будут другие, уже синие горы, знакомые просто "в лицо" и всегда виденные только издали.
Невелико то, до боли знакомое пространство, но именно там все пропитано особым смыслом,
именно туда просится сама душа.
Все так потом и было, но только с поезда Бояркин сошел на другой маленькой станции
и поехал совсем к другому селу. За окном простирались гладко вздымающиеся желтовато-
зеленые степи, и гигантские ковры ярко-зеленых полей, словно бы расчесанных большой
гребенкой, оттого, что всходы прорастали волнистыми рядами. Елкинские места были
другими, и Бояркин удивлялся тому Забайкалью, которого, оказывается, не знал.
Бояркин возвращался из такой дали, в которой он за все время службы даже название
своего областного центра слышал по всесоюзному радио лишь несколько раз. Экипаж
небольшого корабля, на котором он служил, был составлен в основном из ребят, призванных
из европейской части, а родина сибиряка Петьки Тарасова, считавшегося земляком, отстояла
от его Елкино чуть ли не на две тысячи километров. И вот теперь после длительной жизни в
кругу людей, для которых даже само слово "Забайкалье" звучало чуть ли не новостью,
Николай должен был встретиться с самыми близкими, родными по крови людьми, которых в
общей сложности он не видел уже четыре года.
В автобус набивалась пыль, а за автобусом она поднималась клубами и ручейками
сыпалась по заднему, чуть выпуклому стеклу. До Ковыльного было далеко. По дороге
встретилось несколько маленьких сел. Они показались неуютными, потому что стояли на
плоском месте, без речек и без деревьев. Должно быть эти "голые" открытые, как на
сковородке, села летом безжалостно прожаривает зноем, а зимой морозом. Через несколько
часов пути впереди открылась заросшая кустами долина реки – это был Онон – тот самый
Онон, который в детстве считался недосягаемым и почти сказочным, потому что, по слухам,
там водились большие рыбины – осетры. Николай знал, что в Онон впадает его Шунда и, тут
же сориентировавшись, определил, в какой примерно стороне находится Елкино.
Ковыльное, открывшееся за поворотом, вначале даже радостно удивило – белели дома
из белого кирпича, улицы были широкие, зеленые, но когда поехали по селу, Бояркин, снова
невольно вспомнив Елкино, нашел в Ковыльном все слишком упрощенным – большинство
домов были одинаковыми, а почти вся зелень – тополя. Это село возникло, казалось, по
чьему-то указанию, а не по свободному желанию медленно, но прочно обживающихся людей.
На остановке Николай спросил, где живут Бояркины. Его не сразу поняли. Пришлось
объяснить, что эти Бояркины прикочевали сюда два года назад, что должны работать там-то и
там-то. Николая направили в один из белых домов, видимых с остановки, и даже подсказали,
с какой стороны входить – его родителей тут уже хорошо знали, но только не ожидали, что у
них есть такой взрослый сын. Николай пошел, поглядывая кругом. Встречные смотрели на
него с любопытством.
За низким беленым штакетником ограды он еще издали увидел кобеля Левку. Собака,
звякнув цепью, поднялась, нехотя тявкнула и вдруг приветливо замахала свалявшимся
хвостом. Николай открыл воротца и, бросив чемодан на крыльцо, присел перед собакой. Его
до слез взволновало то, что в этом чужом месте вдруг обнаружилась своя собака, узнавшая
его даже в военной форме. Бояркина поразило еще и то, что Левка был дряхлым от старости.
Почти щенком брал его Николай с собой в лес, вместе с ним купался и орал, когда тот сильно
царапался в воде. Не было все-таки время его службы быстротечным.
На крыльце скрипнула дверь. Николай оглянулся и увидел Анютку – совсем уже
взрослую. Она на мгновение замерла, быстро взглянула на чемодан и, метнувшись назад,
крикнула в избу:
– Колька приехал!
Через секунду Бояркин оказался в кругу родных, которые целовали и обнимали его.
Был полдень, и все сошлись домой на обед. Родители сильно поседели.
Анютка, закончившая восьмой класс, уже переросла мать. Отец старался казаться