Белые и синие

– Пойдемте, господин ученый, – сказал Эжен.

– Пошли, гражданин генерал! – отозвался Шарль. Это был тот редкий случай, когда оба хотели того, что было уготовано им Богом, и желали себе того, что было предназначено им Провидением.

В заключение скажем еще несколько слов об ужасных событиях этого дня, после чего вернемся к нашим юным друзьям.

В шесть часов вечера почтовая карета, снаряженная в путь, подъехала к гильотине, к перекладинам которой был привязан Евлогий Шнейдер. Сидевшие в ней жандармы сошли на землю, отвязали Шнейдера, втолкнули его в карету и усадили между собой. Затем почтовая карета понеслась во весь опор по дороге в Париж.

Двенадцатого жерминаля II года Республики (1 апреля 1794 года) Евлогий Шнейдер из Випефельда был обезглавлен согласно приговору Революционного трибунала за то, что посредством взяток и безнравственных, жестоких поступков, путем возмутительнейших бесчеловечных злоупотреблений именем и властью революционной комиссии он притеснял, грабил и убивал, лишал состояния и спокойствия многие мирные семейства.

Несколько дней спустя на тот же эшафот взошли поэт-сапожник Юнг, музыкант Эдельман и бывший префект безансонского коллежа Монне.

Из пяти голов, которые возвышались над столом Евлогия Шнейдера в день достопамятного обеда, во время которого мадемуазель де Брён добивалась помилования своего отца, четыре месяца спустя лишь голова Шарля осталась на плечах.

XV. ГРАФ ДЕ СЕНТ-ЭРМИН

Ужин был превосходным, а ночь прошла еще лучше. Ожеро не стал возвращаться в казарму, то ли не желая беспокоить товарищей по общей спальне, то ли чтобы проводить своих друзей.

На следующее утро, в шесть часов, у дверей гостиницы «У фонаря» остановилась двуколка.

Госпожа Тейч заявила, что ее бедный малютка Шарль не настолько крепок, чтобы проделать восемь льё за один день, и, следовательно, она и старший сержант Ожеро проводят его до Бишвиллера, что составляло более двух третей пути.

Они пообедают в Бишвиллере, и, поскольку от этого маленького городка до Ауэнхайма всего лишь два с половиной льё, Шарль проделает этот путь пешком.

Как уже было сказано, в Ауэнхайме была расположена ставка главнокомандующего.

По пути двуколка должна была подвезти Эжена к парижскому дилижансу, которому требовалось в ту пору четыре дня и две ночи, чтобы добраться из Страсбура до столицы.

Госпожа Тейч и Ожеро уселись в глубине кареты, Шарль с Эженом – впереди, Соня занял место на скамье, и экипаж тронулся в путь.

Двуколка, как было решено, остановилась на почтовой станции, где стоял дилижанс, уже запряженный и собиравшийся отправляться. Эжен покинул двуколку; Шарль, г-жа Тейч и сержант, не желавшие расставаться с ним до последнего мига, тоже сошли на землю вслед за ним; пять минут спустя возница призвал пассажиров занять места и Эжен расцеловал всех по очереди. Госпожа Тейч набивала ему карманы лепешками. Шарль со слезами пожимал его руку, Ожеро в сотый раз объяснял ему тайный прием, который он узнал от лучшего в Неаполе учителя фехтования. Наконец им пришлось расстаться; Эжен скрылся в недрах необъятного экипажа, дверца закрылась, лошади тронулись; из-за дверцы показался профиль Эжена и послышался крик «Прощайте!»; затем дилижанс стал удаляться по одной из улиц и вскоре скрылся из вида; еще несколько мгновений слышался постепенно стихавший скрип колес, звон бубенчиков и щелканье бича кучера, а затем наступила тишина.

Нет ничего печальнее расставания: кажется, что те, кто не уехал, остались не по своей воле, а были брошены. Госпожа Тейч, Ожеро и Шарль грустно переглянулись.

– Вот он и уехал, – сказал Шарль, утирая слезы.

– И через два часа придет твой черед, бедный малютка

Шарль, – промолвила гражданка Тейч.

– Ба! – вскричал Ожеро, не падавший духом, – только гора с горой не встречаются, как гласит пословица, а человек с человеком еще встретятся.

– Увы! – вздохнула г-жа Тейч, – в пословице имеются в виду мужчины, а не женщины.

Все снова сели в двуколку. Преодолев героический отпор Шарля, г-жа Тейч усадила его к себе на колени и принялась осыпать поцелуями, часть которых предназначалась уехавшему Эжену; Ожеро набил свою трубку табаком и закурил; они разбудили Коклеса: за это время он успел заснуть, чтобы не совсем утратить свое право на прежнее прозвище.

Двуколка отправилась в путь, но у ворот города маршрут был изменен; стражник, у которого спросили, по какой дороге быстрее и легче можно добраться до Ауэнхайма – в Бишвиллер или в Оффендорф, – ответил, что раздумывать тут нечего: путь в Бишвиллер пролегает по проселочной дороге, а в Оффендорф ведет королевская дорога.

Поэтому они избрали путь в Оффендорф. Это прелестная дорога вьется вдоль берега Рейна; проезжая по ней, все время видишь острова разнообразнейшей формы посреди этой столь величественной полноводной реки; в Оффендорфе дорога подходит к ней совсем близко.

Путники сделали короткий привал, чтобы дать передохнуть лошадям и узнать, где можно хорошо пообедать; свежий утренний воздух и ветерок, стряхивавший со своих крыльев иней, пробудили у них аппетит.

Их направили в Ровиллер.

Час спустя они остановились у гостиницы «Золотой лев» и спросили, какое расстояние отделяет Ровиллер от Ауэнхайма.

Между ними было всего лишь три льё – это расстояние хороший ходок может проделать за два часа с четвертью.

Шарль заявил, что не позволит провожать себя дальше: ему и так будет стыдно, когда, придя к Пишегрю, он скажет, что прошел пешком лишь три льё. Что же будет, если его довезут до самого Ауэнхайма? Он просто сгорит со стыда!

Возможно, будь г-жа Тейч одна, она стала бы настаивать, но старший сержант стремился остаться с ней наедине, имея на то, несомненно, веские основания, и поддержал Шарля.

Часы показывали половину одиннадцатого; они заказали завтрак и решили, что расстанутся в полдень: мальчик продолжит путь в Ауэнхайм, а Пьер Ожеро, гражданка Тейч и Соня вернутся в Страсбур.

Сначала завтрак проходил печально; однако в характере старшего сержанта не было ни малейшей склонности к меланхолии, и мало-помалу рейнские и мозельские вина развеселили сотрапезников.

Они выпили за продвижение Ожеро по службе, за доброе здоровье г-жи Тейч, которой нельзя было пожелать лучшего здоровья, чем сейчас, а также за благополучное возвращение Эжена, за благоприятный исход процесса его отца и за будущее Шарля, после чего всеобщая грусть окончательно развеялась и уступила место беспредельной вере в Провидение.

Никто не верил больше ни в прежнего Бога, разжалованного, ни в нового, только что назначенного: Всевышний был слишком старым, а Верховное Существо – слишком молодым.

Провидение, о котором не подумали разрушители алтарей, заменило собой все и вся.

Часы пробили полдень.

Старший сержант первым поднялся из-за стола.

– Слово честных людей – закон, – сказал он, – мы решили, что простимся в полдень, и этот час настал; впрочем, просиди мы вместе еще целый час и даже два, все равно придется расставаться; сделаем же это немедленно. Ну, Шарль, мой мальчик, покажи, что ты мужчина.

Шарль молча вскинул на плечи свой ранец, взял в одну руку дорожный посох, шляпу – в другую, поцеловал учителя фехтования, а затем г-жу Тейч, попытался поблагодарить ее, но от волнения слова застряли у него в горле.

Он мог лишь прокричать ей «До свидания!», сунул в руку Коклеса двадцатифранковый ассигнат и устремился вперед, направляясь к большой дороге.

Пройдя шагов пятьдесят, он обернулся, поскольку в этом месте улица делала поворот, и увидел, что гражданка Тейч и сержант Ожеро поднялись в номер второго этажа, окно которого выходило на ауэнхаймскую дорогу.

Опасаясь, что силы ее покинут, славная хозяйка гостиницы «У фонаря» опиралась на руку бравого сержанта. Другой рукой она махала Шарлю платком.

Шарль достал из кармана носовой платок и помахал г-же Тейч в ответ. Когда окно скрылось за поворотом, он вернулся назад, чтобы в последний раз махнуть своим друзьям на прощанье.

Однако окно было уже закрыто, и занавески были столь тщательно задернуты, что невозможно было разглядеть, находятся г-жа Тейч и Ожеро еще в комнате или уже спустились вниз.

Шарль тяжело вздохнул, ускорил шаг и вскоре вышел за пределы поселка. Стояла середина декабря; зима была суровой. В течение трех дней шел снег, что не было заметно в городе, так как он тут же таял. Но в пустынной сельской местности, где снег топчут лишь редкие прохожие, лежали целые сугробы, затвердевшие на десятиградусном морозе. Дорога искрилась; казалось, что ночь расстелила у ног путников белый бархатный ковер, усыпанный серебристыми блестками. Деревья со свисающими с них сосульками напоминали гигантские хрустальные люстры. Птицы озабоченно облетали дороги в поисках привычной пищи, которую посылает им Бог, но за эти три дня все было засыпано снегом; нахохлившись, они дрожали и казались вдвое толще обычного; садясь на гибкие ветви или взлетая с них, птицы раскачивали ветви, и с них сыпался алмазный дождь.

Шарль, ставший впоследствии столь восприимчивым к красоте природы и описывавший ее с таким неподражаемым мастерством, почувствовал, как его грусть развеялась на фоне живописных пейзажей; впервые с гордостью ощутив себя свободным душой и телом, он входил с этим чувством в большой мир и шагал без устали, не разбирая дороги.

Он уже проделал почти три четверти пути, когда за Сесенемом его догнал небольшой отряд пехотинцев численностью примерно в двадцать человек; во главе его верхом, покуривая сигару, ехал капитан.

Эти двадцать человек шагали в две шеренги.

Какой-то кавалерист (это было нетрудно определить по его сапогам со шпорами) шел, как и Шарль, посреди дороги. На нем был длинный, до пят, белый плащ. Его юное умное лицо, по-видимому, всегда хранило веселое и беззаботное выражение. Форменный головной убор юноши имел необычный для французской армии фасон.