Желтый Эскадроль

– Тысячи две.

– Что? Шутишь? Две тысячи зеленой рвани взяли проходную? – я запнулся, не договорив.

– Мы не знаем, как они туда проникли, господин генерал, – Краснов потупил глаза.

Флор сидел почти с издевательской улыбкой, это даже меня задело.

– Флор, друг мой, а что же вы так веселы? Кажется, только что зашли сюда в самом худшем расположении духа.

Он тут же смутился.

– Война – дело, конечно, понятное, – сказал Флор, вновь помрачнев, – но не надо врываться в частные владения как к себе домой, – он бросил недобрый взгляд в сторону офицеров.

– Надо, Флор, надо. Весь Эскадроль – это дом офицера. Им везде можно, – я хитро улыбнулся одной стороной лица, наклонил голову и посмотрел на Флора сбоку.

Он смутился и помрачнел еще больше, но ничего не ответил. Наверняка уснул под утро и сейчас был дико заспанным, оттого и злее, чем должно.

– А вот теперь, господа, пора начинать. «Смерть всем!», как говорится, – я саркастически расхохотался и ушел в соседнюю комнату надевать форму.

Вскоре мы были на вертолетной площадке. Перед тем как сесть в вертолет, я подошел к до сих пор мрачному Флору.

– Я скоро вернусь, это простое дело. Мы должны закончить тот разговор. Прошу ждать.

– Белые птицы будут ждать, – ответил Флор и чуть недовольно сощурил глаза.

Мы взлетели.

* * *

Централис с высоты был похож на триллиум – цветок с тремя тонкими лепестками. Из центра цветка, из проходной фабрики, горевшей как искусственным огнем, так и естественным, расходились три лепестка, три широкие центральные улицы, горевшие, как и проходная. Они выглядели должным стандартным образом: величественные дома пепельного оттенка с колоннами, резными узорами и безличными статуями. Улицы широкие, важные, асфальтированные по первому качеству. Посередине у каждой была аллея с ухоженными деревьями. Все три улицы одинаковые, как три заводских штыка. По сути органицизм был везде разный, но здесь его плоды взросли мрачными черными монолитами, которыми так восторгалась военная среда – милитаризированная архитектура. В центре городского круга был насыпан высокий и горделивый холм, который знал, что находится в его недрах. На холме стоял ангар, в котором находилась проходная той самой фабрики. Громадный ангар уже дымился и горел, но я о нем и не думал. В городе было два холма, второй в пяти верстах от первого. На нем и стоял штаб, в сторону которого я напряженно смотрел. Нам предстояло прекрасное времяпрепровождение.

Через несколько минут я вместе с Красновым подбежал к первым линиям войск Эскадроля, стоявшим вокруг штаба. Здесь, в импровизированном центре управления армией, командовал спусковым крючком капитан Иванов.

Центр управления стоял посередине улицы, во фронт штабу, почти у подножия холма. Здесь сидело несколько офицеров и связных. Центр был обставлен стальными стенами и мешками с песком. Более не требовалось, ибо у сбоистов не было тяжелого вооружения. Мелкий сиюминутный штаб штурмовал штаб другой, мощный, военную крепость, высокую и крепкую, как вершина неба в эскадрольском органическом мифе. Лишь небо ценил Эскадроль, и его пустоту, и его органическое Солнце. Штаб-громаду, что рассыпался бы по камешкам, не ценили. Место не важно – важен лишь человек. Эскадрольцы и их возможности.

Иванов – организатор и подготовитель. Хорошо командует боем, строит планы и дает корректирующие советы. Знает все, от необходимого калибра для пробития стен штаба и глубины закладки бочек пороха под ним до точного ежесекундного количества солдат на вверенной ему территории. За Ивановым не водилось грехов, не было в нем ни единой темной коварной капельки, которая бы портила его картину. Он был хорошим, добрым и отзывчивым, даже скромным. Способным, трудолюбивым, исполнительным и усердным. Оттого скучным, плоским и даже утомительным. Его любили солдаты, он любил меня, но человеком Иванов был прозаичным, а оттого я использовал его лишь для войны.

Было тихо и спокойно, Священное Воинство стояло без движения. Ветер гонял пыль по штабной площади. Пыли было много, каждый солдат принес ее на своих погонах и фуражках, выйдя бравым маршем из казарм Централиса. Здесь был практически весь гарнизон целиком, что остался. Фабрику охраняли крупицы, она никому не была нужна. Широкие прямоугольные улицы, прямые углы, совершенно однообразная архитектура и топорное строение зданий. Массивность и изящество. Все здания были с крупицей военной души, с частицей военного пафоса. Все здания – как все эскадрольцы. Бесконечной вереницей солдат они шли вперед, не разбирая дорог. Но дороги – слабость, гораздо успешнее можно мчаться по оврагам и лесам, через реки и горы, пустыни и болота, через руины бывших городов, что должно бросить в глотку кровожадного духа, который тут же о них забудет и запросит больше.

Сверкали сапоги, сверкали пуговицы мундиров, сверкали наточенные штыки и нетерпеливые улыбки. Они ждали, ждали приказа. Не было в жизни их никакого другого наслаждения, кроме возможности принести смерть, ужас и отчаяние. Они пожирали это отчаяние, хватали его кусками из насыщенного воздуха и кромсали белыми ровными зубами.

Бой начался, но его нельзя было назвать штурмом. Бой начался с грохота, который был сильнее грохота корабельных орудий. Бой начался с музыки.

– Включайте хаос! – крикнул я, и хаос включили. Эскадролец – робот. Робот требует батареек, а солдат Священного Воинства заряжается музыкой, хаотичной, громкой, вызывающе-протестной, сочащейся насмешкой и ненавистью. Безразличный народ такой музыке даже не дал названия, нам всегда было наплевать на звуки, мы воспевали лишь ту реакцию на наше сознание, которую подобная музыка оказывала. Башни штаба, темно-зеленые, блестящие, высокие, выше моего восторга, пали в первые минуты. Пали, сраженные огненной страстью гигантских колонок и огненным безумием гигантских запасов пороха и взрывчатки, что были и под штабом. Уничтожить штаб дело нехитрое. Уничтожить все и радоваться – вот оно единственное естественное дело эскадрольца. Танец сумасшествия и судороги от каждого возможного выстрела в песок – вот то единственное, что по-настоящему желанно эскадрольцу. Даже желания нет, лишь инстинкт. Выстрел в песок ненужный, глупый и пустой, но это выстрел. Выстрел несет смерть. Смерть несет радость.

Башни штаба рухнули, и рухнули последние надежды жалкой кучки борцов против военных вершин. Башни-вершины рухнули, что же вы не радовались, а тряслись в отчаянии и злости от собственного страха? Все вы втайне верили, что не сможете. Что невозможна победа мира, и лишь один Эскадроль мир поглотит, а ваши жалкие потуги были смешны и Богу, что смотрел на вас, по крайней мере, небезразлично.

В верхние окна штаба ворвались штурмовые группы, разбив стекла и зеленый страх. Штурм начинался с крыши. Они ждали, «зеленые», они ждали, когда же начнется атака, но переждали и перегорели. «Зеленые» уже не были роботами и не умели заряжаться, тем более от такой музыки. На верхних этажах их разбили мгновенно, Воинство прошло там как мародерская толпа – громя и круша все, от человеческих душ до писарских столов. Они старались уничтожать, старались войти в экстаз от музыки, старались дойти до вершины насыщения, но не могли, а потому злились и крушили еще больше. Самые дисциплинированные машины мира не выходили из-под контроля, однако никто не приказывал им быть осторожными и спокойными, потому что офицеры знали кровавую традицию. Офицеры знали, что нужно громить. Офицеры знали, что нужно воину органицизма.

Штаб обстреливался пулеметчиками и снайперами, так что ни одно лицо не могло показаться в окнах и помешать штурму. Даже не штурму. Игре. Артиллерийские установки сносили целые комнаты залпами тяжелых снарядов, как только видели в них хотя бы одну «зеленую» тварь. Это не военная операция. Эскадроль играл в жизни и смерти, играл до изнеможения и прострации, играл во имя своей гордости и бремени силы. Каждый снайпер, целясь в оптику, знал старый лозунг: «Жизнь – игра, а смерть – победа». Каждый солдат, вгоняя штык, знал: «Жизнь – игра, а смерть – победа». Каждый пулеметчик, каждый артиллерист, каждый офицер, каждый… Каждый хотел подарить врагу победу. Это был праздник! Крови было столько, что даже я бы упился ей вдоволь. Лишь кровь, игра и праздник! К черту жизнь! Смерть – это победа. Солдаты великодушно, временами злясь от своего великодушия, отправляли «зеленых» в неизведанные белые дали иных миров, которые открываются человеку после смерти.

Саперные отряды закладывали новую взрывчатку под холм и разрывали его, обрушивали пол первого этажа. Уничтожали фундамент целыми кусками. Да, я сказал, что штаб взрывать не нужно. Я сказал, что штаб нужно сохранить. Штаб сохранили, чтобы я разрушил его лично, чтобы я сам насладился тем, во что не играл три долгих серых года. Все на свете серо, кроме крови. Суд Эскадроля наиболее справедлив, потому что его нет. Наказание Эскадроля самое праведное, ибо всем оно дает смерть.

Эскадрольская армия ворвалась внутрь штаба с обоих входов, парадного и черного. Я лично вел парадный вход, как хозяин входил в свой замок. Иванов командовал второй группой.

Рты слоились кровью, а глаза – безумной ее жаждой. Мы резко выбили двери, рядом с ними нас никто не ждал. Парадный вход не охранялся, «зеленые» не поставили охрану, ведь об этом уже никто не думал, ожидая поражения, или охрана просто сбежала. Я заметил одного предателя за ближайшим углом, но Краснов сшиб ему голову до того, как тот вскинул винтовку. Помню, что обратил внимание на его оружие. Пневматическая винтовка. Ничтожества. У них не было иного оружия? Меня тянуло прикоснуться к его кровавым мозгам, что были размазаны по дорогим золотым обоям моего штаба. Но я не стал и побежал дальше. Солдаты выбивали двери под общий грохот и ужас, и все расстреливались, распарывались, раскраивались, расщеплялись, аннигилировались. Аннигиляция. Пол кусками проваливался под ногами, из комнат выбегали горящие люди, люди с проломленными головами, люди без рук и ног. Мимо павших людей без конечностей бежали торжествующие люди без души.

Мой отряд забежал в сакральное место штаба – отдел финансов. Военная казна требовала спасения из объятого жертвенным пламенем святилища войны. В отделе стоял огромный рыжий мужик, точно с картинки, в камуфляжной форме, с глазами умными, но впалыми и страдальческими. С ржавым широким топором напала эта огромная туша мяса на Священных; я резко выхватил палаш, увернулся под его замахом и распорол ему икру. Он стремительно для его размеров повернулся и рубанул воздух второй раз, но снова не попал. Я увернулся опять и отбил палашом мощный удар топора, чуть не сломав себе кисть. Рыжий разозлился и сделал прямой выпад мне в голову. Разумеется, такой тупой удар не прошел для него безвозмездно, кружить мне надоело. Я резко ткнул его палашом в сердце, и клинок зашел довольно глубоко. Мужик не ожидал такого и сделал еще пару шагов в мою сторону. Я оставил палаш у него в груди и отскочил назад, дабы будущий труп не успел ничего сделать. Рыжий упал на спину с недоуменным выражением лица. Изящный танец вокруг зелено-рыжего отброса закончился. Я вынул палаш и всунул в ножны, не став его вытирать; казну начали вывозить. Солдаты в спешке, с дрожащими от волнения и счастья руками, вывозили огромные ящики, доверху набитые золотыми слитками. «Слитки» – сладкое слово.

Мы добрались до второго этажа, где обнаружили несколько десятков человек, занялась перестрелка. С другой стороны прибежала часть второй группы капитана Иванова. Я отобрал у кого-то трехзарядную винтовку и три раза попал в голову. Перестрелка кончилась, к моему сожалению, очень быстро, ибо эскадрольцы не промахиваются. А «зеленые» уже не были нами.

Централис себя изживал, ведь монстр в глубине земной массы был уже достроен. Штаб не нужен, фабрика не нужна, проходная не нужна, энергостанция не нужна. Почта, банки, телеграфы, люди, здания, инфраструктура, литература, быт, сон, жизнь, смерть, кости крыс и китов, колыбельные для младенцев и застольные песни рабочих-удальцов – ничего не было нужно сейчас, когда ты имел право убить. «Права нужно убить!» – гласил старый лозунг Эскадроля. Зачем права, если есть инстинкты? Кажется, я входил в стадию стресса, когда уже не понимал, о чем я думаю. Мысли сами переливались в моей голове.

Штурм быстро заканчивался. И даже если штаб был большим, то количество солдат в нем было критическим, а количество боли и страданий – запредельным. Мы купались в алом озере, наслаждаясь удивительно прекрасным воем страдающих падших ничтожеств и предателей. Бой закончился на великолепном последнем этаже штаба. Стеклянный потолок его уже давно разлетелся, а о неимоверно искусных рисунках на стекле моментально забыли. Это стекло было даже не кроваво-красным, зачем его помнить? Разрушенная крыша, вывезенное золото и трупы, которых никто не хотел загонять в могилы. Эскадрольских трупов совсем немного, но их сразу уносили. До «зеленых» не было дела, их никто не считал, покоя отсутствующим душам никто не желал. Органицизм.

Я был измазан кровью и гарью, чему был очень рад. Не убивая людей несколько лет, можно испытать огромное удовольствие, замарав наконец руки. По окончании боя я сразу направился в свой кабинет, дабы выполнить то, зачем я вообще штурмовал штаб. Я знал, что иду туда последний раз. Не по каким-то лирическим причинам, а потому что штаб скоро должен был развалиться. Но я знал локальную цель органической системы – штаб не должен был рухнуть, пока я его не покинул. Я вошел в кабинет. Он был открыт, но здесь явно давно никого не было. Даже «зеленые» боялись входить в губернаторские владения. Обычный человек подумал бы, что следует обыскать мое гнездо, но органицисты – а «зеленые», возможно, еще оставались ими – лишь удивились бы, подумав об этом. Удивились и прошли мимо кабинета. Таким образом, мой страх, что они найдут здесь нечто, что никому находить не следовало, не оправдывался.

Кабинет был зеленым как лес с молочно-белым потолком пасмурного неба. Мебель была простая и дешевая. На большом Г-образном столе и нескольких книжных шкафах заканчивалось все убранство.

Я прикоснулся к зеленой бархатной стене около своего стола. Белая кожаная перчатка была уже скорее красная от крови; я нащупал нужное место и нажал на кнопку, марая стену. Обрывая куски обоев, из стены выкатился большой тяжелый сейф. Понадобилось два ключа и длинный кодовый замок, чтобы открыть его. В сейфе лежала лишь маленькая коробочка и несколько больших стопок документов. Коробочка была выполнена из неизвестного мне сплава, легко умещалась в кулаке и почти ничего не весила. На серебристых полированных гранях были выгравированы черные диагональные кресты. Взяв из стола большую холщовую сумку, я положил в нее документы, а коробочку убрал в карман.

Я успокоился и перевел дух. Дело было сделано. «Не зря штурмовали штаб», – подумал я.

И только тут я вспомнил, что изображено на стене напротив стола.

Я медленно повернулся. Со стены на меня смотрел труп Христа, висящего на кресте. Именно труп, что можно было понять по его застывшему мертвому стеклянному взгляду. Но при этом с его тела потоками текла яркая красная кровь – на нем не было кожи. Три года назад я пригласил глядовского художника Кудесникова написать для меня шедевр абсолютно на любую тематику. Причем на стене, а не на холсте, чтобы эта картина была вечной. Я понял, что я наивно ошибался, когда по стене через изодранный, истерзанный череп Христа с ошметками налипшего мяса пробежала трещина. Трещина пробила нимб и убежала на этаж выше. Я не знал точно, что символизировала эта картина, но я с отчаянием всмотрелся в нее, пытаясь через гром разваливающегося здания и последние выстрелы чем-то проникнуться. Мне было жалко смотреть на мертвого. Он должен был изображать волю нашего органического неба, вечность, радость и братство. Но мертвый Христос был лишен кожи и своего предназначения. Последние капли его жертвы стекали по его ногам под крест.

В кабинет вбежал Краснов.

– Господин генерал, вы совсем с ума сошли! Штаб сейчас развалится!

– Краснов! Держи сумку. Отнеси ее в вертолет, – я отдал сумку, не отрывая взгляда от стены.

– Будет сделано, – ответил тот, взял сумку, – но господин генерал!

Пол под кабинетом смачно треснул. Судя по грохоту за стеной, что-то крупное, вроде соседнего крыла здания, начало обвалиться.

– Господин генерал, ну же! – Краснов уже схватил меня за рукав. – Ну же, уходим!

– Да, да, Краснов, подожди, – я никак не мог отвести взгляд, – посмотри на стену…

– Да вижу я, христианин без кожи, два года на него смотрели! Пойдемте же…

– Но я смотрю на него последний раз!

Пол ответил второй трещиной, шириной в ладонь.

Я медленно перевел взгляд на Краснова и проговорил: