Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+)

– С братом сем лет учитса толко, семя болшая. Мой малыши заставит учит полно школа, потом отдам Берлин или Москва университет.

Появляется Ван, машет рукой в сторону и лопочет что-то Раулю. – Go! – выдыхает тот.

Несёмся в сторону северной окраины.

– Школа. Просили хэлп, – перекрикивая шум ветра и двигателя наш драйвер.

Вдалеке, слева – подряд несколько разрывов снарядов. Со стороны порта заухали реактивные установки, зашуршали над головами невидимые «эрэсы». Испано-вьетская трескотня в рации перемежается матом. Навстречу, не обращая внимания на обстрел, катит тележку с травой старик. Ноги его босы, на голове старая облезшая американская каска.

Во дворе невзрачной одноэтажной школы галдят малыши. Толи играют, толи решают что-то. Увидев нас, бегут стайкой к зданию. Шальной снаряд разворотил угол, крыша просела, забаррикадировав окна и выход. Кто-то плачет в развалинах.

– Все живой, – сообщает Рауль, пообщавшись с чумазыми ребятишками. Оставив в джипе автоматы и скинув робы, начинаем разбирать груду завала. Босая ребетня дружно помогает. Через пол-часа из разобранного прохода начинаем принимать перепуганных и грязных малышей. Последними, прихватив пачку книжек, выбираются две учительницы. Одна постарше, с сединой, другая – совсем девчонка, хотя, кто их тут, недомерок, разберёт.

Приносят воду, молоденькая льёт нам поочереди. На ногах у неё кеды, армейская рубашка заправлена в брюки. А она – ничего, вполне могла бы сойти за нашу акселератку старшеклассницу.

Окидываю взглядом школу, неприглядный двор. Вся страна покрыта зеленью, а школьный двор пылью, утрамбованной землёй. И не только эта школа и этот двор, и не только здесь. Таких школ и у нас тысячи, маленькие и большие, обшарпанные, отслужившие своё, но всё ещё служащие, нечто чужеродное всему окружающему. Я ходил в разные, и в такую тоже. Предметы одинаковы, воспитание предельно заполитизировано, зарплата у учителей маленькая, но платится исправно. Здание и оборудование – старое, но живое. Ближе к центру школы получше, не такие обветшалые, как на окраинах. В новых микрорайонах обязательно и школы новые.

Не отъехали и ста метров, как сзади – в школьном дворе, оглушительно рвануло, шибанув горячей волной. Не разворачиваясь, Рауль гонит назад. Пыль и дым ещё не рассеялись, посреди двора метровая воронка; ревут и визжат малыши. Босые ножки лежащего на животе ребятёнка ещё дёргаются. Под уткнувшейся в пыль головой растекается чёрная лужа. Заворожено не могу оторвать глаз от затихающего тельца. Голос Вана встряхивает – Сан! Хэлп давай! – Бегу к нему. У стены, свесив голову, сидит молоденькая учительница. На груди огромное пятно крови. Глаза у неё от ужаса расширены; жива, и не звука. Кое-как расстёгиваю намокшую кровью рубаху. Белья под ней никакого. Кровь не чёрная, не венозная, но всё равно густая, и гланое – много, не видно рану. По скользкой жиже ощупываю от ключицы вниз кожу. Накрываю ладошкой грудь, девчонка застонала. То ли от боли, то ли от стыда – из глаз ручьём слёзы. Под соском рваная дыра.

– Ван! – Раскрыв мою сумку, подаёт ватный тампон и салфетки. Зажимаю пульсирующую фонтаном рану и бегло ощупываю живот – вроде больше нет.

– Ван, держи! – Пока он, задрав ей рубаху, держит тело на весу, туго бинтую вокруг спины. Ван аккуратно несёт её к машине, мы с ним, как мясники на бойне – перемазаны кровью. Навстречу Рауль с моими ребятами.

– Алекс, что?

– Will be live, but need hospital. What s there?

– Четыре мёртвые, раненые нет. Уже в машине ищу пульс на запястье; лицо бледное, дыхание прерывистое. В полузабытье то ли стонет, то ли плачет-скулит. Шок!

– Рауль, wait!

Ввожу ей в плечо сыворотку.

– Go! Lat s careful. «Как бы не загнулась», – крови много. Но хрипов нет, – значит не дошёл осколок до лёгких.

Сёстры в приёмном, явно европейки, – шарахнулись к стенкам при нашем появлении, но, увидев учителку, «допёрли», что не мы раненые. Тут же на кушетке кривыми ножницами стали резать промокшие от крови бинты и брюки; под ними нет белья, только перепачканное кровью бледное тело.

– Панове, прошу! – Вытолкала нас, видимо, старшая. Кое-как отмылись в туалете. Из штаба в порт отвезли почту, двух офицеров Вьетконга. Не спеша, катим к комендатуре. Все молчат, устали, накурились до тошноты. Жара постепенно спадает, скоро вечер. Всё-таки первый не был шальным.

«…Почему та школа у дороги такая, неказистая? Хотя, наверное, и не хуже, чем тысячи других по всему миру, и гораздо лучше, чем, вообще, отсутствие школ.

Из всех зданий в государстве школы должны быть самыми красивыми. Строить и содержать их следует лучше, чем банки, потому что в них заключено гораздо большее богатство. Но и здания – дело второстепенное, по сравнению с педагогами и учителями. Это они дают стране материальный и духовный потенциал, получая, при этом, – копейки. Господи! Что это за мир?! Если в цивилизованном обществе сутенёры, певички, жокеи получают в 100, 200 и более раз, чем преподаватели, значит этой цивилизации рано или поздно – придёт конец.

Нехватку образования наверстать, гораздо, труднее, чем нехватку «Альбатросов», касок, «Фантомов». Нехватка людей с мозгами для управления обществом всегда была катастрофичной. Людей, у которых было бы достаточно за душой и в голове, чтобы понять жизнь в этом мире, и куда он может в итоге прийти – мало.

А желание учиться у всех разное. И не зависит оно от того, чем хочешь в дальнейшем заниматься. В конце концов, всё сводится к тому, чтобы научить людей мыслить.

Если вернусь – пойду учиться. Хотя, не уверен, что чтение великих писателей, или того, что выдумали мудрецы прошлого, помогут разрешить, хотя-бы, нынешние мои вопросы.

Если же образование не учит мыслить, то по крайней мере, должно научить человека человечности, открыть ему глаза на мир. Кровь и оттенки кожи у всех разные, но, в основе, все совершенно одинаковы. Образование должно дать понять человеку, что он – часть человечества…»

По дороге на базу едем мимо госпиталя. Прошу Рауля:

– what about the teacher, look?

Рауль уходит. Ждём. Нижняя кромка облаков ярко-розовая от заходящего солнца. Тишина. Странная…

«…У всех когда-нибудь возникает желание учиться. Появляется неуёмное желание понять и увидеть, но у большинства эту жажду изничтожают ещё в раннем детстве. Любознательность обязательно дремлет в каждом ученике, и хороший учитель может пробудить её, именно, своей преданностью делу».

Оглядываюсь назад, с тоской вижу, что во всей моей учёбе было что-то, глубоко

неправильное. И вина в этом, в основном, моя.

Все торжества, линейки и пр. начинались с тупого и бессмысленного – « юные… будьте готовы!» В большинстве своём, не понимая сути, весело драли глотки: «всегда готовы!» Нас учили читать и писать, чтить отца с матерью, поклоняться символам и вождям, но не учили, осознанно, гордиться своей нацией, единой и неделимой, свободе и справедливости для всех. Не учили отдаче чести флагу и стране, которую он представляет, в той мере, как этому учат с младых ногтей американцев.

«Сказки», рассказываемые в школе, ничем не подтверждались за её пределами. Именно тогда, с пионерского возраста и пошла моя учёба наперекосяк.

Проучив год алгебру с геометрией, послал их подальше. И, вообще, не считал нужным обращать внимание на то, что не представляет для меня интереса. Физика и английский давались легко, играючи, хотя, начиная с 7—8 класса, не учил уроков по всем предметам. Зато читал запоем. На уроках, днём, ночью за едой, глядя телевизор и… в туалете.

Смутное представление о том, что не тому нас учат, не туда «ведут», и не то вокруг происходит – не оформилось ещё в чётко выраженные мысли и в твёрдую позицию, но вылилось в «бунт-протест» демонстративным неучением. Удивительно, как, не занимаясь ни одной минуты дома, особенно, в последние два года, всё-таки умудрился окончить среднюю школу с четвёрками в аттестате.

Помню тихую скромную Валентину Егоровну, нашу классную. Она первая в моей жизни заговорила о том, что страна катится в пропасть, и причина в том, что люди ленивы, не умеют владеть своими мозгами, мягкотелы и, как следствие этого, – царящие вокруг пьянство, мат, аморальщина и тупая покорность.

Моё сочинение на тему – «кем я хочу быть» – чуть не стоило аттестата, его (и меня) разбирали на всех уровнях от РК ВЛКСМ до РОНО. В нём было всего два предложения: «Чтобы не писать под диктовку, я никогда не стану журналистом. Чтоб не обманывать детей, я никогда не стану учителем».

Среднее образование, – оно и было «средним». Не представляю, как выглядит формула бензина, и что такое валентность, да и зачем это мне сейчас?

Самое великое потрясение, всколыхнувшее меня до глубины души и перевернувшее весь мой внутренний мир, произошло после прочтения в самиздате Оруэлла – «1984». Видимо, с этого момента и начинается активное моё неприятие действительности. Это был 1971 год, нас всех тогда «вступили» в комсомол.

Жаль, что мимо прошла другая сторона образования – литература, музыка, искусство, языки; а нужно было знакомить со всем лучшим, что там было создано, и ничего, если б сразу не дошло. Главное, найти учителей, которые, действительно, влюблены в свой предмет, которые видят волшебство этого мира и могут открыть глаза тому, кто ещё не видит.

Если великие книги, прекрасные фильмы, великолепнейшая музыка не воспринимаются в каком-то поколении большинством людей, значит, их обучение велось без достаточной любви и воображения, или этого там, вообще, не было.

Может «Броненосец Потёмкин» и «коммунист» хорошие фильмы, но гораздо полезней было бы воспитание на диснеевской «Фантазии»…

Вернулся Рауль. Положил руки на баранку, молчит.

– What the metter?

– Кай Ся…

– I don t underst…

– Ли Кай Ся – имя. Умерла…

«Ли» – почти на всех языках Юго-Восточной Азии – «свет».

Кай-Ся… – Is she not Viet?