пытаюсь охватить ее широко. Так что если ты хочешь быть моим другом, то попробуй жить
примерно в таком же диапазоне. Ведь я перед тобой полностью открыт. Так подскажи мне,
как столкнуть тебя с мертвой точки? Что тебе интересно? Если ты не видишь смысла в том, к
чему я тебя постоянно призываю, то доверься мне поначалу слепо, иначе мы не сдвинемся.
Позже ты все поймешь, оценишь, а сейчас, главное, поверь, что зла я тебя не желаю. Ведь
тебе же сейчас со мной не стало хуже, чем прежде? Ну, скажи.
– С тобой мне стало еще тяжелей! – закричала она. – Ты другой. Я не приучена к
таким. У меня сил не хватает жить, как ты!
Выкрикнув, Наденька застыла в обиженной позе, как когда-то у вечного огня.
Несмотря на ее домашний вид, на особенный уют, создаваемый в комнате чистым бельем с
холода и горячим утюгом, эта женщина казалась Бояркину чужой. В последнее время она
чуть-чуть изменилась: округлилась лицом, у подбородка образовалась маленькая складочка.
Наденька наливалась женским здоровьем, которое многие мужчины считают лучшей
привлекательностью, но для Бояркина эти изменения не стали близкими, родными
приметами; он их просто не замечал.
Они долго молчали. Николай был растерян, Наденька обижена. По Наденькиному
разумению, муж должен был начать теперь успокаивать ее и пойти на какие-то уступки.
Николая в это время так и подмывало сказать, что если вместе им стало хуже, то какой
же смысл… Но он понимал, что Наденька потому так и кричит сейчас, что слепа, что
находится в спячке, от которой он не может ее пробудить. "Все Дело во мне самом", –
вспомнил он вчерашнюю мысль.
Ломая в себе желание заговорить, Николай прямо в комнатных тапочках выскочил во
двор и принялся колоть хозяйские дрова. Почему же Наденьке с ним тяжело? Потому что он,
увлеченный делом, хочет, чтобы и другие были увлечены?
Сначала Николай бил по чуркам с яростью, и поленья разлетались в стороны, как от
выстрела, пока в очередной раз колун, легко пройдя сквозь расщелкнувшуюся чурку, не
просвистел в сантиметре от лодыжки. Бояркин остановился, отходя от мимолетного испуга,
и, постояв немного, успокоился.
На крыльце домика он заметил сломанную доску. Руки зачесались взяться за ножовку,
молоток. Но кто это оценит? И ему здесь долго не жить.
Разглядывая двор, Николай снова подумал, что хорошо бы иметь собственный
деревянный дом с нехитрой мебелью и с книжными полками в нем. А рядом с домом –
сарайчик с верстаком и рубанком… Работаешь там, строгаешь доску и поглядываешь из сарая
через маленькое окошечко в огород, где зелеными валами стоит огребенная картошка. А тут в
сарайчик входит жена и зовет обедать. Нет, это не Наденька, а не то девушка Оля с
фотографии на кладбище, не то Наташа, теперь уже Крышина, о которой он уже давно ничего
не слышал. У той жены всегда в первую очередь видны глаза, в которые можешь смотреть
как в саму душу. Смотришь в глаза и содрогаешься, чувствуя, что ты с ней одно целое. (Так
вот, наверное, что значит любить. Любить – это видеть глаза друг друга). Ах, как счастливо
бы тогда жилось, как помогали бы они добрым устремлением друг друга, какая духовная,
светлая атмосфера бы у них была! Это было бы прочно, "А Наденька?" – вспомнил Бояркин.
А Наденька, напротив, как бы разряжала всякую атмосферу. Если Николай занимался, то она,
стараясь не шуметь, покорно ждала, когда он закончит, и мешала этим еще больше. В эти
минуты она и вправду, словно не дышала – от нее не было ни дуновения воздуха, ни
дуновения мысли; своей смиренностью она как бы останавливала всякое движение, и
Николай обнаруживал, что даже на установке среди действующих механизмов думалось
свободнее.
Бояркин почувствовал, что у него замерзли ноги. Он вошел в домик. "Господи, да как
же одиноко-то, – подумал он. – Оказывается, я такой же, как все, – одному мне тоже
невозможно. Если бы уметь не мучиться одиночеством. Но как же она? Ведь она-то будет