Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+)

– Не усните там, попозже пожрать притараню.

Керим «пасёт» китайскую лоханку. Корма у них задрана градусов на двадцать, хода нет, на палубе кто-то копошится.

Солнце неумолимо растёт, вот-вот оторвётся от горизонта. Мгновение, ещё одно, и вся безбрежная гладь из розовой превращается в золотистую. Собираю рассыпанные гильзы в мешок. Не смотрю, но спиной чувствую неописуемую красоту.

Дробной россыпью гудит корпус и надстройка. Над головой короткими бьёт автомат, падают раскалённые гильзы. Хлестануло по броне башни и застучало дальше по палубе. Падаю за выгородку. Ещё залп. Всё стихает. Оживает трансляция: «Всем покинуть верхнюю палубу, санитаров в рубку и на шкафут!»

Хлопает дверца, спрыгивает Керим.

– Ты-то куда? Эт не нам!

Округлив глаза, тычет назад рукой. Поворачиваюсь. Застучало в висках, нечем дышать. Рядом с торпедным клюзом, уткнувшись лицом в палубу, лежит Рома. Дымится и тлеет резина пробитого жилета. Рядом корчится и кричит от боли торпедист Серёга Волынкин. У раскрытой Роминой ладони развернувшаяся газета. На ней хлеб, рыба и луковица. Снова ударило по корпусу очередью.

– К ним! – Ору Кериму и прыгаю в башню. Ещё что-то кричу, перед глазами всё прыгает, дико кричу, куда-то вверх, ничего не слышу, слёзы застилают глаза… Джойстик… прицел… Рооомка… как со стороны слышу свой хрип…

«… сбить турель на катере! Не топить!»

…не топить… топить… топить…

…корма, пулемёт, копошатся, стреляют; в перекрестье. Бью со всей дури по педали и дёргаю стволом вдоль палубы… не топить… разрывы, – рубка, палуба, корма… Не топить! …палуба, рубка… стволы чуть ниже, на стык корпуса и воды… давлю рукоятки, фиксируя стволы, сквозь слёзы вижу рвущийся и горящий кусок металла. Захлебнулись пустотой магазина стволы, онемевшая нога неистово жмёт спуск…

На своём привычном «посту». Свежий ветер. В лицо. Я и море. Море. Боль моя, неразгаданная тайна, радость и грусть. Нет для меня ничего более притягательного, чем твоя неописуемая суть. С самых первых встреч с тобой, в рассказах отца, с благоговейного трепета, многих десятков, а может и сотен, прочитанных томов, в которых есть, хоть что-то связанное с тобой, пленён и напрочь обращён в твою веру – бурями и штилями, плотами и дредноутами, Моби Диками и Мальмстримами, очарованием романтики приключений и магнетизмом живого океана. Первыми открыли мне тебя Верн и Хемингуэй. Живи и дыши, свежим ветром. Всегда. И пусть он дует сильнее, наполняя паруса мечты. И не будь твоего необузданного неистовства – урагана, паруса висели бы жалкими тряпками. Завидую твоей широте и искренности в буйстве стихии. Тянусь к тебе, наслаждаюсь. И не боюсь. Хотел бы остаться с тобой, навсегда. Ты поймёшь, как и я тебя.

Не хочу возвращаться, к ним. Только с тобой, спокоен и чист. Они же – никогда не поймут, жившего тобой и пережившего это, как и я их. И не нужно мне этого, у таких, как я – теперь свой мир, непонятный им, своими перипетиями, наслоениями и молчанием, который мы будем оберегать. От всех.

А не страшно, потому, что наделён открытым не каждому знанием: предсказано и нагадано, что свободу, даруемую вечностью – смерть, обрету не из вне, внутри она, уже, лишь ждёт своего часа. Проверял, лез на рожон, – действительно, не берёт, обходит.

Вначале было страшно, да нет же, и сейчас тоже, но сейчас плюю на него. Полное забвение осторожности – одна из форм страха.

Когда-нибудь э т о – закончится. Кто-то переживёт, и выживет, как я. Может, даже, у кого-то откроются глаза на э т о, и наступит страшный момент, названный зловещим словом: – отрезвление. Эту трагическую мудрость, которую рождает опьянение войной, мы, видевшие и делавшие это, уже познали. И никогда, ни один судья не будет допрашивать обвиняемого так пытливо, как допрашивает меня уже сейчас собственная совесть. И пока дёргаюсь и выворачиваюсь наизнанку здесь, пытаясь нарваться, – ещё ничего, там же – не будет возможности убивать страх, совесть и бессилие перед неотвратимостью и неизбежностью вечности.

Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там – быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, – один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.

…Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда – в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.

Если у меня когда-нибудь будет сын, – я назову его – Ромой…

4…

…Жара. Монотонная ходьба убаюкивает. В шелест ветра вплетается редкое щебетание птах. Почти тишина. Сдобренная сопением, скрипом трущихся об одежду ремней и приглушённой травой поступью десятка человек. Жара…

Роба противно липнет к телу. Между лопаток, под мышками и в штанах – «болото», чавкающее с каждым шагом. Носки давно мокрые. Достаю кончиком языка солёную капельку, сбился со счёта, – которая, а они – равномерно катятся с висков…

Спина Мамонта маячит в десяти метрах, вся в тёмных пятнах и белых солевых разводах от пота, поперёк, как коромысло – ручник. Шагает уже не так бодро, как с утра, но и нет обычной настороженности.

Неделя, как не вступали в «соприкосновение», – они ушли. Лишь изредка напоминают о себе: жгут дальние деревушки. Вот и мотаемся для успокоения местных, топчем пепелища, перевязываем, хороним, да периодически вспарываем тишину длинными очередями по густому бамбуку.

…Дюжина догорающих фазанок и хоз. пристроек. Пять трупов. Лёгкие уже перевязаны, троих тяжёлых обкалываем, но больше часа не протянут. Старлей через переводчика что-то выясняет у местных. Где-то воют бабы, ревут ребятишки и скулят собаки. Тошнотворный запах дерьма, крови и гари. Колышется марево. Скинуть бы остохреневшие тряпки и «железо», – искупаться. Жара…

Палыч неспеша закуривает, подходит:

– Ночуем здесь, Сан, хватит прохлаждаться. Машет в сторону леса – обойдём, проверим, потом отдохнём.

Поднимаю ребят:

– Последний рывочек, на полчаса! Лишнее оставить; Сеня с рацией и пожрать замути. Куда каски-то, пижоны?! На бошки!

Огибаем сгоревшую коммуну, слегка углубившись в заросли бамбука, переходящие в густые джунгли. На фоне розового, клонящегося к закату солнца – чадят остовы домишек. Дышать полегче, хотя каска, по прежнему, раскалена. Пекло отступает и шагается без рюкзаков и «железа» легко.

…Скоро, уже совсем скоро отвалим из этой вонючей тьмутаракани, «тамагавки зарывают» уже, похоже. Первым делом – высплюсь, потом – потом вода, мыться буду подолгу и каждый день. Найду полянку, где никого не будет. Трава, небо, тишина. Буду лежать, смотреть и курить. Не надо будет ползать в грязи, прятаться, стрелять в них, «помогать» своим, чтоб не мучались, а после – до одури обкалываться самому, лишь бы не видеть их глаз, забыть, не спятить окончательно, и – чтобы не убили тебя – убивать, убивать…

Никогда не боялся «чужих», равнодушно проходил мимо. Но «своих», которых сам… нет, ни разу, никогда, не хочу, боюсь… смогу ли… потом… жить, когда взгляну в ещё незакрытые глаза и неостывшее ещё, разорванное мной тело… Интересно, смогу ли там, потом, без… «лекарства», плотно уже здесь подсели, и не заметили. А в Войну как, чем-то ведь «глушились», не наркомовским же стопариком?… И всё равно – липкий, противный, забитый «этим», тоненькой струйкой прорывается – страх. Уж до чего Мамонт «дубовый», но и тот вчера перед выходом: – что-то сердце, говорит, щемит… – Никому не хочется нарваться, когда всё уже позади…

Вон он – «таранит» ручником заросли, неспеша ведёт всю группу, спокойно и уверенно, огибая густые заросли по подобию тропки. «Не отстали б задние», делаю шаг в сторону, оглядываюсь на растянувшуюся и мелькающую меж кустов цепочку. «Каски так и не одели, совсем припухли от жары и «безделья».

Надо бу…» – резкий хлопок с громким добабахом по перепонкам, бъёт по каске у виска, жгёт голень крапивой, хлестануло по пальцам и по щеке… «Мина! Мамонт?!» Падаю, перекат под куст, «бля!..» с преда не снято… чья-то очередь рвёт листву над головой… и тишина, оглушающая…

Оглядываюсь, привстаю, – не засада, блятвою! – «ногу тянет». Бегу к Мамонту.

– О, ччёрт! Сашко! – Лежит на спине. Возле полуметровой воронки. Руки в рваных дырах, цевьё и приклад пулемёта – в щепки, штаны в кровище, ступни нет! Беззвучно хватает ртом воздух, глаза шальные – шок!..

Как же это… закончилось же всё… почему он весь дымится?.. Где-то Палыч орёт на пацанов, гонит кого-то в деревню – сообщить на базу… кто-то трясёт за плечи…

– Сан!

…почему так холодно?..

– Да очнись же ты —

…Как заворожённый, рву пакеты, втыкаю в дымящиеся лохмотья два туба сыворотки, режу штаны, жгут на бёдра…

– Сейчас, Сашок, сейчас… – «пакую» рвань культи. Затих, дышит ровно, – лошадинная доза; ни чё – он здоровый, отоспится за всё; бледный – от потери, пульс – молотит, – нормалёк! Вытираю руки об траву, сажусь обессиленно, промокаю штанами костяшки пальцев – посекло чем-то, кожу содрало. Штанины изорваны, пропитаны кровью, – бл..! это уже серьёзно. Не глядя, рву пакет, вгоняю в бедро иглу, пока выдавливаю – соображаю: кость не задета, хожу ведь! Побегаем ещё, и на марафон когда-нибудь замахнёмся… Приятная теплота дурманит тело и голову, – пошла!..

– Вон они! Товарищ ста… – одновременно ударили несколько автоматов…

– …тставить! …ратить огонь!

Палыч смотрит в бинокль:

– Сан! Твои клиенты.

Бросаю бинты; стойки, крышки с оптики, на одиночный…

– Глянь. Тянет «стёкла», – рожу вытри.

Рукав принимает со щеки грязекровяной коктейль, – потом обработаем… метров шестьсот… двое, бегут пригибаясь… голова, – нет, дёргается, спина… споткнулся, стоит – не падает… – мимо? Бью под каску, оседает. Второй, обернувшись, что-то кричит; – ну! Ещё, – грудь как на ладони… валится сразу… сигарета мелко дрожжит, впитывая кровь с пальцев…

… – Палыч, смотаюсь, гляну? Стволы заберу; не боись, основные уже далеко, а эти х… бл… дины, похоже, вдвоём тут шатаются, шороху наводят.