Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+)

– Ближе ста не подпускать, бошки не высовывать, все на одиночный и выцеливать! Мамонт! Сашко! – как зайцы поскачут – отсекай от рощи, лежачих не трогай!

В далёких кустах за полем, вспышка и облачко дыма отметили гранатомётчика. На мгновение опередил разорвавшуюся в районе левого пулемётного окопа гранату правый пулемёт, – и рвёт, кромсает не растаявшее ещё облачко дыма.

Хватаю автомат, спаренный магазин; на тревожный-вопросительный взгляд Феликса, киваю в сторону:

– Ромку гляну, не спи тут.

Бегу, пригибаясь по ходу мимо пацанов, матерю сумку с крестом, бьющую по ноге. Сквозь грохот не могу уловить привычный стук. «Левый молчит»!

Неприятный холодок поднимается из груди к горлу…

Боцман, стоя на коленках посреди окопа, трясёт головой и трёт глаза; голова и лицо, как у индейца – перемазаны грязью вперемежку с кровью.

– Рома?!!

– Пять баллов, старшой, песочком с гальками сыпануло, в бруствер гребануло. Дай водицы зенки продрать.

Отстёгиваю фляжку, – чай, лей весь, скоро смена.

В углу окопа растерянный минёр беззвучно разивает рот. Кладу руку на плечо – живой, Женёк? – Уже спокойней, кивает головой и хлопает глазами, протягивая руку к автомату.

– Каску надень. Работай. Одиночными.

– Ром?

– Иди на «мостик», «шкафут» в норме…

…Тщательно выцеливаю в перекрестье шевелящиеся в грязи бугорки. Выискиваю погоны и нашивки. Хоть и по уши в грязи, но упорно, метр за метром, продолжают ползти, подгоняемые офицерами.

Погон в грязи, не разберёшь. «Ага – в руке пистолет, – он»! Что-то кричит. Каска, плечо, переносица – мягко нажимаю спуск. Плотный сильный толчок; выстрела не слышу. Ищу следующего. На того не гляжу, знаю, в отличии от «калаша», такой ствол не оставляет шансов, им.

…стреляю, заряжаю, что-то кричу, снова стреляю, и вдруг – замираю, боясь глянуть влево. Не слышно Феликса. Долго. Противный липкий страх парализует тело. Уже зная, что это может означать, мотнул головой. И в тот же миг правую щёку, шею и ухо обжигает сноп горячих искр, – пуля, летевшая мне в глаз, вдребезги разбивает пластмассовый кожух и бленду окуляра.

Ничего не чувствую. На ватных ногах подхожу сзади.

– Витёк?… Уткнувшись головой в землю, медленно сползает мне на руки. Аккуратно кладу голову на цинк с патронами. Лицо спокойное, бледное. Пуля вошла в висок… не мучился… сразу… это хорошо… как тот – первый…

– Феликс? … Витёк? – Глажу его волосы, зову…

«Хорошо. Кому?! Господи! Что за фуйню я несу»?!!

Рвутся на поле и в роще эрэсы с корабельных батарей, надрывается рация: – Сокол, Сокол, почему не отвечаете?!…

«Кому э т о нужно? Им? Нам? Феликсу?! Ненавижу! Чтоб вы все сдохли! Блюди!.. Ненавижу»…

Вокруг притихшие пацаны; не могу удержаться, комок в горле, слёзы душат, – фули вылупились?! Работать!!! Мамонт, лево тридцать долбани под куст, по местам!..

– Не ори, Санёк. – Мамонт кладёт руку на плечо, – ушли косые, ответь базе, да хлебало перевяжи.

Безразлично киваю и приваливаюсь к стенке. Ищу глазами боцмана – кто ещё? – Ромка протягивает бинт, – все целы.

– Вот и скажи им; – закуриваю, руки мелко дрожат.

– Я Сокол, на приёме.

– Что у вас за шум, почему молчали? По меткам работнули пару залпов.

– Косые пёрли.

– Потери?

…

– Кто?

– Феоктистов.

– Смена выходит, машин нет…

– Сами донесём, отбой.

Может, всё-таки, кому-нибудь это нужно? Может, есть он, тот предел, которого никогда не достичь? Может, есть та ненасытная утроба. Которую необходимо заполнить этим, чтоб прекратилось это? Первый, второй, сотый, Феликс. Кто следующий? Но я не хочу быть последней каплей, даже в таком благородном деле. И никто не хочет, не смотря на «громкие» слова, – это противоестественно нам, людям. Никто не должен быть первым, и последним, и между ними.

И он не хотел. Просто, не думал об этом.

Жил. Мной, собой, мамой.

Липкие сумерки приятно пахнут весной.

А его рука никогда уже не выведет:

Латв. ССР, Рига, Межциемяс – 6,

Seiky, Sandra…

2. КАЙ – СЯ.

Ночь. Густая тропическая темнота постепенно рассеивается, сменив духоту на предутреннюю свежесть. Так и не принесла облегчения. Кубрик замучил, давит незримым его присутствием.

Накинув на плечи одеяло, сижу на баке. Под мерное поскрипывание швартовых – слушаю ночь, себя. Шаги вахтенного у трапа, изредка, перемежаются далёкой трелью палки об штакетник – пулемётными очередями.

…«А они-то в чём виноваты? За что я их? Переносица, грудак… готов, next – готов… Но. Если не буду я – то сделают они, со мной. И он – в перекрестье, и я – хотим жить, но каким-то невероятным стечением обстоятельств, необъяснимо сплетённой спиралью времени, рока и чьей-то воли, – поставлены в условия однозначности и необходимости, без вариантов! – действия – убивать. Чтобы выжить.

Нелепейшая необходимость. Значит, всё-таки – необходимо… Необходимость?! Чего?!! Кому?!!! Блудливая казуистика для отары, прыгающей в пропасть вслед за вожаком, – «он знает!» – уж эту-то твёрдую уверенность – не отнять. Даже страхом смерти, это и страшно. И не понятно. А, если… «не прыгать»? … Автоматически переходишь в разряд паршивых и… прыгаешь, после всех. Столкнут, подтолкнут. Не сделаешь это – сделают с тобой, это. А на твоё место найд…»

– Чего не спишь? – облокачивается на РБУ мичман Шкурин, он дежурит по низам.

Молчу. Не хочется нарушать целостность уютной оболочки-покоя словами. Глубоко вздохнув, достаёт пачку. – Покурим? – Горький дым родных «Столичных» отгоняет прохладу, согревает пальцы и… душу.