Кавалер Красного замка

– Идемте, идемте за стол, ожидают только вас.

IX. Ужин

Когда Морис вошел с Диксмером и Женевьевой в столовую, находившуюся в той части строения, куда привели его сначала, ужин уже был на столе, но зал еще был пуст.

Один за другим вошли шестеро мужчин.

Все они были приятной наружности, большей частью молоды, одеты по моде тогдашнего времени; двое или трое из них были даже в карманьолках и красных шапках.

Диксмер представил им Мориса, перечисляя все его звания и качества.

Потом обратился к Морису.

– Вы видите здесь, гражданин Лендэ, – сказал он, – всех помогающих мне в торговле. Благодаря временам, в которые мы живем, благодаря нынешним порядкам, при которых сравнялись все состояния, все мы живем как равные; каждый день обед и ужин соединяют нас здесь, и я очень рад, что вам угодно разделить с нами семейную трапезу. За стол, граждане, за стол…

– А гражданин Моран, – робко произнесла Женевьева, – разве мы не подождем его?

– В самом деле! – отвечал Диксмер. – Гражданин Моран, о котором я говорил вам, гражданин Лендэ, совладелец кожевни. На нем лежит вся нравственная часть дома, если так можно выразиться; он ведает делопроизводством, в его руках касса, проверка фактур, прием и передача денег, поэтому из-за того, что занят больше всех, он иногда запаздывает. Но я велю ему сказать.

В эту минуту растворилась дверь и вошел гражданин Моран.

Это был человек невысокого роста, черноволосый, с густыми бровями, в зеленых очках, которые обычно носят люди, утомившие зрение работой. Очки эти скрывали за собой неистово сверкавшие черные глаза. По первому произнесенному им слову Морис узнал тот тихий и вместе с тем повелительный голос, который постоянно держался кротких мер в смуте, жертвой которой он оказался. На нем была темного цвета одежда с большими пуговицами, белый шелковый жилет, во время ужина он все время поправлял очень тонкие манжеты рубашки рукой, белизне и нежности которой удивлялся Морис, конечно же потому, что она принадлежала торговцу юфтяным товаром.

Сели за стол. Гражданин Моран поместился по правую, а Морис по левую сторону Женевьевы. Диксмер сел напротив жены; прочие собеседники расселись как попало за продолговатый стол.

Ужин был изысканный. Диксмер ел, как труженик, и угощал с большим простодушием. Мастеровые или те, которые казались ими, вторили ему во всем. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти ничего не пил и изредка смеялся. Морис, увлеченный, может быть, воспоминаниями, подсказанными его голосом, вскоре почувствовал к нему живейшее влечение; он никак не мог понять, сколько Морану лет, и это сомнение тревожило. Иногда тот казался лет сорока или сорока пяти, а иногда молодым человеком.

Диксмер, садясь за стол, счел себя обязанным объяснить собеседникам, почему посторонний допущен в их тесный круг. Он объяснил это как человек прямой, не любивший лгать. По-видимому, не много надо было, чтоб вразумить товарищей, ибо вопреки всей той неловкости, с которой приглашен был кожевенником молодой человек, речь Диксмера всех удовлетворила.

Морис взглянул на него с удивлением.

«Право, – думал он, – мне кажется, что я сам себя обманываю. Тот ли это самый человек, который с огненным взором, с угрозами преследовал меня с карабином в руке и хотел убить четверть часа назад? В это время я бы счел его или за героя, или за разбойника. Черт возьми, как любовь к кожевенному ремеслу меняет человека!»

Хотя Морис был занят этими наблюдениями, сердце его сильно волновали то скорбь, то радость, так что он сам не мог разгадать, в каком состоянии находится его душа. Наконец он был рядом с той незнакомкой, которую так долго искал; он не обманулся в своих догадках, она носила нежное для слуха имя. Он был в упоении, чувствуя ее близ себя, он ловил каждое ее слово, звуки голоса потрясли тайные глубины его сердца; но это сердце сокрушалось от того, что видело.

Женевьева была та же, что и в первый раз, когда он ее увидел; сновидения бурной ночи почти не изменили действительности. Это была та же изящная женщина с томным взором, с высоким челом; с ней как будто случилось то, что нередко случалось в последние годы, предшествовавшие этому достопамятному 93 году. Это была, вероятно, юная девица знатного рода, вынужденная из-за тягот, выпавших на долю дворянства, вступить в брак с разночинцем или торговцем. Диксмер казался честным человеком, он был, бесспорно, богат, обращение его с Женевьевой доказывало, что он старался устроить счастье своей жены. Но это добродушие, это богатство, эта изысканная внимательность разве могли заполнить огромное расстояние, которое существовало между женой и мужем, между юной поэтической девушкой с возвышенными чувствами, одаренной красотой, и простолюдином, посвятившим себя ремеслу, подсчету барышей? Какими же чувствами Женевьева заполняла эту пропасть? Увы, случайность подсказывала это Морису – любовью. И он должен был вернуться к прежнему мнению об этой женщине, то есть, что в тот вечер, когда он встретился с ней, она возвращалась с какого-нибудь любовного свидания.

Мысль, что Женевьева любит кого-то, терзала сердце Мориса.

Тогда он стал вздыхать, сожалея, что пришел испить еще сильнейшую дозу того яда, что зовут любовью.

Но, внимая этому нежному, чистому, звучному голосу, вопрошая этот светлый взор, который, казалось, не страшился, что через него можно было проникнуть в ее душу, Морис возвращался к мысли, что невозможно представить подобное существо в роли обманщицы; и тогда его осадила горестная мысль, что этот стан и все остальные прелести принадлежат добряку с честной улыбкой, простодушными шутками и никогда другому принадлежать не будут.

Заговорили о политике. Иначе и быть не могло. О чем говорить в такую эпоху, когда политика примешивалась ко всему? Ее рисовали на тарелках, ею покрывали стены, о ней беспрестанно кричали и объявляли на улицах.

Вдруг один из собеседников, до сих пор молчавший, спросил о заключенных, о Тампле.

Услышав этот голос, Морис невольно вздрогнул. Он узнал любителя крайних мер, который уколол его кинжалом и потом требовал смертной казни.

Однако этот человек, честный кожевенник, как уверял Диксмер, скоро развеселил Мориса своими патриотическими высказываниями и самыми революционными принципами. Морис в известных случаях не отказался бы от сильных мер, которые в то время были в большом ходу. Он не убил бы человека, если бы тот показался ему шпионом, но зазвал бы его в сад и там, дав ему саблю, сразился с ним, как на поединке, без пощады и милости. Вот как поступил бы Морис. Но он скоро понял, что нельзя же требовать от простого кожевенника таких поступков, как от себя.

Любитель крайних мер, по-видимому, и в частной жизни не расставался с жестокой теорией, которой следовал в политических проблемах. Говоря о Тампле, он удивлялся, что надзор за пленниками поручен бессменному совету, который легко подкупить, и городским чиновникам, которых уже не раз соблазняли.

– Да, их соблазняли, – сказал гражданин Моран, – но надо сознаться, что до сих пор во всех случаях поведение городских чиновников вполне оправдало доверие к ним нации; история скажет, что не один Робеспьер заслужил прозвище бескорыстного.

– Разумеется, согласен, – отвечал любитель крайних мер, – но нелепо было бы заключить, что беда никогда не может случиться только потому, что она еще не случилась. Вот, например, национальная гвардия… Роты разных частей города поочередно направляются охранять Тампль, и при этом не делается никакого отбора. А ведь может оказаться в отряде, состоящем из двадцати или двадцати пяти человек, десяток решительных молодцов… Они выберут ночку, перережут часовых и освободят пленных.

– Ну, – сказал Морис, – ты знаешь, гражданин, что это средство очень плохое. Его хотели пустить в дело три недели или с месяц назад, и попытка не удалась.

– Правда, – возразил Моран, – но почему не удалась? Потому что один из аристократов, составлявших патруль, поступил непростительно: сказал кому-то «сударь»!

– И еще потому, – прибавил Морис, желавший доказать надежность парижской полиции, – и еще потому, что уже знали о появлении кавалера де Мезон-Ружа в Париже.

– Да… – пробормотал Диксмер.

– Разве знали, что Мезон-Руж был здесь? – хладнокровно спросил Моран. – Может быть, знали и то, как он пробрался сюда?

– Разумеется.

– Бесподобно! – сказал Моран, наклонясь вперед и всматриваясь в Мориса. – Мне бы очень хотелось знать об этом. Но вы, гражданин, должны все знать как секретарь одной из важнейших секций Парижской коммуны.

– Разумеется, – отвечал Морис, – и потому все, что скажу вам, сущая правда.

Все гости и даже Женевьева принялись слушать молодого человека с величайшим вниманием.

Морис продолжал:

– Кавалер де Мезон-Руж приехал, кажется, из Вандеи. Обычное его счастье провело через всю Францию. К Рульской заставе он подъехал днем и ждал до вечера. В девять часов вечера женщина, переодетая простой крестьянкой, вышла за заставу и вынесла ему мундир егеря национальной гвардии; минут через десять она возвратилась вместе с ним в город. Часовой, видевший ее одну, удивился появлению мужчины, поднял тревогу; караул тотчас выбежал, и преступники, видя, что дело их плохо скрылись в доме, из которого вышли на Елисейские Поля. Кажется, патруль, преданный тиранам, ждал кавалера на углу улицы Бар-дю-Бек. Все остальное вам уже известно.

– Вот что! – сказал Моран. – Очень любопытно.

– И вполне верно, – прибавил Морис.

– Да, похоже на правду; но что же сталось с женщиной?

– Исчезла!.. Не знают, ни кто, ни что она…

Товарищи гражданина Диксмера и сам гражданин Диксмер вздохнули свободнее.

Женевьева выслушала весь рассказ бледная, неподвижная и безмолвная.

– Но, – сказал гражданин Моран с обыкновенным своим хладнокровием, – кто говорил, что кавалер де Мезон-Руж был в патруле, который поднял на ноги весь Тампль?

– Один из моих друзей, дежуривший в Тампле в тот день, узнал кавалера де Мезон-Ружа.

– Так он знал его приметы?

– Нет, видел прежде.