Три мушкетера

– Негодные пуританки! я знал, что палачам трудно справляться с ними, но не предполагал, что они так сильны против любовников.

Увы! это отчаянное сопротивление не могло быть продолжительным; я чувствовала, что силы мои истощились, и в этот раз негодяй воспользовался не усыплением моим, а тем, что я упала в обморок.

Фельтон слушал с глухим стоном, пот струился по гладкому лбу его, и скрытая под одеждою рука его терзала грудь.

Когда я очнулась, первым делом моим было достать из-под подушки нож, которого я не могла достать прежде; если он не послужил мне защитой, то мог послужить искуплением.

Но когда я взяла нож, Фельтон, мне пришла ужасная мысль. Я поклялась рассказать вам все и сдержу клятву; я обещала открыть вам всю истину и ничего не скрою от вас, если бы даже могла пострадать через это.

– Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку, не так ли? – спросил Фельтон.

– Да, – сказала миледи; – я знаю, что эта мысль была не христианская, ее внушил мне вечный враг души нашей, этот рыкающий лев, беспрестанно преследующий нас, и признаться ль вам, Фельтон, – продолжала миледи, как женщина, обвиняющая себя в преступлении, – эта мысль не покидала меня больше. За нее-то я теперь и наказана.

– Продолжайте, – сказал Фельтон; – я нетерпеливо хочу знать, как вы за себя отомстили.

– О! я решилась отомстить как можно скорее; не сомневаясь, что он придет в следующую ночь. Днем мне нечего было бояться.

Поэтому я за завтраком ела и пила, ничего не опасаясь; я решилась за ужином притвориться, что ем; но ничего не есть, и потому должна была подкрепить себя утром, чтобы не чувствовать вечером голода.

Я спрятала от завтрака только стакан воды, потому что жажда всего больше мучила меня, когда я оставалась в продолжение двух суток без пищи.

День прошел; намерение мое сделалось еще тверже; я старалась только, чтобы выражение лица не обнаружило затаенной мысли моей, потому что не сомневалась, что за мной наблюдают; я так хорошо владела собой, что несколько раз даже улыбка показывалась на губах моих. Боюсь сказать вам, Фельтон, какой мысли я улыбалась, вы ужаснетесь…

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Фельтон; – вы видите, я слушаю и желал бы скорее узнать все.

Настал вечер, все шло обыкновенным порядком; в темноте, как обыкновенно, подали ужин, потом зажгли лампу, и я села за стол.

Я съела только несколько плодов: сделала вид, что наливаю воды из графина, но выпила ту, которую оставила от завтрака; подмен был сделан так искусно, что мои шпионы, если они были, не могли этого заметить.

После ужина я притворилась, что на меня напало опять такое же усыпление, как накануне; но в этот раз, как будто я изнемогла от усталости, или освоилась с опасностью; я дошла до кровати, сняла платье и легла.

Я взяла нож, и, притворившись спящею, судорожно сжимала его рукоятку.

Два часа прошло спокойно, и я начинала уже опасаться, что он не придет.

Наконец лампа тихо поднялась и исчезла в потолке; в комнате моей стало темно; и напрягала зрение, чтобы, несмотря на темноту, видеть, что делается.

Прошло около десяти минут, я не слышала никакого звука, кроме биения собственного сердца.

Я сильно желала, чтоб он пришел.

Наконец я услышала, как отворилась и затворилась дверь, услышала шум шагов по мягкому ковру и, несмотря на темноту, увидела тень, приблизившуюся к моей кровати.

– Скорее, скорее! – сказал Фельтон, – разве вы не видите, что каждое слово ваше жжет меня как расплавленный свинец.

Тогда, – продолжала миледи, – я собрала все свои силы, я вспомнила, что настал час мщения, или, лучше сказать, правосудия; я смотрела на себя как на новую Юдифь; я приготовилась поразить его ножом, и когда он подошел ко мне и протянул руку, отыскивая свою жертву, тогда я с криком горести и отчаяния поразила его в грудь.

Но этот негодяй все предвидел; грудь его была покрыта кольчугой, и нож скользнул по ней.

– А! сказал он, схватив меня за руку и вырвав нож, так неудачно употребленный мною в дело; – вы посягаете на жизнь мою, прекрасная пуританка! Это доказывает не только вашу ненависть ко мне, но и неблагодарность! Успокойтесь же, прекрасное дитя! я думал, что вы уже смягчились. Я не такой тиран, чтобы стал удерживать женщину силой; вы не любите меня; я, по своей самонадеянности, до сих пор не терял надежды, но теперь я убедился, что нечего больше ждать. Завтра вы будете свободны.

Я желала только того, чтоб он убил меня.

– Берегитесь, – сказала я, – мое освобождение будет вашим бесчестьем.

– Объясните мне это, прекрасная сивилла.

– Как только выйду отсюда, я расскажу все; расскажу, что вы употребили против меня насилие и держали меня взаперти. Я укажу всем на этот дворец низости; хотя общественное положение ваше высоко, милорд, но трепещите! Над вами есть король, а выше короля есть Бог.

Хотя преследователь мой, казалось, умел владеть собой, но он не мог скрыть своего гнева. Я не могла видеть выражения лица его, но чувствовала, как задрожала его рука, на которую я опиралась своею рукой.

– В таком случае вы не выйдете отсюда, – сказал он.

– Хорошо, – вскричала я, – в таком случае место пытки будет служить мне могилой. Хорошо! я умру здесь, и вы увидите, что привидение, которое будет являться вам и упрекать вас, страшнее живого человека.

– У вас не будет никакого оружия.

– Есть одно оружие, которое доступно каждому, у кого достанет мужества, чтобы воспользоваться им. Я уморю себя голодом.

– Не лучше ли мир, чем подобная война? – сказал негодяй. – Я немедленно возвращу вам свободу, провозглашу вас добродетельнейшею из женщин и назову Лукрецией Англии.

– А я назову вас Секстом, я обвиню вас перед людьми, как обвинила перед Богом, и если нужно будет подтвердить мое обвинение кровью, я сделаю эго как Лукреция.

– А, это другое дело, – сказал враг мой насмешливо. – Впрочем, вам здесь хорошо; вы ни в чем не будете иметь недостатка, и если уморите себя голодом, то сами будете виноваты.

Сказав это, он ушел; я слышала, как затворилась дверь, и осталась одна; признаюсь, что я страдала не столько от огорчения, как от стыда, что не могла отомстить за себя.

Он сдержал слово. Прошел следующий день, и ночь, и я его не видала. Но я также сдержала слово; я не ела и не пила; я решилась умереть с голоду, как сказала ему.

Я провела день и ночь в молитве, надеясь, что Бог простит мне самоубийство.

На вторую ночь дверь отворилась; я лежала на полу, силы мои начинали ослабевать.

Услышав шум, я приподнялась и оперлась на локоть.

– Ну, что? – сказал мне ужасный голос, которого я не могла не узнать; – успокоились ли вы? согласны ли заплатить за свободу обещанием сохранить нашу тайну. Послушайте, я добрый человек и хотя не люблю пуритан, но отдаю им справедливость, так же как и пуританкам, когда они хорошенькие. Поклянитесь же мне в молчании, больше я от вас ничего не потребую.

– Поклясться! – вскричала я, вставая. При этом отвратительном голосе силы мои возвратились. – Поклясться! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не зажмет мне рта; клянусь, что везде обвиню вас как убийцу, как похитителя чести, как низкого человека; клянусь, что если я когда-нибудь выйду отсюда, то буду просить мщения против вас у всего человечества.

– Берегитесь! – сказал он таким грозным голосом, какого я еще не слыхала; – у меня есть средство, которое я употреблю только в случае крайности, чтобы зажать вам рот или, по крайней мере, не допустить, чтобы вам поверили.

Собрав последние силы, я в ответ ему захохотала.

Он понял, что с этих пор между нами началась вечная, смертельная вражда.

– Послушайте, – сказал он, – я даю вам еще остаток этой ночи и завтрашний день для размышления; обещайте мне сохранить нашу тайну; тогда богатство, уважение, даже почести будут окружать вас; если же вы будете угрожать мне доносом, то я предам вас позору.

– Вы? – сказала я, – вы!