ШиКоКуГ, а также Врубель. Рассказы о художниках

Вскоре в Елабуге объявились как раз московские иконописцы, приглашённые для росписи соборной церкви.

Иван Иванович с ними, конечно, быстро познакомился. Показывал свои рисунки и наблюдал, как богомазы пишут образа – «горнее», «позём» и «личное». Особенно он сдружился с И. Осокиным, который в своё время обучался в Строгановском училище.

Этот господин рисовал святых не просто по старым правилам-канонам, а с гипсовых слепков античных скульптур, глядя, например, на голову Аполлона или Сократа. Словом, придавал христианским святым античную достоверность и благородство. Немало рассказывал, между прочим, Ивану Ивановичу о московском Училище живописи, существовавшем уже почти десять лет.

Шишкин, в конце концов, твёрдо решил оставить отчий дом и начать самостоятельную жизнь в Москве. Хотя все его отговаривали. А маменька Дарья Романовна буквально оплакивала, как покойника. Заливаясь слезами, долго упрашивала остаться.

«Кем хочешь быть? – спрашивала, всхлипывая, – Уважаемым человеком в Елабуге или маляром незнамо где?»

«Художником», – тихо ответил Иван Иванович.

Тогда Дарья Романовна перестала рыдать, вытерла слёзы и, вскинув руки к небу, воскликнула: «Всё, пропали Шишкины! Никогда у них в роду художника не было! Худо это, хуже быть не может!» И начала молиться, отвернувшись от сына.

И всё же на большом семейном совете Шишкин получил разрешение покинуть родной кров. Так описывает обстоятельства, предшествовавшие отъезду, племянница и ученица Ивана Ивановича А. Т. Комарова.

Летом 1852 года Иван Шишкин отправился в Москву. Сопровождал его всё тот же родственник-благодетель Д. Стахеев, имевший в «первопрестольной» прочные деловые связи. Более того, один из его знакомых купцов, некто Пахомов, состоял членом Совета Училища живописи. Именно он и рекомендовал Шишкину побывать для начала на выставке И.К.Айвазовского и Л.Ф.Лагорио, проходившей в Училище.

В те годы в таких провинциальных городках как Елабуга понятия не имели о выставках. Да и картины профессиональных художников видели не часто. Иногда на сезонной ярмарке показывали в балагане, подобно волосатому человеку или дикому зверю, какое-нибудь странное произведение.

Шишкин впервые увидел картины, написанные маслом, и недаром это были пейзажи – знаменитый «Девятый вал» Айвазовского и кавказские виды Лагорио. Они как бы указали молодому человеку его дорогу. Для него это было настоящим событием.

«Если горы и моря так хороши на картинах, то чем хуже наши леса и поля?» – якобы подумал уже тогда Иван Иванович.

В те годы двери Училища были открыты для всех, кого привлекало изобразительное искусство. Даже крепостных принимали. Начинали обучение с пристального изучения натуры.

Впрочем, многим будущим художникам не хватало самого простого образования, без которого можно, конечно, стать хорошим маляром, но вряд ли большим живописцем.

Первым педагогом Шишкина был Аполлон Мокрицкий. Он постоянно рассказывал об Италии, где побывал когда-то, о Венецианове и Брюллове, у которых учился. Пожалуй, именно ему Шишкин обязан «развитием любви и понимания искусства», что и есть, по сути, первая ступень на пути к образованию души.

Аполлон Николаевич угадал характер дарования молодого художника. Шишкин был трудолюбив, прилежен, обстоятелен, как его папенька, и в точности исполнял указания учителя. Очень добросовестно и увлечённо относился к делу. С первых дней занятий он завёл особую тетрадь, которую назвал «Основные заметки и практические правила живописи». Заносил туда всё, что хоть в какой-то степени трогало его, – цитаты, мудрые изречения, быстрые карандашные наброски, зарисовки с натуры и свои соображения.

В общем-то, уже тогда, в Училище, у него сложились художественные взгляды, которым и будет следовать всю жизнь. Шишкин вполне уверился, что главнейшее дело пейзажиста – это прилежное изучение натуры. Достаточно безусловного подражания природе, чтобы создать убедительную картину. И фантазия тут совсем ни к чему, вовсе не допустима.

«Природу должно искать во всей её простоте, – строго рассуждал молодой Иван Иванович, – Рисунок должен следовать за ней во всех прихотях формы».

Надо сказать, что пейзажная живопись в те времена была низшим жанром в сравнении с исторической. Даже знакомый иконописец И. Осокин советовал Шишкину серьёзно подумать, прежде чем посвящать себя пейзажу. «Историческая живопись повыгодней, – наставлял он по-дружески, – можно и не быть знаменитым художником, но жить хорошо, имея более дела».

Но эти благие советы не сбили Шишкина с выбранного пути. В те годы он серьёзно увлёкся голландским живописцем 17 века, пейзажистом Я. Рейсдалем.

А работа в гипсовом классе казалась невероятно скучной. Входя в комнату для занятий, Иван Иванович видел перед собой вместо гипсовых античных богов какие-то аляповатые белые нагромождения, изображать которые ему совсем не хотелось.

Его тянуло к живой природе. Он рисует пейзажи Москвы и Подмосковья. Особенно много этюдов написал в Сокольниках и Останкино – это его излюбленные места.

Мало-помалу всё Училище узнало, что Шишкин рисует такие виды, на которые никто до него и внимания не обращал. Как-то в голову никому не приходило, что можно изобразить просто поле, лес, реку – без всяких затей и фантазий. И главное, выходят эти российские виды, действительно, ничем не хуже итальянских морей или швейцарских гор.

Очень скромный юноша Шишкин держался в стороне от шумных компаний и удивлял всех только своей непрестанной работой. Трудолюбие его, как говорят, было поразительным. Торговые дела отца пошатнулись в очередной раз, и он не мог присылать достаточно денег на содержание сына. Однако занятие любимым делом помогало Шишкину отвлечься от грустных мыслей, не думать о собственном тягостном положении.

На автопортрете 1854 года он выглядит куда моложе своих двадцати двух лет. В примятом картузе и с растрёпанными волосами напоминает подмастерье, а вовсе не начинающего художника. Лицо у него удивлённое и восторженное. Ну, чуть напуганное. Такое выражение может быть у еловой шишки, сорвавшейся с родной ветки.

С родителями, кстати, он постоянно переписывался, а летом на каникулы обязательно навещал Елабугу. Отец однажды прислал ему рекомендательное письмо к московскому профессору археологии К.И.Невоструеву, по заданию которого Иван Шишкин сделал вскоре рисунки елабужского Чёртова городища.

Аполлон Мокрицкий почитал его очень даровитым учеником, подающим большие надежды, из него обязательно выйдет отличный художник. Действительно, многого добился Иван Иванович за три с небольшим года обучения в Москве.

Постепенно он изменился, обретя уверенность в своих силах, стал более общительным и открытым. У него появилось много приятелей, среди которых были такие известные в будущем художники, как В.Г.Перов, В.В.Пукирев, К.Е.Маковский, Л.И.Соломаткин и прежний друг по казанской гимназии Саша Гине.

22 июня 1855 года Шишкин получил от Училища билет для проезда и деньги на жительство в Вятской губернии сроком на три месяца. Он должен был упражняться в живописи исторической и портретной, а также «снимать виды местности для последующего написания пейзажей».

Вернувшись в Москву, он пишет по эскизам виды Елабуги. И переносится мысленно в знакомый сад у их дома – видит, как у окна большой спальни сидит маменька. Много-много сладких воспоминаний в его голове. Вот отец рассуждает об истории города, об археологии и о политике, а брат Николай возится с ружьями, отливает дробь, собираясь на охоту.

Вспоминая Елабугу, Шишкин задумывается над своим будущим. Из Москвы уже не так далеко до Петербурга, до Академии художеств.

В январе 1856 года, купив билет за три рубля, Иван Иванович впервые едет в поезде по железной дороге.

Зимний Петербург не произвёл большого впечатления. Мало деревьев, голый и холодный город. Он нанял комнату за три с полтиной в месяц. Сам приносил провизию с рынка и отдавал готовить хозяйке. Так выходило дешевле, нежели жить на полном пансионе. Денег едва хватало. Да ещё для поступления в Академию пришлось внести 9 рублей серебром.

В этом доме на набережной, в Академии, всё оказалось невероятно величавым, массивным. В полном смысле – Императорская Академия художеств. Страшновато было перед строгими профессорами.

Шишкин представил свои рисунки и рекомендации из московского Училища, и его приняли по классу профессора Сократа Воробьёва, который тоже оказался большим поклонником итальянской живописи, не в меньшей степени, чем Аполлон Мокрицкий.

«От Аполлона до Сократа, – шутил Шишкин, – Куда не поглядишь, сплошная античность среди просторов матушки-России».

Весной того же года приехали в Петербург и поступили в Академию давние приятели и знакомые – Саша Гине, К. Маковский, Л. Соломаткин. Стало куда как веселее. Москвичи поддерживали друг друга и даже составили особый кружок.

Начало занятий Иван Иванович пропустил по болезни. И опять его одолели тревога и неуверенность в своих силах. Осенью предстоял ответственный экзамен, и результат его был очень важен для Шишкина. Родители до сих пор думали, что сын их совершил ошибку, вступив на этот сомнительный путь живописца, будущее которого представлялось им весьма смутным, неопределённым. В каждом письме они звали вернуться в Елабугу.

Иван Иванович с горечью отвечал отцу – «Я был на многих уже поприщах, и ни на одном из них не основался, и вы желаете, чтобы я и от последнего отказался, более всех мне свойственного. После же этого, что я буду за человек, буду как растрёпанный, человек, который за многим гонялся и ничего не поймал».

Он решил, что если получит медаль на экзамене, то хорошо, а если нет, то, как говорится, сбрасывает с себя «оболочку художника».

«И я тогда в полной Вашей воле», – пишет он «любезным родителям, тятиньке и маминьке».

Первым его заданием было нарисовать с натуры любой пейзаж. И работал Иван Иванович без устали, с ожесточением, намереваясь окончательно утвердить себя художником.

Вместе с приятелями Джогиным и Гине пишет и рисует в районе Финского залива на Лисьем носу, где местность великолепна и растительность богатая.

На экзамен он представил такие рисунки, что профессора удивились и единогласно воскликнули – «молодец, москвич!» И тут же показали его рисунки прочим ученикам – вот, мол, как надо работать!

Совет Академии вынес решение о долгожданной награде серебряной медалью, которая убедила родных, что недалёк тот день, когда их сын сможет пожать плоды своих трудов.

Следующее лето Шишкин провёл близ Петербурга в деревне Дубки, что под Сестрорецком.

«Место чудное, лес из дубов, саженный Петром Великим на берегу моря; и есть отмеченные, которые им собственно посажены, колоссальные дубы», – сообщал отцу.

Как и год назад, вместе с Шишкиным были его приятели – Джогин и Гине, которых он, объединяя, называл «Джогине».

Уже тогда в Шишкине просыпается, пожалуй, друид, поклоняющийся духам деревьев. Он стремится к портретности изображаемой природы – хочет выяснить характер каждого дерева, передать жизнь жарко дышащей натуры.

Рисует он на цветной бумаге итальянским карандашом и белилами, используя растушку. Техническое исполнение внешне скромных рисунков, – например, «Дубки под Сестрорецком», – представленных Шишкиным на экзамен в конце 1857 года, находилось на такой высоте, что вызвало удивлённое одобрение всей Академии.