не давая отчета своим действиям, притянул ее за руку и вдруг как попало прижал всю, дурея
от незнакомой, но сразу понятной близости. Она стала вырываться с таким остервенением,
что Бояркин испугался и разжал руки. Проводница не убежала, как он ожидал, не подняла
тревогу, а стояла тут же, переводя дыхание. Она почувствовала силу его рук, почувствовала,
что он, все-таки подчинившись, отпустил сам, и в ней что-то переломилось.
– Ты смотри-ка какой! – не то с осуждением, не то с удивлением произнесла она. –
Жарко сегодня. Попить бы чего. Сходи-ка, купи банку какого-нибудь сока.
– Может быть, вина?
Она невольно улыбнулась.
– Нет, лучше сока. Только хорошего.
– А ты не обманешь?
– О, господи, ну ты уж какой-то даже слишком прямой. Иди, говорю.
Николай пошел и вернулся с банкой светлого яблочного сока.
Потом под вечер, когда он уходил уже с чемоданом, проводница, которую звали Нина,
вышла за ним в тамбур.
– Я рада, что была у тебя первой, – сказала Нина, глядя теплыми глазами. – Оставайся
таким же внимательным и добрым. Не знаю, как насчет прямоты, но доброту свою береги.
Она обняла его, но Николая уже не удивило, что его обнимает женщина, – теперь он
был самостоятельным взрослым мужчиной. Оказывается, все было не таким, как
представлялось после разговоров на корабле или как при разглядывании открыток на
квартире самодеятельного актера Косицына. Здесь не было ни грязи, ни лжи, ни унижения.
– Спасибо тебе, – сказал он.
– Ух, какой ты вежливый, – ответила Нина, засмеявшись и шутливо потрепав его по
голове, – как ты вчера сказал "ага, извините". Ну, иди… Счастливо тебе доехать. Пусть в
твоей жизни все сбывается, хоть не сразу, но сбывается. Я почему-то отношусь сейчас к тебе,
как к взрослому сыну. Нет, дело тут не в возрасте. Просто возникает хорошее чувство.
Наверное, тебе это не очень понятно?
– Непонятно, – сознался Николай. – Может быть, потом когда-нибудь пойму.
Уходя, Николай чувствовал, что все тело его звенело струной, и в нем ощущалась
такая радостная опустошенность, словно сами кости превратились в тонкостенные стальные
трубки. Даже чемодан теперь не тянул, а просто как бы испытывал на прочность его руку и
плечи. Эта его полыхнувшая, примитивная, еще не украшенная чувствами страсть была
настолько естественной и здоровой, что юношеское строгое целомудрие не нашлось, как
среагировать, – Николай был счастлив, и все! Пожалуй, впервые за четыре года Бояркин
почувствовал, что в душе лопнула какая-то плотина, и он наконец-то смог быть откровенным
полностью, хотя не знал, насколько был понимаем. Вначале он не был ни внимательным, ни
добрым, за что сейчас в тамбуре получил похвалу. Это сама Нина заставила стать таким. И
быть таким оказалось так прекрасно. От своей первой женщины Бояркин уходил с глубоким
убеждением, что самым настоящим, полным другом может быть только женщина.
* * *
Все три года дорога домой представлялась коридором из незнакомых станций,
поселков, городов, речек, полей. Коридор будет тянуться в полстраны, а день и ночь за это
время сменятся несколько раз. Потом будет маленькая, обыкновенная станция. Потом на
остановке со скамейкой, изрезанной перочинными ножами, нужно будет сесть на автобус, и
дальше пойдут знакомые холмы, пригорки, березняки, овраги. Потом вынырнет из тальника
Шунда и потянется с левой стороны, провожая через села, названия которых всплывут в
памяти как бы сами собой. Наконец, Шунда незаметно отойдет на другой край долины, но
это уже будет Шуругун – елкинское место, куда обычно ездят по грибы. Последний поворот –
и весь длинный путь, начавшийся с Балтики, окончится пространством, занятым селом в
несколько улиц в окружении лысых гор. Но уже за первой цепочкой гор, имеющих имена,