Дедсад

– Я прошу руку и сердце у Бушманского, по-моему – эта выходка к месту и дорогого стоит. И потом, я на самом деле хорошая, – закончила Светлана Андреевна.

– А что? – сказал Жорес Иванович.

Честно говоря, такого жизнь совершенно от себя не ожидала, а её комментаторы тем более…

– А что? – спросил я у лучших представителей всего человечества.

– Горько! – намекнул «бэк-вокал».

И музыка вспотела от беспрерывно танцующей пары в бессмысленном магнетизме человеческого существования. Тут же, у нас на глазах, не спеша проходила весьма помолодевшая жизнь, и каждому из нас она казалось своей. Все фамилии ей были известны и судьбы тоже.

Жизнь замечательных…

Горцы

Комната была закупорена. За циркуляцию воздуха отвечали два клапана – форточка и дверь. Форточка стояла у чугунной батареи, а её место было заклеено куском ватмана, который превращали в «сито» шариковыми ручками. Осенью поверх приклеивали другой ватман, и считалось, что невинность окна восстановлена. Сейчас было «сито» – это значит, наступила весна или, может быть, даже лето…

С дверью было сложнее – она много раз падала навзничь, но в объяснительных на имя коменданта утверждалось, что всякий раз она это делала сама, без посторонней помощи… Сколько раз падала, столько раз её и присобачивали… Дело дошло до того, что со временем ей пришлось жить, как сторожевой собаке. Могла впустить или не впустить внутрь…

Никто не помнил, как и с кем Шама (или Шамик) протёк в семнадцатую, но то, что он её занял, – это был факт. Занял он её продолжительным, но неожиданно прекращающимся сном.

Студентам он годился в отцы, но никто кроме студентов этого не видел и не понимал.

Сам Шамик чувствовал себя изнутри своего сна, и ему тяжело было принять то, что тело его анатомически полуразобрано и что эта «расчленёнка» никогда не закончится. Но всё оказалось не так грустно…

– Поссать! – приказал он самому себе и сам же вызвался это за себя осуществить… Уцелевшей рукой он нащупал левую руку, лежавшую недалеко, на полу, и вставил её точно так же, как вставляют оторвавшиеся руки пластмассовым куклам. Вывернул на место голову, подобрал ногу и включил ночник, который осветил внутренний мир «кубизма» своей маломощной розоватой душой. И его предчувствия подтвердились: в комнате он был не один.

– Дядя, свет-то зачем врубать? – спросила девушка, сидящая на ком-то верхом. – Виталик, это ты?

– Нет! – ответил не-Виталик.

– Слышь, «ковбойка», а я писать хочу! – взмолился Шама. – Покажи, куда! Умоляю!

– Покажу, где… По коридору держись левой стороны, там и найдёшь пункт приёма…

Дверь гавкнула голосом голодной суки и выпустила великовозрастного сыкуна. В комнате, из которой вылупился Шамик, ночь находилась в непрерывном состоянии… Свет божий состоял из смеси электрического и солнечного света и проникал повсюду, кроме семнадцатой.

В коридоре, он был длинным параллелепипедом, Шамик держался левой стороны, он прищуривался и слегка подпрыгивал… Босой, больной, чужой, в атласных трусах, он поражал своей независимостью и целеустремлённостью.

Народец оказался вполне дружелюбен, молод и свеж, а Шамик мысленно не сомневался, что тот и этот свет как-то перепутались и теперь правильнее бы выпить, чтобы не заостряться. Обратный путь оказался значительно лучше и мистичнее, поскольку, не зная номера комнаты, он сразу попал в семнадцатую. Резкий переход из света снова в ночь забросил его во что-то привычное и менее позорное, чем его настоящая жизнь.

В конце концов руками он нашёл себе пустую кровать и тот же самый ночник. Включил его на короткое время для последнего осмотра перед «астралом», и предчувствия опять оправдались: он был не один.

– Дядя Шамик, свет ни к чему! – сказала обнажённая наездница.

– Ты не Виталик? – спросил дядя Шамик.

– Нет! Я не Виталик!

– У вас что, здесь кино снимают? Это ВГИК?

– Это ночь! Она здесь всегда… Так всё устроено… А теперь спи…

– А где в такой ночи можно промочить глотку?.. Умираю ведь.

– Ты хочешь выпить или попить? – поинтересовалась любительница верховой езды.

– И выпить и попить, можно и наоборот!

– Посмотри в холодильнике, что найдёшь – всё твоё! – посоветовали оба.

В итоге Шамик попил чего-то холодного и исчез из этого мира на несколько часов, оставив после себя гору обломков собственного тела, на которых сидела душа и горько подражала погорельцам. К концу некоторого времени в семнадцатую привели Виталика и спросили:

– Это твой кент?

– Хер его знает, может, когда за мной и приблудился.

Зрители воспользовались ночником, и кто-то из них признал:

– Не, ребята, это лама! Это точно лама! Смотри в какой позе, и трусы атласные…

– Это Шамик!

– Это дядя Шамик!

– Пить! – всем своим видом произнесла человеческая загадка.

– Дайте Шамику попить! – сказал Олег Милованович, аспирант факультета, подоспевший к началу реанимационных процедур.

– Что дать? – засуетились активисты.

– Что значит «что»? Пиво, конечно… Не воду же, ёханый бабай!

– Шамик Сослоев?! Рыба художественного стиля, на любой вкус, с некоторыми пупырышками… Лауреат! – охарактеризовал его аспирант.

– Это что, кличка? – физически не поверил зритель.

– Я тебе дам «кличка», придурок! Ты ещё скажи… Ничего не говори! – молвил аспирант и, повернув брови, куда-то справился…

Шамика напоили пивом и обследовали. В знак благодарности он показал пульс и язык. Пиво подействовало сразу, и так дело пошло, что ему придумали одежду, которая на треть оказалась его собственной.

А потом… потом и ещё раз потом был Петровский бульвар, и целая скамейка, пахнущая сиренью, и газеты, подброшенные специально, чтобы он узнал, который сейчас век, который сейчас год, что это за город беснуется в его воображении и в чьих он до сих пор трусах, просто из уважения к первоисточнику…

И всё-таки ещё раз… Потом подсели девушки и стали пить пиво и рассказывать друг другу обо всём, что им причитается…

– Кто даст позвонить бесплатно, того нарисую! – выступил с бизнес-предложением Шамик. Девушки прервались и безбоязненно отдали оба телефона.

Валентин Рогов разбирался в художниках с детства – отец зачал его в художественной мастерской его матери, прямо в мастерской и прямо в матери. Впоследствии он всегда говорил: