия, щеки разрумянились от шампанского, от тех взглядов, которые кидали мужчины на ее стройные ноги в коротенькой юбке, на талию, обтянутую тонким черным джемпером. Севины прикосновения будоражили так, что она слегка испугалась, как бы не подмокли тонкие трусики. Сразу после танца умчалась в туалет, чтобы осмотреться, ополоснуть разгоряченное лицо.

Сева расплатился и ждал у гардероба с плащом в руках. Услышал приблатненное: «Ништяк, наша Светка к менту чешет…» Он их узнал, двадцатилетние парни, крепко подвыпившие. Оба отсидели по малолетке за хулиганство и начали входить в силу на поселке Вишняки, где он жил. Перекинул плащ Светланы в левую руку, сделал шаг в их сторону, чтобы влепить с разворота ближнему пацану, но парочка с номерками в руках перегородила дорогу…

Нашел их в поселке у гаражей, где часто собиралась местная шпана. Горел костерок, прямо на земле стояли бутылки с вином, лохматилась вяленая чехонь на газете «Царевская правда», пропитывая бумагу маслянистыми пятнами. Ближнего сбил ударом ноги. Второй успел вскочить. Ударил кулаком в повздошье, как учили в сеции бокса, перенося вес корпуса на правую ногу. Парень завалился боком на землю, глотая воздух широко разинутым ртом. Два других пацана, чуть помладше, отскочили к стене гаража.

Курин рывком поднял парня с земли, глядя в упор, спросил: «Так кто у нас мент поганый?»

– Не бей, Сева. По пьяни сболтнул. Падлой буду, никогда…

– Еще раз услышу – убью!

Оглядел всех четверых, и они поняли, что это не пустая угроза, какие мелькали в их поселке на городской окраине, потому что Курин смотрел люто. А у него был особенный взгляд из-под светлых ресниц, оловянисто-ртутный, такой неприятный, что замораживал бойцов в ринге. При этом Курин поджимал губы, а белесые брови вскидывал вверх, от чего зрачки становились неестественно круглыми, крупными. И каждый старался отвести глаза в сторону.

– Ладно, тебя, кажется, Нагаем кличут. Вы мне еще пригодитесь… Если не загремите по дури. Так и остальным передай.

Через два года Нагай бесстрашно пропорет ножом бригадира из окружения Шамахи, подмявшего Кировский район, получит в спину заряд картечи из обреза, и будет первым, кому на деньги Курина поставят памятник гранитный на старом Тыргорском кладбище. Неподалеку от мраморной стелы Старкова по прозвищу Борец. Вскоре счет пойдет на десятки, выстроится аллея из тесаного и полированного гранита. Но как на большой войне, какждый из бойцов, сидя в шумной компании за поминальным столом, будет оглядывать товарищей, думать: нет, я выживу непременно.

Его тяготила возникшая неприязнь в поселке Вишняки и сама работа в милиции, где все время надо ловчить, врать, подстраиваться под настроение начальства. Всё это было суетно, ненадежно. Весной он подал рапорт на увольнение.

Майор Кулик толстый с багрово-красным лицом, поговаривали, что на спор может выпить сразу пузырь водки, гнул и вертел в руках рапорт, будто собирался сложить из него самолетик. Он силился понять причину такого поступка.