Память сердца

Она что-то еще говорила, а сама в это время состригала нитки – справа и слева, и посередине; потом осторожно тянула за концы. Сергей невольно морщился.

– Ну-ну, потерпи немного. Когда иголкой себя колол, небось больнее было. И ведь не закричал ни разу. Конвойный всю ночь по коридору ходил и ничего не слышал. Эх ты, терпило!

Шумно вздохнув, она наконец отстранилась от лица, выпрямилась, продолжая смотреть на кровоточащие губы.

– Ты пока не разговаривай. Подожди до завтра. Я тебе ранки сейчас обработаю спиртом, а потом вазелинчиком слегка намажу, чтоб губы не шелушились. Ты, поди, пить хочешь? Но пока нельзя. Еще инфекцию занесешь, вода тут плохая. Вон у тебя сколько проколов на губах. И все кровоточат. Как ты себе губы-то не порвал такими ручищами!

И она со страхом посмотрела на его жилистые руки, покойно лежащие на коленях.

Сергей хотел поблагодарить ее, но не решался разжать крепко сомкнутые челюсти. Лишь кивал в такт ее словам и пытался сказать глазами то, чего не мог произнести.

Врачиха быстро заполняла медкарту. У дверей стоял надзиратель и молча наблюдал за происходящим. Сергей тем временем думал о том, как ему необыкновенно повезло! Он и не надеялся, что все так быстро разрешится. В иные минуты падал духом и ждал самого плохого: расстрела или отправки на штрафной прииск. В крайнем случае его могли оставить сидеть в изоляторе как есть – с зашитым ртом. И тогда бы он медленно умирал от истощения и упадка сил. Все заключенные знали, что никакой голодовкой лагерную администрацию не проймешь. Голодающих или расстреливали всем скопом, выждав для порядка несколько дней, или предоставляли им медленно подыхать от голода. Да, так вполне могло случиться. Но не случилось. Сергей отнес это к вмешательству высших сил, в которые он втайне верил (как и вся его семья) и которые, возможно, и в самом деле помогали ему в трудную минуту.

Охота на человека

Однако ничего еще не закончилось для Сергея. Вскоре после того, как он вернулся в барак, к нему подошел надзиратель Керимов. Приблизив лицо, сказал приглушенным голосом, неподвижно глядя в глаза:

– Серега, будь осторожен. Эти падлы решили тебя пристрелить.

Сергей недоверчиво отстранился.

– Какие падлы? Кто?

– Конвойные, которые тебя избивали. Зубенко и все остальные. Я слышал, как они говорили меж собой. Зубенко говорил, что не успокоится, пока тебя не пристрелит, что замочит тебя, чтоб неповадно было другим. Они это умеют. Пошлют тебя за дровами в запретку, потом пальнут в спину, а спишут на побег. Это у них быстро делается. Не впервой. Скольких они таким макаром отправили на тот свет – не перечесть. У них это заместо развлечения.

Сергей призадумался. Не хотелось верить, что его так вот запросто могут убить. Хотя он и слыхал про такие дела, что конвойные стреляют в зэков без всякой причины. Но чтобы так вот хладнокровно заранее спланировать убийство – это после того как они избили его до полусмерти, а потом он еще отсидел пять суток в одиночке, – это было невероятно. И все же он сразу поверил Керимову. Вспомнил перекошенное от злобы лицо Зубенко, хмурые взгляды конвойных, которые (он уже и сам заметил) следили за ним исподтишка и однажды уже пытались поставить в колонну с самого края, когда они шли из лагеря на объект. Тогда он не подчинился, потому что не любил ходить сзади, где обычно плелись доходяги. Да это и не дело конвойных – указывать кому и куда вставать. Обычно заключенные сами разбираются по пятеркам, а следят за этим бригадиры. Но даже и они редко вмешиваются. Это ведь не пионерлагерь. Заключенные и сами понимают, что и как.

Через несколько дней Сергей убедился в правоте Керимова. Конвоиры настойчиво пытались поставить его в последний ряд колонны, а уже на месте несколько раз отправляли за дровами в «запретку». Сергей всякий раз отказывался. Однажды его пытались заставить работать отдельно от других. Среди конвойных как раз был Зубенко. И Сергей решительно отказался. Тогда на него составили докладную об отказе от работы. Докладная ушла к начальнику лагеря, а Сергей решил, что пусть лучше его снова посадят в изолятор, чем пристрелят конвойные.

Он держался из последних сил. Борьба была слишком неравной. С одной стороны – лишенный всяких прав человек, брошенный на край земли, в насквозь промороженные пространства, а с другой – толпа вооруженных людей, наделенных правом убивать всякого, кто не подчинится их приказу.

Но все это закончилось очень быстро, хотя и не так, как того хотел Зубенко.

Утром во время построения колонны Зубенко подошел к Сергею и ударил прикладом в плечо.

– Быстро встал в последнюю шеренгу! – приказал он, крепко сжимая винтовку и показывая всем видом, что может шарахнуть еще раз.

Сергей сделал было шаг, но потом одумался.

– Я туда не встану. И на работу не пойду. Веди меня в изолятор! – проговорил так, чтобы слышали окружающие.

Зубенко сплюнул с досады. Слюна, не долетев до земли, превратилась в ледышку. Мороз был за сорок.

– Ну ты у меня попляшешь! – пообещал он и, обернувшись, крикнул стоявшим у ворот конвойным: – Эй, быстро сюда! И наручники там прихватите.

Сергей вскинулся.

– Зачем наручники? Я и так пойду. Я ведь не сопротивляюсь!

– Поговори мне еще. Не захотел по-хорошему, будет тебе по-плохому.

Сергей понял, что спорить бесполезно, и замолчал.

Через минуту к нему подошли двое конвойных, один держал в руках металлические наручники, покрывшиеся густым инеем.

– Ну-ка, оборачивайся, давай сюда руки! – приказал один.

Сергей повернулся спиной, подставил руки. В ту же секунду оба запястья словно обожгло огнем. Насквозь промороженный металл крепко сжал теплую плоть, и Сергей сразу почувствовал, как стальные тиски стали постепенно пережимать кровоток. Это были автоматические наручники, при малейшем движении они сами собой усиливали зажим, обрекая человека на дополнительные мучения. Использовать такие наручники в сильный мороз было нельзя, об этом знали и надзиратели, и сами заключенные. Но протестовать было бесполезно, и Сергей промолчал. И те заключенные, кто видел это издевательство, тоже промолчали. Лишь покачали головами и отвернулись. У каждого была своя думка, своя печаль.

Сергей с тоской смотрел на уходящую в ночь колонну. Запястья резало все сильнее, а кисти рук словно бы разбухали, наполнялись чем-то тяжелым, и казалось, вот-вот лопнут, разорвутся он внутреннего напряжения. Он потихоньку шевелил кистями, но делал только хуже – наручники затягивались все сильнее, и в какой-то момент он вдруг перестал чувствовать боль. У него больше не было рук, пальцев он не чувствовал вовсе.

К нему подошел Зубенко, спросил с усмешкой:

– Что, хорошо тебе, падла? Будешь еще вылупаться?

Сергей склонил голову, крепко сжал челюсти, стараясь взять себя в руки, потом медленно проговорил:

– Веди меня в санчасть. Я рук не чувствую.

Зубенко кивнул.

– Пойдем, когда надо будет. Я все делаю по инструкции! Ты не подчинился приказу конвоя, а за это карцер и наручники. Вот и получил, что заслужил.

Зубенко тянул до последнего. Но настала такая минута, что тянуть уже было некуда. Колонна давно ушла, двойные ворота закрыты и заперты на огромную задвижку, а все конвойные ушли с мороза в тепло. Стоять на улице без всякой цели было бы уж слишком подозрительно, и Зубенко медленным шагом повел Сергея в больницу.

Врачиха, увидев посиневшие руки, похожие на две брюквы, переменилась в лице.

– Это что же, ты его в наручниках вел по такому морозу? – спросила она Зубенко. – И не стыдно тебе? Он же без рук может остаться!

Тот лишь ухмыльнулся и ничего не ответил.

– Что ты стоишь как столб! Давай снимай с него эти железяки. Смотри, я рапорт на тебя подам за жестокое обращение!

Зубенко перестал улыбаться и быстро подошел к Сергею. Поочередно щелкнули замки, и Сергей наконец увидел свои руки. Ему на секунду стало страшно. А что, если они уже не отойдут? Отрежут обе кисти, к чертям собачьим, и будешь потом ходить с культями. Он таких видал. Операции местные лепилы делают весьма проворно, иной раз обходятся вовсе без обезболивания. Это уж как повезет – если хороший врач попался, так он поможет, все сделает, чтобы руки сохранить. А иной и специально отрежет, чтобы не возиться с перевязками да всякими примочками.

Но Валентина Александровна была не из таких. Она живо принялась за дело. Помогла Сергею снять бушлат и телогрейку, потом налила горячей воды в эмалированный таз и стала осторожно обмывать Сергею руки, сначала одну, потом другую. Лицо ее было озабочено, и Сергей, глядя на нее, все ждал, когда же она скажет заветное слово. Но она ничего не говорила. Тщательно вымыв руки с мылом, насухо вытерла их полотенцем, а потом долго рассматривала посиневшую кожу под прямым светом настольной лампы. Ничего не сказав, достала из шкапчика объемистую банку темного стекла с зеленоватой тягучей мазью и стала наносить мазь на кожу тонким слоем, осторожно втирая ее внутрь и как бы сомневаясь. Сергей по-прежнему ничего не чувствовал. Зубенко молча стоял у дверей, лицо его было непроницаемо. Сергей перевел взгляд на квадратное оконце, на котором в два пальца намерз лед; за окном было все так же черно и морозно. Казалось, что эта ночь – навеки. И всегда будут этот жуткий холод и ночь, весь мир застыл в неподвижности.

Наконец врачиха выпрямилась, продолжая смотреть на забинтованные кисти.

– Ничего, Бог даст, подвижность восстановится. Кровь уже пошла в пальцы. – И поглядев на Сергея, молвила со вздохом: – Повезло тебе. Еще бы несколько минут, и остался бы ты без пальцев!

Из угла вышел Зубенко. Скомандовал, глядя на Сергея.

– Поднимайся, пошли в изолятор!

Врачиха всплеснула руками.

– Да ты что, ошалел? Его в стационар надо класть, перевязки каждые шесть часов нужно делать.