Белые и синие

У Шарля было рекомендательное письмо именно к этому человеку, перед которым открылось безграничное будущее, если бы только в его судьбу не вмешались роковые силы.

Возможно, с еще более сильным волнением, чем испытанное им при посещении Шнейдера и Сен-Жюста, мальчик вошел в просторный, но простой с виду дом, где Пишегрю разместил свой штаб.

– Генерал в своем кабинете, третья дверь справа, – сказал солдат, охранявший дверь, что вела в коридор.

Шарль вошел в него довольно твердой походкой, но, по мере того как он приближался к указанной двери, его шаги становились все медленнее и тише.

Дойдя до порога этой двери, которая была приоткрыта, он увидел генерала: опираясь обеими руками на большой стол, он изучал карту Германии. (Пишегрю был уверен в том, что незамедлительно начнет боевые действия по другую сторону Рейна.)

«Пишегрю казался старше своих лет, и его телосложение подкрепляло это заблуждение. Он был выше среднего роста; туловище его крепко сидело на мощных бедрах. Ему было присуще изящество, но изящество, подобающее силе. У него была широкая выпуклая грудь, хотя он слегка сутулился. На его огромных плечах покоилась крепкая, короткая и жилистая шея, придавая ему некоторое сходство с атлетом, подобным Милону, или с гладиатором, подобным Спартаку. У него было квадратное лицо (форма, нередко встречающаяся у чистокровных жителей Франш-Конте), громадные челюсти и необъятный лоб, сильно расширявшийся у облысевших висков. Его правильный нос сильно выдавался на лице. Когда у Пишегрю не было оснований смотреть властно или грозно, его взгляд был несравненно кротким. Если бы великий художник попытался изобразить на человеческом лице бесстрастное выражение полубога, ему следовало бы представить себе голову Пишегрю.

Ему было присуще глубочайшее презрение к людям и историческим событиям: о них он всегда высказывался с пренебрежительной иронией. Пишегрю преданно служил общественному строю, установленному на его глазах, ибо такова была его задача, но он не любил и не мог его любить. Его сердце приходило в волнение лишь при мысли о деревне, где он надеялся провести свою старость. «Выполнить свой долг и уйти на покой, – говорил он частенько, – вот истинное предназначение человека» [Note9 - Мы заимствуем это описание из очерка Нодье о Пишегрю. (Примеч. автора.)].

Шарль выдал свое присутствие каким-то шорохом; у Пишегрю были быстрый взгляд и чуткое ухо человека, чья жизнь зачастую зависит от хорошего слуха и зоркого зрения.

Он резко поднял голову и пристально посмотрел на вошедшего своими большими глазами, доброжелательное выражение которых придало мальчику смелости.

Шарль переступил порог и, поклонившись, вручил ему письмо.

– Гражданину генералу Пишегрю, – сказал он.

– Значит, ты меня узнал? – спросил генерал.

– Тотчас же, генерал.

– Но ты же никогда меня не видел.

– Мой отец описал мне вас.

Тем временем Пишегрю распечатал письмо.

– Как! – воскликнул он, – ты сын моего храброго дорогого друга?.. Мальчик не дал ему договорить.

– Да, гражданин генерал, – промолвил он.

– Он пишет, что отдает тебя в мое распоряжение.

– Остается выяснить, принимаете ли вы этот подарок.

– Как ты думаешь, что мне с тобой делать?

– Что пожелаете.

– По совести, я не могу сделать из тебя солдата: ты слишком молод и слаб.

– Генерал, счастье так скоро вас увидеть выпало мне нечаянно. Отец дал мне письмо для другого своего друга, который должен был держать меня в Страсбуре по меньшей мере год, обучая греческому.

– Это, часом, не Евлогий Шнейдер? – со смехом спросил Пишегрю.

– Именно так.

– Ну и что?

– Так вот, он был вчера арестован.

– По какому приказу?

– По приказу Сен-Жюста, и его отправили в Париж, чтобы предать суду Революционного трибунала.

– В таком случае, это еще один человек, с которым ты можешь навсегда распрощаться. И как же это произошло?

Шарль рассказал ему историю мадемуазель де Брён от начала до конца. Пишегрю выслушал юношу с величайшим интересом.

– В самом деле, – сказал он, – есть создания, позорящие человечество. Сен-Жюст поступил правильно. А ты ничем не запятнал себя посреди всей этой грязи?

– О! – воскликнул Шарль, преисполненный гордости оттого, что в свои годы стал участником бурных событий, – я был в тюрьме, когда все это случилось.

– Как в тюрьме?

– Да, меня арестовали накануне.

– Уже дошло до того, что арестовывают детей?

– Именно это и привело Сен-Жюста в страшную ярость.

– За что же тебя арестовали?

– За то, что я предупредил двух депутатов из Безансона, которые подвергались опасности, оставаясь в Страсбуре.

– Дюмона и Баллю?

– Именно их.

– Они здесь, в моем штабе, ты их увидишь.

– Я полагал, что они вернулись в Безансон.

– По дороге они передумали. Ах, так это тебе они обязаны предостережением, что, вероятно, спасло им жизнь?

– Кажется, я был не прав, – сказал мальчик, опуская глаза.

– Не прав! Кто же тебе сказал, что ты был не прав, совершив благородный поступок, который спас жизнь твоих ближних?

– Сен-Жюст! Но он добавил, что прощает меня, потому что жалость – чувство, присущее только детям, а себя привел в пример: в то же утро он приказал расстрелять своего лучшего друга.

Лицо Пишегрю омрачилось.

– Это правда, – сказал он, – его поступок обсуждался в армии, и я даже должен отметить, что, как бы его ни расценивали, этот пример оказал положительное воздействие на боевой дух солдат. Упаси меня Бог от того, чтобы мне пришлось когда-нибудь подавать подобный пример, ибо, скажу прямо: я его не подам. Эх! Какого черта! Мы французы, а не лакедемоняне. Нам можно на какое-то время спрятать лицо под маской, но рано или поздно мы снимем маску, и лицо останется прежним, разве что на нем прибавится несколько морщин, вот и все.