Память сердца

– На перевязки его будут приводить.

– Да как же это? Ведь он минимум неделю ничего руками брать не сможет. Ты что, не видишь, что они забинтованы?

– Ничего, как-нибудь приспособится. Он на разводе приказу не подчинился, отказался идти со всеми на работу. А за это карцер, сами знаете. Раньше его к стенке бы поставили за такие дела. А теперь дали им волю, вот и наглеют.

Врачиха перевела взгляд на Сергея.

– Ничего не понимаю. Он что, правду говорит?

– Они охоту на меня открыли, – произнес Сергей. – Договорились пристрелить меня при попытке к бегству. Зубенко хотел поставить меня в самом хвосте с краю, чтоб удобнее было стрелять. Вот я и отказался. Лучше в карцере сидеть, чем отправиться на луну. – Помолчав, добавил: – Им за это дают дополнительный отпуск и премию сто рублей. Вы сами знаете. К тому же тут личные счеты.

– Тогда понятно. – Врачиха неприязненно глянула на Зубенко. – Я Федько обо всем расскажу. Будет тебе премия.

У того заходили желваки на скулах.

– Рассказывайте, если хотите. Только я все делаю по правилам. Все видели, что он отказался идти на работу. А насчет охоты – это все домыслы. Если бы хотел, я б давно его пристрелил. Возможности были. И будут еще…

Сергей надеялся, что врачиха настоит на своем и оставит его в стационаре; все заключенные прекрасно знали, что фельдшер, тем более вольнонаемный врач, имеет право освобождать заключенных от работы и класть их в больничку. Об этом мечтали все зэки всех лагерей, а те немногие, кому посчастливилось полежать несколько деньков на больничной кровати с панцирной сеткой, долго потом рассказывали об этом, как о каком-то чуде. Простое лежанье на кровати и ничегонеделанье казалось им высшим блаженством и лучшей наградой, какая только может быть на земле (не считая, конечно, внезапного освобождения из лагеря, на которое всерьез никто и не рассчитывал).

Но врачиха на этот раз уступила, позволила увести Сергея из теплого, чистого кабинета в грязный ледяной склеп. Почему это так случилось, Сергей мог лишь гадать. Но когда он очутился в одиночке и увидел лед на цементном полу, решил бороться до конца. Понял, что помощи ждать неоткуда и надеяться можно лишь на самого себя.

Вечером, когда ему принесли в камеру ужин, он сказал конвоиру, что объявляет голодовку и потребовал, чтобы к нему пришел начальник лагеря.

Надзиратель с удивлением посмотрел на него.

– Ну-ну, – произнес с угрозой. – Будет тебе начальник. Все будет. Жди!

И захлопнул кормушку.

Сергей принялся ходить по камере. От слабости кружилась голова, и кисти рук болели все сильнее. Иногда, забываясь, он ударял себя по ноге забинтованной рукой, и тогда по всей руке пробегал электрический разряд. Устав ходить, присел на каменный топчан, привалился к стене. Закрыл глаза, и его сразу словно бы понесло куда-то мутным потоком. Он все ниже клонился, пока наконец не коснулся головой каменного ложа. Через минуту он спал.

Но ему не суждено было выспаться этой ночью. Чутьем загнанного в угол зверя он вдруг почувствовал опасность. Открыл глаза в кромешной тьме и прислушался. Из коридора доносился приглушенный шум: неясный говор и топот множества ног. Ступали осторожно, говорили вполголоса. Сергей узнал голос Зубенко.

– Все будет нормально, – тихо произнес тот, – скажем, что затеял драку с этапниками, и они его избили.

Шаги приблизились к двери, на мгновенье стало тихо. Сергей рывком поднялся, пытаясь сообразить что-то, потом подскочил к параше, вдруг решив зачерпнуть дерьма и швырнуть его в глаза надзирателям, но вспомнил, что руки у него забинтованы. В эту секунду громко щелкнула задвижка, и дверь рывком распахнулась, Сергей едва успел встать в самый угол. В камеру упал сноп света. Надзиратели гурьбой ввалились внутрь, окружили пустой топчан.

– Его здесь нет! – воскликнул один.

– Я специально посадил его сюда, из этой камеры невозможно уйти. Он где-то здесь, смотрите по углам! – крикнул Зубенко.

Надзиратели – их было четверо – стали озираться и вдруг увидели Сергея.

– Вот он, гад, бейте его!

И все разом кинулись на Сергея.

На него посыпались удары, Сергей увёртывался как мог, потом крепко ухватил кого-то зубами за ухо и что есть мочи рванул на себя, с хрустом разорвав отвратительный жирный хрящ. Надзиратель дико заорал, а в следующую секунду Сергей получил такой удар по затылку, что свет померк у него в глазах, ноги подкосились, и он рухнул на пол без чувств. Его еще пинали какое-то время, а потом отступились от распростертого тела. Не так это просто – избить человека до смерти. Да и Зубенко в какой-то момент опомнился. Все-таки этот осужденный был водворен в изолятор под его личную ответственность. Пришлось бы потом объясняться – как это он допустил, что в его дежурство был до смерти избит заключенный, а он ничего не видел и не слышал. За это можно и поплатиться. Будет еще возможность поквитаться, Сергей никуда не денется из этого лагеря. Срок у него большой, получит свое сполна!

И он со спокойной совестью оставил окровавленное тело лежать на каменном полу.

Сергей очнулся уже под утро. Он лежал на ледяном полу и пытался понять, что с ним случилось. Мысли с трудом ворочались в отяжелевшей голове, думать было больно. Усилием воли, страшным напряжением всех своих сил он заставил себя – шаг за шагом – вспомнить все, что было накануне. Мелькнуло перед глазами перекошенное от злобы лицо Зубенко, захрустел на зубах окровавленный хрящ, голова дрогнула от тяжких ударов; и на него нахлынула дурнота, он снова отключился. Потом грудь его напряглась, он с шумом втянул в себя холодный воздух и открыл глаза. Да, теперь он все помнил и знал. Надзиратели избили его и оставили в камере, даже не уведомив врача. Он запросто мог умереть здесь, мог замерзнуть, истечь кровью. Но почему-то не умер. Судьба хранила его для чего-то. Но для чего? Этого он не знал. И никто этого не знает про себя. Человек брошен в этот мир неведомой силой. Что это за сила? Для чего она призвала к жизни мириады живых существ? Куда все они движутся, к чему стремятся? Почему беспрестанно борются друг с другом? И зачем им нужна эта жизнь, эта беспрестанная борьба, у которой один конец – неизбежная смерть, великое небытие, вечная ночь без всякой надежды на возрождение. Так стоит ли принимать муки? Не проще ли покончить разом со всем?

Если бы у Сергея был пистолет, он убил бы себя в эту ночь. Но не было ни пистолета, ни веревки. И не было сил подняться. Так он лежал без движения – час, и другой, и третий, пока где-то вдали не пробили подъем железной трубой о рельс, а по коридору не стали разносить завтрак.

Окно кормушки распахнулось, и надзиратель как ни в чем не бывало просунул внутрь миску баланды и горбушку черного хлеба.

Сергей даже не повернул головы.

Надзиратель помедлил несколько секунд, потом захлопнул кормушку и пошел докладывать начальству.

Прошло еще несколько часов. За стенами каменной тюрьмы занялся тяжелый колымский рассвет, через зарешеченное оконце под потолком едва просачивался тусклый отблеск. Сергей все так же лежал на полу, лишь немного приподняв голову и привалив ее к топчану. Все тело его одеревенело и медленно застывало, делалось чужим. Еще несколько часов – и он бы в самом деле умер. Где-то в глубине души он и хотел этого, но смерть все не шла. Вместо нее в камеру шумно вошла врачиха. Увидев на полу залитого кровью человека, которому она накануне с такой осторожностью бинтовала отмороженные руки, она онемела от изумления.

– Это что же, он всю ночь у вас тут лежал? – наконец спросила она стоявшего у дверей надзирателя.

Тот равнодушно пожал плечами.

– Насчёт ночи я не знаю. Я только что смену принял. Мне сказали, что это его заключенные так отделали.

Валентина Александровна удивленно осмотрела пустую камеру.

– Какие заключенные? Где?

– Он сперва в другой камере сидел, вместе с другими. Что-то там они, видать, не поделили… – Надзиратель, видимо, затруднялся с ответом. – Вы лучше спросите у начальства, я же говорю, меня тут не было ночью. Чего я мог видеть? За каждым не уследишь, мы ведь тоже люди, где-то и прикорнешь чуток…

Он что-то еще бормотал, но врачиха не слушала. Склонившись над скрюченным телом, осторожно оттирала влажным платком засохшую кровь с лица, терла виски и с тревогой заглядывала в подернутые пеленой глаза. Потом решительно выпрямилась.

– Вот что. Немедленно несите его в изолятор. У вас там носилки есть. Чтоб через пять минут его тут не было! Я сейчас пойду к Федько и все ему расскажу. Так и передай своему Зубенко. Ему это с рук не сойдет. Это ж надо так над человеком измываться!

И она торопливо пошла из камеры.

Сергей слышал ее голос, но смысл сказанного не доходил до него. Он понимал только, что кто-то чем-то недоволен, однако причина недовольства ускользала от него. Он был сам по себе, а весь остальной мир – тоже сам по себе. Сергею не было до него никакого дела, пусть он развалится на куски – ему все равно. Но и его пусть не трогают. Наконец-то он обрел покой. Ему ничего больше не надо, ничего не хочется. Только бы остаться одному, лежать в тишине и ни о чем не думать. Все его желания, вся боль, воспоминания, мечты и чувства – все это куда-то ушло, словно растворилось в каменном полу и в холодных стенах. Стены вытянули из него все тепло, а взамен отдали холод и бесчувственность. Сердце его оледенело, и ему стало так покойно, как никогда еще не было за всю его двадцатипятилетнюю жизнь.

Но покой длился недолго. Он смутно чувствовал, как чужие руки оторвали его от пола и куда-то понесли. Словно в тумане, мелькнула железная дверь, поплыл, раскачиваясь, потолок над головой, а потом его охватил жуткий холод: тысячи острых игл вонзились в его тело, он крепко зажмурился и застонал.

«Вишь ты, живой еще, падла! Возись тут с ним. Другой бы давно уж подох», – услышал он чей-то хриплый голос.

На голову ему упала какая-то тряпка, и сразу стало темно. Он попробовал поднять руку и убрать тряпку, но это у него не получилось. Руки были страшно тяжелы. Он двинул было головой, но и это оказалось невозможным. Сопротивляться не было сил. И он покорился.

Возвращение к жизни

Дальнейшее было как во сне – тяжелом нескончаемом кошмаре. Сергея перенесли в лагерный стационар – обычный одноэтажный барак, приспособленный под медицинские нужды. В бараке было почти тепло и относительно чисто, а еще очень тихо. Здесь не было надсмотрщиков, и никто не ругался и не подгонял. Санитары из заключенных молча делали свое дело, дорожа местом и стараясь изо всех сил, боясь снова попасть в бригаду забойщиков или откатчиков, где из них за три месяца сделают доходяг (все это они уже испытали на себе). Врачи и фельдшеры знали об этом страшном опыте и вполне доверяли санитарам, полагаясь на их инстинкт самосохранения. Повторять распоряжения по два раза не приходилось.

Когда Сергея занесли в больничный барак, к нему сразу подступил долговязый санитар. Врачиха уже предупредила его о новом пациенте, и он заранее подготовил таз с горячей водой, мыло с мочалкой, пижаму с кальсонами, большую простыню (вместо полотенца). Тут же, в углу, жарко пылала печь, сложенная из кирпичей, дрова весело потрескивали в топке. Справа от входной двери стоял длинный прямоугольный стол из свежеоструганных досок; на этот стол и водрузили безжизненное тело.

На шум прибежала Валентина Александровна, с беспокойством глядела, как Сергея укладывают на стол. Глухо стукнулась голова о неокрашенные доски, и она недовольно поморщилась:

– Поаккуратнее!