– Вот теперь другое дело, – с улыбкой одобрила мать.
– Я по улице пройдусь, – сказал Николай, – на ваше Ковыльное посмотрю. В магазин
загляну.
– А что же форму снял?
– Меня все равно здесь никто не знает… Кому интересно.
Мать грустно покачала головой и промолчала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда после обеда поехали в Елкино, Николай переоделся. Анютка тоже увязалась с
ними и прямо-таки взмолилась, чтобы брат был в форме, хотя на этот раз его не надо было
уговаривать. Отец купил себе на дорогу бутылку водки. Распечатал ее на пароме через Онон,
чтобы заодно угостить паромщика – старика с серебристой щетиной на коричневом лице.
Старик обрадовался угощению, и пока паром шел по воде, они с отцом о чем-то говорили и
смеялись, зажевывая выпитое кусочками черствого хлеба. Николай стоял, навалившись на
перила, и смотрел на чистую и, должно быть, теплую ласковую воду, на берега с бахромой
свисающего тальника. "В каком все-таки прекрасном мире мы живем", – подумал он.
Сразу от парома машина круто пошла вверх, а потом более полого вниз – дорога здесь
была ровнее, чем на той стороне Онона, но с крутыми поворотами, спусками и подъемами.
Река очень резко отделяла степные холмы от больших, кое-где довольно круто и высоко
вздымающихся гор. Николай повеселел – в этих, пока еще незнакомых видах начало
угадываться что-то Елкинское. Вопреки планам, к дому он подъезжал с противоположной
стороны от райцентра, но к дому хороша любая дорога, и чем ближе становилось село, тем
больше волновался Бояркин. В волнении не было, однако, нетерпения; радостно было видеть
и знакомые окрестности села. Когда до Елкино оставалось километра три, дорога пошла под
высокой, почти вертикальной скалой, и Николай пригнулся, чтобы увидеть из машины
стремительных стрижей, гнездящихся здесь. 0днажды он взбирался на самую ее вершину.
Кустики внизу казались оттуда маленькими, стрижи носились под ногами, и сердце каменело
от мысли, что можно сорваться. Снизу же скала, особенно когда над ней плыли облака,
казалась падающей. К этому мосту с другой стороны дороги подходила крутым изгибом
чистая и холодная речка Талангуй. Здесь была ее главная темная глубина, в которой ловили
тайменей, и купались, но без визга и без смеха. Однажды в этой яме утонул запряженный в
телегу конь, которого объезжал конюх Золотухин. Тогда поговаривали, будто и сам конюх
едва не утонул, но это скорее для того, чтобы ему посочувствовали и не заставили платить за
лошадь.
А на скалу Николай взбирался за травой с очень интересными фигурными листьями,
со стебельками, похожими на блестящие изолированные проволочки, и с красивым
названием – царские кудри. Он выковыривал ее из расщелин старым штыком, а, высушив,
отдавал потом Сорочихе – старухе из райцентра, торговавшей на базаре лекарственными
травами. Пожалуй, еще ни разу с самого детства Николай не вспоминал Сорочиху – она
словно выпала из памяти, а тут явилась, как нарисованная, – сухая, с большим носом, с
тонкими негнущимися в коленках ногами. Как-то зимой приехала она продавать серу и по
дороге простыла. Сели они с матерью чай пить. Николай играл в другой комнате и вдруг
слышит: на кухне птичка свистит. Он бегом туда: покажите птичку. А Сорочиха говорит:
"Птичка в другую комнату улетела". Николай тогда все углы осмотрел, бегая из большой
комнаты в кухню, из кухни в спальню, а свистящей птички все не видит. Сорочиха, наконец,
не вытерпела, засмеялась, и тут-то ее простуженный нос запел на все лады с переливами.
А из-за Сорочихи в памяти также ясно поднялся ее муж – дед Давид. Собственно,
Сорочиху потому и звали Сорочихой, что дед был Сорокиным. Он строил у них гараж для
мотоцикла (это воспоминание было еще более ранним). Дед Давид был громадный, с
длинными руками, с редкими волосами, с отрубленным большим пальцем на левой руке. Он
воевал на трех войнах. Вечерами он брал Николая на взрослое кино и держал на коленях. Как