В чём мораль этой притчи простой?
Да всё в том же: Етой встал не с той.
* * *
Если правую наречь левою,
если левую наречь правою,
можно вспомнить сказку старую, древнюю,
ту, где ложь всегда венчается правдою –
а венец-то был из терна колючего,
из болотного хвоща из вонючего.
Дед Етой, который встал, весь искрюченный,
измочаленный, спитой, хнёй навьюченный,
вставши медленно, он правую левою
не нарёк и свой носок продырявленный
опустил вместе с ногой на пол плиточный,
как на крашеный на гроб на повапленный,
где внутри был морок паточный, пыточный,
тьмою тварною, библейскою явленный.
Он сказал: не изъязвлю ни полпятки я,
ни ступни, ни полступни, ни мизинца я.
Хоть потоп, хоть холокост, хоть распятие,
хоть какая, мать её, диспозиция.
Хоть сродни меня с красой-королевою,
хоть пихни меня в разборку кровавую,
не смогу наречь я правую левою,
не смогу наречь я левую правою.
* * *
«Икар и раки, раки и Икар…»
Дремало море в голубом тумане,
дремал Дедал, похрапывал, икал,
топил тоску зелёную в стакане.
«Икар и раки, раки и Икар…»
Что, Дед Етой, задумался? Не стоит.
Трясёт Дедал античной бородой,
и если кто сегодня встал не с той,
так это никого не беспокоит.
* * *
Лишённый разума, как мотылёк простой,
как рак-отшельник в вузовской столовой,
лежит на пляже мёртвый Дед Етой
и думает, сопя, о жизни новой:
что вот он встанет, с этой или с той –
не всё ль равно? – дотянется до пива,
и будет долго, трепетно, красиво
вливать его себе в живот пустой.
И думать, думать: «Надо бы мне, братцы,
хоть на недельку замариноваться.
А то скажи, чего я на пляжу
в постылых белых тапочках лежу?»
* * *
Прозрачных крыльев чаячьих разлёт