Фронтовичок

Ротный не договорил, потерял сознание.

Подтянул я остальных раненных на плащ-палатке к ротному. Мне ещё повезло, что они наверху лежали, не в самом окопе. Перевязал всех. Много времени ушло. Лежу обессиленный, придумываю, как раненых защитить от осколков, дождя и мокрого снега. А он с утра не прекращается. Да только спрятать их негде – не обжились мы здесь. А обратно в окоп спустить – сил у меня таких нет. Вот тут самое время вас спросить, сынки, защитники отечества, – обратился фронтовик к солдатам дивизиона:

– Что для солдата страшнее всего на свете?

Бойцы неуверенно гадали – мины, танки, отсутствие боеприпасов, холод? – но фронтовик, выслушав всех, загадочно ухмыльнулся в усы:

– Привыкли вы, сынки, по хорошим дорогам колесить! Впрочем, пришлось и мне по отличной немецкой брусчатке пошагать. А самый страшный враг для пехоты есть грязь! Она через ноги солдату поперек горла встает. И не привыкнуть к ней, ибо везде она особенная – в Воронежской области, помню, так сапоги присасывает, что от её поцелуев подметки враз отлетают. Зато в Ростовской налипает на каждую ногу по пуду – ни поднять, ни стряхнуть! Ни идти, ни бежать! А путь у пехоты близким не бывает… Да разве ж только это? Даже поесть трудно, если весь в грязи! А каково носом в грязь плюхаться, когда пули к земле прижимают! Отмыться-то даже в перспективе не светит! Вы, сынки, ошибаетесь, если считаете, будто в грязи приятнее лежать, нежели по ней ногами шлёпать! Хотя скажу вам по секрету: «Жить захочешь – и грязь полюбишь!» Когда грязь на одёже коркой засохнет, да кожу в кровь изотрет, совсем невмоготу будет. Хуже всего поздней осенью бывает, в холода, когда лед хрустит, руки стынут… Да только всё равно стираться приходится! Ведь в грязи пехота долго жить не может! Не дай бог, ещё с вшами воевать придётся! Считай, на два фронта!

Знаешь, внучок, слушал я фронтовика в сторонке, да ликовал: нашёлся-таки человек, который ответит на мои вопросы о буднях простых людей на войне. Ещё бы! Всё сам испытал! Такие подробности нарочно не придумаешь! Их знает лишь тот, кто сам всё выстрадал. И хорошо бы с прапорщиком сойтись. Да поскорее, желательно. Любое важное дело, если отложишь его на короткое время под давлением иных забот, почти наверняка в долгом ящике так и останется!

А Василий Тимофеевич, тем временем, продолжал размеренно повествовать:

– Говорил уже я вам, сынки, дождь тогда шёл вперемежку со снегом. Всё вокруг раскисло. Я снаружи мокрый от дождя, а изнутри – мокрый от пота. Но окоп лопаткой всё-таки разворошил, сделал в него пологий спуск. Стянул раненых на дно. Тесно им там, вот и расположил всех в одну строчку – голова, ноги… Сверху карабинами окоп перекрыл (иного-то материала не нашлось, но этого добра – навалом). Вдоль и поперек лежат карабины, а навес из плащ-палаток соорудил. Если шибко лить не станет, то не протечёт. Только, думаю, товарищам моим совсем мало без медицины осталось. Смерть – она же на лице заранее написана. И в темноте заметно – не жильцы они. Да только солдат солдата и мертвого никогда не бросит, хотя бы о своём же будущем думая. Не бросил я, не бросят и меня в лихую минуту.

Подложил я под хлопцев шинели, снятые с мертвых ребят, – они меня простят – сверху шинелями и укрыл, да стал к своему бою готовиться. Один против нескольких танков и сотни фрицев – велика мне честь выпала! Потому не сомневался: пришла последняя моя ночь! Однако поспать не придётся! Очень немец близости жаждет. Да и мне уклоняться, устав не велит! Значит, быть тому! Переодеться бы в чистое, по русской традиции, только и в этом мне отказано.

Пулемёт я притащил. Пристроил на самом высоком месте, где меньше заливает. Хотя сомнения мучили – немцы тоже понимают, что эта высотка для стрельбы удобна, и ударят по ней от души. Противотанковое ружье рядом положил. Ствол у него столь длиннющий, что в окопе никак не развернуть. Карабины тоже разложил на бруствере, метров через пять каждый. Думаю, если буду стрелять с одного места, то фрицы меня быстро подстрелят. А если с перебежками, так немного повоюю. Карабин, он же для прицельной стрельбы хорош. Если целиться без суеты, то немцев можно щелкать за километр. Кстати, сынки, карабин и очередями стреляет. Например, симоновский СКС-45 делает сорок пять выстрелов в минуту! Хорошая штука! Только магазин маловат, всего десять патронов.

Разложил я и все ППД (пистолет-пулемет Дегтярева). Но толку от них маловато. Огня-то море – это верно! Но патроны пистолетные! Потому прицельная дальность – метров сто, не больше. Только если стенка на стенку! Но из меня какая стенка? Если фрицев я настолько близко подпущу, и минуты мне не жить!

Гранаты я долго в темноте искал, всё шарил по убитым товарищам. Набрал, кажись, восемь Ф-1. Они хороши для обороны. Осколки метров на триста разлетаются. А противотанковых всего пять. Маловато для хорошего сабантуя. Зато, думаю про себя, я их своим радушием удивлю!

Пока готовился, слышу, кто-то с тыла ко мне крадётся, поскрипывает. Я пулемёт, конечно, развернул. Окрикнул, больше для порядка, втайне ожидая помощь из батальона, а когда старшина наш отозвался, я от радости едва не заплакал:

– Петрович, – кричу ему охрипшим голосом. – Прячь кобылу за бугор, ведь убьют, проклятые, да ко мне поскорее топай. – А он мне в ответ:

– Молодой ещё командовать! Сперва покажи, где ротный сидит? Проголодались, небось, хлопцы наши? И где вы, окаянные, караулы свои выставили? Меня никто не остановил! Тылы не прикрыты… Куда подевались, черти ленивые!

– Некого, Петрович, больше выставлять! Только мы с тобой от роты и остались. Потому давай-ка тяжелых на Сивку погрузим, и вези их немедля в медсанбат, спасай ребят… А я тут порядок наведу… К приходу дорогих гостей. Подводу подгоняй… Они в окопе. И ротный там. Плохой он совсем, без сознания.

Петрович засуетился, сунул в мои грязные руки кусок хлеба, мол, поешь для начала. И вижу, слёзы у него по щекам… Роту жалко! Молодёжь ведь зелёная, по его меркам. Но не время плакать! И он это лучше меня понимал, махнул рукой в сердцах и заторопился к телеге, на которой для всей роты привёз обед и ужин. Вся еда в одном термосе. Другой ещё вчера осколком пробило, да замены пока не нашли. С утра числилось шестьдесят семь, так что еды теперь навалом… Вчера бы столько! Ребята голодными так и остались… Надо сказать, готовила для нас батальонная походная кухня. Она в батальонном тылу размещалась. Подальше, да поглубже. Потому как по дыму фрицы нам аппетит своей артиллерией портят. А наши артиллеристы за фрицами следят, что бы и те не жирели! Так что, иной раз, поесть весьма хотелось… Однако, предвидя бой, всегда специально голодали – на случай ранения в живот. Старшина за едой ещё утром уехал, а вернулся – есть-то некому. А мне так тошно на душе, что не только есть, а и жить не хочется! Знаете ли, очень стыдно одному в живых оставаться, словно обманул кого… Скверно это чувствовать, хотя любой в понятие войдет – судьба, значит, такая…

Решили мы со старшиной раненых на подводу уложить, не зная, правда, как их разместить – тесно очень – да только Петрович мне шепчет:

– Ротный-то отмучился. Двое ребят осталось… Подмоги мне их на палатку стянуть… Вот, так-то лучше. Ох, ребятки, наши горемычные! – всё причитал старшина.

Уложили мы оставшихся на подводу, укрыли любовно. Следовало бы поторопиться, но мы остро ощущали необычность и важность минуты расставания, оба время тянули. Но не бесконечно же! Принялись прощаться. Петрович не выдержал первым, обнял меня, крепче сына, потыкался мокрым носом в мои щеки, похлопал ладонями по спине, отвернулся, шмыгая носом:

– Ох, сынок! Досталось тебе не по чину… Надеюсь, свидимся. Не могу запретить тебе высовываться… Тут дело такое, можно сказать, верное… Впрочем, что я говорю, седой дурень?! Какие тут советы помогут! Ты только живи, сынок! Прошу тебя! Для себя прошу! Ведь не смогу я жить, похоронив всю роту… Какой я потом старшина! Молиться буду всем святым и всем чертям! Только живым останься… А то, может, выпьем на прощанье? А? Я полканистры привез. Куда теперь…

– Нет, Петрович, пить не стану! Мне твёрдая рука нужна. Уж очень она чешется! И вот ещё, Петрович, ты матери в Елабугу… Сам досмотри, как бы не послали бумагу, будто пропал сын без вести! Я-то не пропаду! Не тот у меня настрой! Да – мало ли! Ты сам отпиши, как я тут справлялся. Мама у меня. И четыре сестренки. И батя где-то воюет… А ребята наши сегодня геройски погибли… Фрицы не прошли. Ты каждому лично отпиши. Если похоронка придёт – то мать меня оплачет, сколько надо, да и успокоится. Ей так легче будет! А «без вести», так всю жизнь промучается. Ждать никогда не перестанет. Да на каждый стук выскакивать, да плакать и плакать. Уж лучше похоронка! Ты меня, Петрович, не перебивай – меня и фрицы перебьют. Жаль, конечно! Очень жаль! Такая жизнь после войны наступит! Поглядеть бы! Вот что, Петрович, давай-ка, ребят спасай поскорее, и сам поберегись. Ты теперь один всё знаешь: никто не струсил, никто не отступил; все ребята героями погибли! Так и отпиши! Прощай!

Петрович взял лошадь под уздцы и повёл её в тыловую темень. Лошадь натыкалась на мертвецов, шарахалась в стороны, громко фыркала, и Петрович её тихо уговаривал:

– Пошли уж, пошли Сивка! Всем теперь тяжко. Ты вот овса поела, меня поджидая, а к ребятам мы зря спешили… Пробирались с тобой по грязи, будь она неладна, а ведь зря торопились!

В это время, нарушая рассказ, к курилке приблизилась шумная группа солдат, однако слушатели так дружно зашикали, не позволив помешать рассказчику, что тишина быстро восстановилась. Но рассказчик, будто и не заметил ничего, продолжая свою историю:

– Потом и старшину стало не слышно. Приближался мой час. Прилёг я в удобном для обзора местечке, пару гранат приготовил. ППД держу в руках, два полных магазина рядом. Вот, думаю, мне бы сейчас, если по-хорошему, хватило бы нескольких пулеметов. Закрепил бы их на бруствере, да бечёвки к себе протянул. Лежал бы в укрытии, да верёвочки дёргал, а фрицы сами собой бы в штабеля укладывались. Голубая мечта! Жаль, теперь не получится! А ещё бы гранаты на нейтральной полосе разложить, как наши разведчики иногда делают. Они в последнее время над фрицами прямо-таки издеваются. Мало им языка взять, так ещё гранатами что-нибудь заминируют. То в топку полевой кухни засунут гранату вместе с дровами, приготовленными немцами к растопке поутру; то на тропинке к сортиру несколько гранат пристроят. Да так, что их только подпихнуть останется… Но у меня гранат маловато. И приготовил я их на особый случай, когда фрицы обниматься полезут!

Тишина в курилке никем не нарушалась. По сторонам стояли уже человек пятьдесят, и каждый старался не пропустить ни единого слова. Я с сожалением поглядел на часы, сознавая, как стремительно течет отпущенное мне время. Когда ещё придётся послушать Василия Кузьмича? Но так уж вышло! Дело – прежде всего! Ещё чуток, думаю, постою, послушаю. А он цигарку потягивает и продолжает:

– Понятно мне, что пехоту подпускать близко, как нас учили для меткости, мне не резон. Они меня вблизи быстро растерзают. Придётся мне пехоту отсекать издалека. Для этого карабины сгодятся! Да долго ли я меж ними побегаю? А коль не смогу фрицев попугать стрельбой, то они мою оборону враз порвут, чего ротный не простит. Стало быть, свою голову мне надобно беречь, коли она за всю роту осталась! Танки попробую из ружья остановить, а прорвутся, так гранатой… Хороший план! Жаль, с фрицами не согласован! Неровен час, напортят мне. Вслушался я! Вгляделся в темноту – не сойду ли за глухаря? Тот, когда токует, ничего не замечает, хоть в кастрюлю засовывай! Да вроде, пока спокойно. Даже чересчур. Раньше-то фрицы всю ночь ракетами нейтральную полосу освещали, а теперь такая темень, что глаза не нужны. Видимо, надумали что-то, стервятники. Может, своим разведчикам мешать не хотят. Что ж, тогда я им сам подсвечу. Взял я приготовленную заранее ракетницу ротного, несколько осветительных ракет к ней и, прихватив вооружение, метнулся по окопу на левый фланг, метров на сто.

Замер – тишина… Тогда выстрелил я первой ракетой и сам оробел. Слепящая вспышка в кромешной темноте и громкое шипение. А ракета всего несколько секунд освещала огненным хвостом округу, потом клюнула на предельной высоте и стала падать, разделяясь на тающие искорки. Я выстрелил опять, и пока ракета светила, всюду всматривался. Только ничего подозрительного на нейтралке не обнаружил. От немцев просвистело несколько мин. Они разорвались за моей спиной. В нашем тылу. Это показалось странным, ведь свои цели немцы давно пристреляли. Почему перелет? Наверное, гости уже где-то рядом, потому немецкая артиллерия и опасается накрыть их своим огнем. Если так, то меня они, как пить, уже засекли по траектории моих ракет. Надо удирать.

Поспешил я из окопа, стараясь не шуметь. Прислушиваясь, отполз метров на двадцать. Ползти стало легче, даже приятнее, потому как землю прихватило морозцем. Но очень уж громко тонкий лед хрустит, выдаёт!

Расположился я в воронке со всеми удобствами и затих. Даже дышу за ворот шинели, чтобы пар не поднимался, а сердце грохочет так, что ничего другого и не слышу. Думаю между тем, что теперь моя главная задача – «языком» не стать. Гости-то мои, пожалуй, сильно удивились, что никого на нашей стороне нет. Потому готовы схватить любого. Например, того, который из ракетницы палил. Он-то живой!

Но я решил их пересидеть. Теперь активность нужнее им, а я затаюсь, помечтаю о лучших временах! Долго я их ждал! Очень долго… Замёрз, как цуцик! И тело затекло. И мурашки в мокрых сапогах пощипывали.

Только вышло-то по-моему! Слышу крадущийся шумок – приближаются, голубчики, спешат ко мне на свидание. Двое поверху почти на корточках пробираются, а в окопе тоже кто-то спотыкается, даже фонариком изредка подсвечивает, поругивается.

Слушатели затаили дыхание в ожидании развязки, а фронтовик не торопится, сделал длительную паузу. Молча, отточенными движениями оторвал новый клочок газетки, сложил её желобком, сыпанул в него табак, послюнявил края, свернул большую «козью ножку», лихо её надломил. Потом заскорузлыми пальцами долго поддевал одинокую спичку в полупустом коробке, закурил, медленно всосал дым на полном вдохе, выдохнул его сквозь усы, ловко направляя вытянутой нижней губой вверх. Всё это он проделал весьма театрально, зная, что следят за каждым его движением, но так, словно рядом никого и не было. Затянулся разок, потом другой, зачем-то потёр пальцами свободной руки подбородок, посидел, покряхтел.

Присутствующие дожидались завершения магического ритуала. Наконец Василий Кузьмич продолжил так, будто его повествование и не прерывалось совсем.

– Когда гости приблизились ко мне, ещё незамеченному, метров на двадцать, я осторожно, чтобы не выдать себя и не получить пулю, выдернул кольцо из одной гранаты, потом из другой, придерживая обе так, чтобы их чеки раньше времени не отвалились. Вы должны это и без меня знать, сынки. Когда чека отвалится, удерживаемая до того ладонью, то сначала раздастся хлопок. Это замедлитель сработает. А спустя четыре секунды граната шарахнет уже по-настоящему! Но с первой гранатой я слегка задержался, всё боялся, что фрицы меня услышат, а соперничать с разведчиками в ловкости мне не хотелось! Когда метров десять осталось, бросил я первую гранату по навесной траектории, чтобы она в окоп упала сверху. Так и вышло! И сразу швырнул другую. Только она по земле покатилась. Фрицы, которые наверху остались, в землю вжались, но граната, подпрыгивая, подкатилась к ним в самый раз – рядом, но не дотянуться! Фрицы, больше не прячась, орали что-то по-немецки, но моя граната их не пожалела. После устроенного шума я и думаю: «Ничего, ребята! Теперь ваши головы вряд ли заболят».

Но я на фронте не новичок! Потому крепко усвоил, где-то в засаде осталось прикрытие этих фрицев. И поставленную задачу эти разведчики выполнить обязаны! Без языка они вернуться не могут! Стало быть, придётся мне воевать и с прикрытием. Жаль, что гранаты кончились. Вся надежда на ППД.

Ждать опять пришлось долго, но фрицев я заметил вовремя. Два! Очень осторожные. Меня, не шевелящегося, они в темноте не заметили. Потому короткая очередь всё решила. Немного погодя, я к ним подкрался, забрал автоматы, очень удобный нож с мощным лезвием, гранаты противопехотные с очень длинными ручками – такие удобно бросать – какие-то галеты и шоколад. А ещё снял для себя наручные часы. Тогда это была очень дорогая и редкая вещица. Часы только у нашего ротного имелись, офицерские, именные. Но вчера, говорили, будто он их нечаянно раздавил, и многие слышали, как он ругался, мол, не к добру! На своих новых часах я разглядел – два часа сорок минут, а я ещё живой! Неужели больше разведчиков не будет? Стал я перемещаться вдоль окопа и проверять приготовленное ранее оружие и боеприпасы. Вроде бы, всё в порядке. На всякий случай стволы продул. Фрицы могли специально песочку подсыпать.

Я, Сережа, часто на часы поглядывал, ибо время работало против меня. Больше, чем когда либо, мне не хотелось уходить! Впрочем, на некоторое время я всё-таки остался. А Василий Кузьмич всё вел свой рассказ, завораживая всех вокруг:

– Спать мне, конечно, не пришлось! Да больше и не хотелось! Во-первых, продрог я к утру, как осиновый лист, хотя и укрывался несколькими шинелями. Грыз солоноватые немецкие галеты вперемешку с их паршивым шоколадом (я шоколад до войны и не пробовал; хорошо, если по праздникам карамель в доме водилась!), и запивал холодным чаем, который залил в свою фляжку из термоса Петровича. Во-вторых, думал о доме, о несчастной моей матери, о девчонках, ни одну из которых не целовал по-хорошему. Думал о Москве, о Ленинграде, где мечтал побывать когда-то. Хотя бы в метро спуститься (интересно ведь под землей), по музеям походить. А какая красота, говорили, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве, где снимали мой любимый фильм «Свинарка и пастух». Но чем глубже я возвращался в прошлое, перебирая несбыточное теперь будущее, тем больше жалел себя и свою несчастную судьбу, потому, в конце концов, прекратил это занятие, ослабляющее мой моральный дух. Стал я тихонько напевать те песни, которые приходили на ум. А в шесть тридцать утра, когда за спиной чуток просветлело, я увидел скрытно выдвигающихся ко мне фрицев. Для внезапности они даже танки придержали, чтобы меня не разбудить! Без танков хорошо бы обойтись, но и пехота уже спешила по нейтральной полосе.

Понятное дело, ночная сонливость с меня вмиг слетела. От мощного прилива крови к мышцам сделалось жарко. Сбросил я трехпалые армейские рукавицы, стрелять в них несподручно. Ползком занял позицию и заревел во весь свой голос, себя же им подбадривая: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой – с фашистской силой темною, с проклятою ордой! Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – идет война народная, священная война!»

И заработали мои карабины поочередно. Стрелял я спокойно и тщательно, не для шума, для поражения. Очень уж много гостей ко мне наладилось! Всех не принять! Вот третий фриц уткнулся носом в землю, а другой дернулся и почему-то сел. Но в гости теперь вряд ли придет! Пару раз я коротко поработал из пулемета. Шуму от него много, а результата на такой дальности не заметил. Старался стрелять не по всему фронту, а в центральную группу фрицев. По себе знал, насколько пехоте хочется залечь, если рядом падает один товарищ, потом другой, третий. Вот и я задумал немцам испортить настроение. А если первый дрогнет, то нерешительность и страх по всей пехоте пронесётся, все залягут.

Танков на моем участке я насчитал три. Они уже выдвигались вперед, но не стремительно, чтобы пехота поспевала. Как я и предполагал, самую высокую точку моей обороны танки сразу обстреляли. Пришлось перетащить пулемет и противотанковое ружье ПТРД левее метров на пятьдесят. Стрелять из ружья дальше трехсот метров бесполезно. Вот и оставалось мне одно – пеших фрицев прореживать. За три минуты такой охоты, напоминавшей приятную стрельбу в тире, фрицы приблизились ко мне метров на двести, двести пятьдесят. Стало быть, ещё минут десять, и придется с ними обниматься-целоваться. Возможно, залягут недалеко, откроют ураганный прицельный огонь. Тогда мой конец и настанет. Но пока в запасе есть несколько минут! Пока фрицы бредут за танками вяло, пригнувшись! Постреливают играючи, силы берегут для рукопашной схватки в окопах. Встречу их, а потом вместе предстанем перед богом. Тогда и поглядим, кому куда положено.

Ого! Ещё один танк показался из-за бугра. Четвёртый! Почему отстал от остального железа? Прикрытие, что ли? Ладно, и до него очередь дойдет.

Вот! Ещё трех фрицев на свой счет записал, да только мне этот счёт ни к чему. Не придётся больше отчитываться! Да ладно! Я их теперь и без счёта постреляю! Для удовольствия. Уже накопилось семнадцать фрицев, которые никогда не узнают, что их наступление сдерживает не полнокровная рота, а один единственный красноармеец. Зато, значкист ГТО.

– А что такое ГТО? – впервые не выдержал кто-то в курилке. По лицам остальных можно было догадаться, что вопрос интересовал и их, хотя они предпочли не демонстрировать пробелы своей осведомленности.

– Так это же, сынки, основа! Основа подготовки гражданской молодежи к службе. До войны так было. А ГТО – это по первым буквам, готовность к труду и обороне. Мы с энтузиазмом все нормативы сдавали – по физической подготовке, стрелковой, инженерной, санитарной, прыгали с парашютом, настраивали радиостанции на нужную частоту… В общем, соревновались! Нам интересно, а народу полезно!

– Вроде нынешнего ДОСААФ?

– Ну, можно и так сказать. Только в наше время ГТО вся молодежь сдавала, а в ДОСААФ теперь ребят немного. Так или иначе, думал я тогда, наблюдая за нейтральной полосой, но танками мне пора заняться! Что-то они ко мне чересчур торопятся. Навёл я тяжеленное противотанковое ружье на тот танк, который шёл прямиком на меня, понимая, что его лобовую броню мне не пробить, и всё же выстрелил. Три раза. А что дальше случилось, самому понять сложно, и поверить трудно! Танк вдруг рванул, да так, что даже башню сорвало! Во все стороны огненные струи разлетаются! Грохот чудовищный. Красота, думаю! Неужели я ему в ствол попал! Разве такое возможно? Но не в поддавки же он играет?

Пока я своей работой любовался, другой танк ушёл на левый фланг моего участка и стал зигзагом елозить вдоль окопа, засыпая всех, кто в нём мог оказаться. А два других танка уже маневрируют на флангах и по фронту. И перед моим носом землю роют из пушек и крупнокалиберных пулеметов! Да так, что я и высунуться не рискнул. Одна надежда, что патронов у них надолго не хватит.