Он вышел из комнаты, запер дверь и ждал солдата, стоя с пикой в руке, как будто был за него на часах.
Когда солдат возвратился, Фельтон отдал ему пику.
Тогда через дверную форточку миледи увидела, как набожно Фельтон перекрестился и пошел по коридору с радостью на лице.
Миледи возвратилась на свое место с улыбкой дикого презрения.
– Боже мой! – подумала она, – какой же он безумный фанатик! он поможет мне отомстить за себя.
VIII. Пятый день плена
Таким образом, миледи уже почти торжествовала, и успех удвоил ее силы. До сих пор она без труда одерживала победы над людьми изящного придворного воспитания, легко поддававшимися соблазну; миледи была довольно красива, чтоб очаровывать, и довольно хитра, чтобы преодолевать препятствия со стороны рассудка.
Но на этот раз пришлось вступить в борьбу с натурою дикой, сосредоточенною, суровою до нечувствительности; вера и покаяние сделали Фельтона недоступным для обыкновенных обольщений. В этой восторженной голове бродили такие обширные планы, такие великие предположения, что в ней не оставалось места для любви, которая зарождается от праздности и усиливается от развращения. Миледи притворною добродетелью своей расположила в свою пользу этого человека, сильно предубежденного против нее, а красотою своей покорила сердце и чувства целомудренного и чистого пуританина.
Она узнала силу своих средств, до сих пор ей самой неизвестных, из опыта, сделанного над человеком самым упорным по своему характеру и религиозным по убеждениям.
Однако она в продолжение вечера неоднократно отчаивалась в судьбе своей; она не призывала Бога, но верила в гения зла, эту страшную силу, участвующую во всех случаях человеческой жизни.
Миледи, приготовляясь принять Фельтона, обдумала вперед план атаки. Она знала, что ей оставалось только два дня, и что как только приказ будет подписан Бокингемом (а Бокингем не затруднился бы подписать его, потому что в приказе имя было вымышленное, и он не мог узнать, что дело идет о ней), барон отправит ее немедленно; притом она знала, что женщины, осужденные в ссылку, не имеют столько средств к обольщению, как женщины, кажущиеся добродетельными, которых красота возвышается блестящими манерами большого света и знатностью происхождения.
Приговор к постыдному наказанию не лишает женщину красоты, но тогда красота ее уже не может иметь никакой силы обольщения. Миледи, как умная женщина, очень хорошо понимала, в какой среде она по своему характеру и своим средствам может действовать с большим успехом.
Бедность была для нее отвратительна; презрение отнимало у нее большую часть ее могущества. Миледи была королевой только между королевами; для ее владычества нужна была удовлетворенная гордость. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, нежели удовольствием. Разумеется, она возвратилась бы из ссылки; в этом она не сомневалась; но сколько времени продолжится эта ссылка? Для деятельного и честолюбивого характера миледи дни, проведенные без успеха в достижении цели, казались потерянными; как тяжелы поэтому были для нее дни бездействия и унижения! Потерять год, два, три года, это казалось ей вечностью; возвратиться, когда счастливый и торжествующий д’Артаньян и друзья его получат от королевы награду за услуги ей оказанные; этих мыслей не могла перенести женщина, подобная миледи. Впрочем, буря, которая волновала ее, удваивала ее силы, и она проломила бы стены своей тюрьмы, если бы хотя на минуту физические силы ее могли равняться с умственными.
Воспоминание о кардинале еще больше мучили ее: что должен был думать о ее молчании недоверчивый, беспокойный и подозрительный кардинал, который был для нее не только единственною опорой и покровителем в настоящем, но и главным орудием ее счастья и мщения? Она знала его; она знала, что по возвращении из бесполезного путешествия она напрасно стала бы оправдываться заключением в тюрьму и говорить о перенесенных ею страданиях; кардинал отвечал бы с насмешливым спокойствием скептика, могущественного как вещественною силой, так и гением: «не надо было попадаться».
Миледи вооружилась всею своею энергией, повторяя в глубине души имя Фельтона, этого единственного луча света, проникнувшего в ад, в который она попалась; и как змей, который свивает и развивает свои кольца, чтоб испытать свою силу, она заранее окружала Фельтона тысячами изгибов своего изобретательного воображения.
Между тем время проходило, и каждый удар часов отзывался в сердце пленницы.
В девять часов лорд Винтер, по обыкновению, пришел, осмотрел окно и решетки, пол, камин и двери, и во время этого продолжительного и подробного осмотра, ни он, ни миледи не сказали ни слова.
Без сомнения, оба они понимали, что обстоятельства были очень важны, чтобы терять время в бесполезных словах и бессильном гневе.
– Да, вы не убежите еще сегодня ночью! – сказал барон, уходя.
В десять часов Фельтон пришел поставить часового; миледи узнала его походку. Она угадывала уже его присутствие, как любовница угадывает приближение своего возлюбленного и между тем миледи ненавидела и презирала этого слабого фанатика.
Условленный час еще не наступил; Фельтон не приходил.
Два часа спустя, когда пробило двенадцать, часовой был сменен.
Это был назначенный час, и с этой минуты миледи ожидала Фельтона с нетерпением.
Новый часовой начал ходить по коридору.
Через десять минут пришел Фельтон.
Миледи стала прислушиваться.
– Послушай, – сказал он часовому, – не отходи от этой двери ни под каким предлогом; ты знаешь, что в прошлую ночь милорд наказал солдата за то, что он на минуту отлучился от своего поста, несмотря на то, что во время его отсутствия я караулил за него.
– Да, я знаю, – сказал солдат.
– Наблюдай же, как можно строже. Я пойду осмотреть еще раз комнату этой женщины, – прибавил он; – она, кажется, хочет посягнуть на свою жизнь, и я получил приказание наблюдать за нею.
– Хорошо, – подумала миледи, – вот строгий пуританин уже и лжет.
Солдат улыбнулся.
– Черт возьми, на вас возложено не совсем неприятное поручение, – сказал он, – особенно если милорд позволит вам осматривать и постель ее.
Фельтон покраснел; во всяком другом случае он сделал бы выговор солдату, позволившему себе подобную шутку; но совесть не позволила ему теперь ничего сказать.
– Если я позову, то войди, и если кто придет, то позови меня.
– Слушаю, поручик, – сказал солдат.
Фельтон вошел к миледи. Она встала.
– Это вы? – сказала она.
– Я обещал вам прийти, и пришел, – отвечал Фельтон.
– Вы мне обещали еще что-то.
– Что же такое, – сказал он, и, несмотря на все уменье владеть собой, чувствовал, что колени его дрожали и пот выступил на лбу.
– Вы обещали принести нож и оставить его здесь, уходя от меня.
– Не говорите об этом, – сказал Фельтон; – никакое положение, как бы оно ни было ужасно, не дает права творению Божию лишать себя жизни. Я обдумал и решил, что никогда не должен принимать на себя подобного греха.
– А, вы обдумались, – сказала пленница, садясь на кресло, с улыбкой презрения; – я тоже думала.
– О чем?
– Что не стоит говорить с человеком, который не держит своего слова.
– О, Боже мой! – шептал Фельтон.
– Вы можете уйти, – сказала миледи, – я не буду говорить с вами.
– Вот нож! – сказал Фельтон, вынимая его из кармана, откуда не решался прежде вынуть его и отдать пленнице.
– Покажите мне его, – сказала миледи.
– Зачем?