Преступник номер один. Уинстон Черчилль перед судом истории

И что бы вы думали? Этот момент действительно пришел! 10 мая 1940 года Черчилль становится главой национального правительства и одновременно министром обороны, лидером палаты общин, а с конца года – и лидером консервативной партии, сосредоточив в своих руках все главные рычаги управления всей Великобританией. Такой власти не имел никто и никогда в Англии после королевы Елизаветы Тюдор, даже Дизраэли. «Тигры Вейцмана» взяли верх в стране [23 – Характерная деталь: «В представительстве Еврейского агентства в Лондоне профессор истории Льюис Намьер, с которым Черчилль восемь лет назад консультировался по поводу биографии герцога Мальборо, собирал разнообразные отклики евреев, воодушевленных новым возвышением Черчилля» (216). Еще бы! Это был час их торжества, их победы.].

До самой смерти

О том, чем была для Черчилля Вторая мировая война, какую роль сыграл он в ее развязывании, как вел себя в ее ходе и чем завершил, рассказано в отдельной главе. Поэтому я обращусь к послевоенному периоду карьеры Черчилля, которая была долгой вне сравнения.

Война закончилась, когда Черчиллю было уже за семьдесят. Триумфальное завершение многолетней кровавой страды привела его к неожиданному результату: вместо выражения всенародной признательности путем переизбрания народ Англии отказал в поддержке консерваторам (а значит, и лично Черчиллю) уже в июле победного 1945 года! Впервые в истории парламентское большинство, да еще с большим перевесом, составили лейбористы. Избиратели припомнили довоенный политический и экономический курс консерваторов и не захотели к нему возвращаться. Черчиллю не осталось места в высшем эшелоне власти, ему пришлось даже покинуть Потсдамскую конференцию победителей, что было, конечно, крайне унизительно. Отблагодарили соплеменники, ничего не скажешь…

Отныне на довольно долгое время сэр Уинстон утратил возможность влиять на политику Англии иначе, чем посредством статей и выступлений. Самолюбивый и честолюбивый до тщеславия [24 – Тот факт, что весомая часть трудов Черчилля посвящена прославлению предков (герцога Мальборо – 6 томов, собственного отца – 2 тома), о многом говорит психологу.], он тяжело переживал вынужденную отставку. Это был удар в самое сердце, ведь он считал себя вождем и спасителем английского народа, если не всего мира, а избиратели – и что самое ужасное, солдаты в основной своей массе – отвергли его самого и его партию. По свидетельству Вирджинии Коулс, присутствовавшей 26 июля на традиционном послевыборном обеде, Черчилль был совершенно убит случившимся. Он был не в состоянии произнести ни слова, а его дочери сидели все в слезах. На следующий день, 27 июля, Черчилль созвал прощальное заседание кабинета. Как пишет его министр иностранных дел Энтони Иден, «это было довольно мрачное зрелище… Он был в расстроенных чувствах, бедняга… Говорил, что сегодня он вовсе не примирился со случившимся. Напротив, боль стала еще сильнее, как боль от раны, которая становится невыносимой после первого шока». В состоянии фрустрации сэр Уинстон даже отказался от почетнейшего ордена Подвязки, предложенного королем (получит его спустя годы уже от королевы).

В своих мемуарах Черчиль горько ссылается на Плутарха: «Неблагодарность по отношению к своим великим людям есть характерная черта сильных народов». Он относил эти слова, конечно же, к англичанам. Однако, как выяснилось, упрек этот заслужили и евреи, для которых внезапно лишенный всех правительственных постов политик потерял свою ценность и привлекательность, что было для них особенно досадно, ибо именно в первые послевоенные годы решалась судьба будущего Израиля, а своего главного и надежного заступника евреи в тот момент утратили.

Власть Черчилля уже висела на волоске, когда 24 мая 1945 года он получил письмо от Хаима Вейцмана, в которое было вложено требование Еврейского агентства об отмене любых ограничений на въезд евреев в Палестину, которые были установлены британским правительством в 1939 году. Вейцман писал: «Пришло время… открыть евреям дорогу в Палестину и провозгласить там создание еврейского государства. Мой священный долг просить вас осуществить это, и осуществить немедленно» (299).

Но Черчилль, зная, что у него уже нет шансов провести подобное решение через временное правительство, созданное лишь на предвыборный срок, ответил: «Я боюсь, что не будет возможности продуктивно рассмотреть этот вопрос до начала специальной мирной конференции с участием союзников-победителей». Это не было решительным отказом, это была лишь мягкая попытка немного урезонить просителей, привести их надежды в соответствие с возможностями момента, призыв проявить понимание и терпение.

Но евреи смотрели на ответ Черчилля по-другому, они не хотели знать никаких резонов, не собирались терпеть и требовали своего. На заседании Политического сионистского комитета в Лондоне 13 июня X. Вейцман осудил письмо Черчилля как «противоречащее реальному пониманию всей этой проблемы»… Он подытожил: «Если бы Черчилль хотел уладить дело, он мог бы это сделать». Для Давида Бен-Гуриона письмо Черчилля показалось «сильнейшим ударом, полученным евреями» (300—301).

Дружба сразу кончилась, все бесчисленные благодеяния, сотворенные Черчиллем для евреев, и самое их спасение тут же оказались забыты. Гилберт: «Не получив от Черчилля никакого ответа вплоть до 27 июня, X. Вейцман выразил свое глубокое разочарование по этому поводу на следующем заседании Политического сионистского комитета… Он сказал своим ближайшим друзьям в Лондоне, что Черчилль и Рузвельт «унизили его, может быть, и непреднамеренно, но проявив невнимательность. Они дали обещания, которые не выполнили и не собирались выполнять. Ведь они имели дело всего лишь с маленьким народом; этот народ не мог бороться с Черчиллем или Трумэном, но он мог сохранить чистой свою совесть, сказав: «Вы сделали то, что сделали, но вам не следует ожидать, что я это проглочу» (302—304).

Как видим, ни тени признательности, ни следа прежней дружбы, одни максималистские претензии и глухие угрозы вместо спасибо…

Были ли те угрозы лишь пустыми словами? Как знать: евреи обычно сводят свои счеты, ни с кем не сообразуясь и ни у кого не спрашивая, будь то хоть царь, хоть премьер-министр. Русские это хорошо знают по опыту; а вот Черчилль не знал. Возможно, он никогда и не узнал также, что 16 декабря 1944 года «Элияху Голомб, глава нелегальных сил „Хаганы“, публично осудившей убийство лорда Мойна и сотрудничавшей с британскими властями, чтобы прекратить терроризм, тайно встретился с Натаном Фридман-Еллиным, членом правящего триумвирата „Штерна“ [25 – „Штерн“ („Звезда“) – подпольная террористическая еврейская организация в Палестине, занимавшаяся политическим убийством британских администраторов на британской подмандатной территории.]. Два члена „Штерна“ были тогда под судом за убийство Мойна, и триумвират хотел провести какой-нибудь впечатляющий террористический акт, который послужил бы предупреждением и местью. Одной из обсуждавшихся возможностей было убийство самого Черчилля» (282).

Да, скорее всего, Черчилль не узнал ни о черной неблагодарности евреев (и лично Вейцмана) в 1945 году, ни даже о попытках его взорвать, поскольку продолжал работать на их пользу во всю силу своих возможностей, были они большими или малыми. На его счастье, евреи все же отказались от покушения на его светлую личность. А какой был бы финал для вельможного юдофила! Какой поучительный случай!

Однако холодок с еврейской стороны повеял, и через пару недель Черчилль бросился оправдываться: в письме от 29 июня он советовал Вейцману добиваться передачи мандата на управление Палестиной «от Великобритании к Соединенным Штатам… с их огромным богатством и мощью и со значительной еврейской прослойкой населения». Сам же он складывал руки: «У меня очень мало сторонников в консервативной партии, и даже лейбористы, кажется, потеряли интерес к идее создания еврейского государства в Палестине» (302—303).

Это была капитуляция проигравшегося – ошибочное и преждевременное проявление слабости. Что ему стоило все обещать, как всегда! Но он решил поиграть в откровенность – и потерял лицо. Предчувствия не обманывали Черчилля, он таки проиграл выборы. В разгар Потсдамской конференции, когда победители делили мир, англичане выкинули «главного победителя» – Уинстона Черчилля – из политики. Подозреваю, что одна из основных причин в том, что разочарованные евреи не поддержали его так, как могли бы и как они уже не раз делали в прошлом. Свои же собственные, личные возможности Черчилль самонадеянно переоценил.

Евреи добились своего и без Черчилля: в 1948 году на карте мира появилось независимое государство Израиль. Отношения Черчилля с еврейским сообществом отныне стабилизировались: он всячески старался напомнить евреям о своей роли в прошлом, они охотно признавали ее и отвечали устной и письменной благодарностью.

На встрече 29 марта 1949 года с американскими еврейскими лидерами, собравшимися для обсуждения будущего Израиля, Черчилль заклинал: «Помните, что я стоял за свободный и независимый Израиль в течение всех тех темных лет, когда многие из моих самых выдающихся соотечественников придерживались других взглядов. Не допускайте даже мысли о том, что у меня есть хотя бы малейшее намерение предать вас в этот час вашей славы» (343).

Какая странная, на первый взгляд, идея: кто бы мог в нем усомниться? Но, видимо, Черчилль, искушенный политик, знаток человеческих слабостей, боялся, что про его услуги забудут по миновении надобности, выкинут его, как отработанный шлак. Жажда чести и награды была ему свойственна. Поэтому он продолжал в том же духе: не позволяя оборваться ниточкам связи и признательности, продолжал их натягивать.

В апреле 1951 года X. Вейцман пригласил Черчилля на открытие рощи имени Вейцмана в Иерусалимских горах. Черчилль не смог прибыть на эту церемонию, но написал израильскому послу в Лондоне: «Будучи сионистом еще со времен Декларации Бальфура, я очень польщен приглашением столь великого государственного деятеля, как доктор X. Вейцман» (344).

17 января 1952 года, во время своего официального визита в Вашингтон, Черчилль выступил перед американским конгрессом. «Начиная с момента принятия Декларации Бальфура, – сказал он, – я желал, чтобы евреи получили национальный очаг в Палестине, и я работал над этим» (345).

Снова и снова Черчилль напоминал евреям о своих заслугах, своих правах на благодарность, напоминал победителям, кто помог им победить. Чтобы, не дай бог, не забыли, не списали со счетов. Он хотел всемерно продлить зависимость, столь важную и полезную для него.

И не без успеха. Хотя, как ни странно, не всегда благодарное признание евреями благотворной для них роли Черчилля было таким уж безусловным. «Вопрос о том, в какой мере Черчилль был другом евреев и Израиля, весьма широко обсуждался как внутри Израиля, так и среди мирового еврейства. Были среди евреев и такие, кто считал – как и ряд сионистских лидеров в 1945 году, – что ему не следует доверять. Но родившийся в Южной Африке сотрудник израильского Министерства иностранных дел, житель Иерусалима Майкл Комей написал в сентябре 1950 года израильскому послу в Лондоне, что Черчилль „продолжает оставаться влиятельным другом нашей страны и нашего народа как в официальном, так и в личном качестве“» (344).

26 октября 1951 года Черчилль во второй раз стал премьер-министром. Чем и как способствовало еврейское лобби его возвращению на Даунинг-стрит, об этом в книге Гилберта не говорится. До 77-го дня рождения ему оставался всего месяц. Здоровье уже никуда не годилось: его лечили от сердечной недостаточности, экземы и развивающейся глухоты. В феврале 1952-го и июне 1953 года он пережил инсульты, его даже на несколько месяцев парализовало на левую сторону. Полноценно выполнять свои обязанности он уже не мог, однако категорически отказывался подать в отставку или хотя бы перейти в палату лордов, оставаясь номинально в должности премьера. Ожидать от него какой-то существенной поддержки евреи уже не могли.

Тем не менее Хаим Вейцман одним из первых поздравил его с возвращением к власти (345). И вообще евреи его совершенно не забывали. Я уже рассказывал об электростанции его имени и полученном им пакете ее акций. Но были и другие знаки внимания, не столь, может быть, материально значительные, но трогательные.

Так, Джеймс де Ротшильд, видевший как-то его выступление по телевидению, написал ему: «Мой дорогой Уинстон – или, быть может, в этом случае я должен был выбрать обращение „Мой дорогой премьер-министр“. Я только что прослушал и просмотрел ваше выступление по телевизору и чувствую, что должен написать вам, чтобы сказать, как я был очарован вашим видом и тем, что вы сказали… Преданный вам Джимми» (347).

Первый глава Израиля Давид Бен-Гурион признавался Черчиллю: «Как и многие другие люди во всех концах света, я смотрю на вас как на величайшего англичанина за всю историю вашей страны и величайшего государственного деятеля нашего времени, человека, чья храбрость, мудрость и предвидение спасли его страну и весь свободный мир от нацистского рабства» (369).

Став во второй раз премьер-министром, Черчилль подружился с родившимся в Югославии еврейским скульптором Оскаром Нимоном. Королева Елизавета Вторая поручила тому изваять бюст Черчилля для Виндзорского замка, и он выполнил поручение весьма монументально.

В 1955 году Черчилль вновь покинул премьерский кабинет, на этот раз навсегда. Ему оставалось еще жить долгих десять лет, но влиять на события он уже не мог.

Когда 30 ноября 1957 года Черчиллю исполнилось восемьдесят три года, «среди рождественских подарков, полученных им в тот год, был ящик израильских апельсинов от вдовы X. Вейцмана Веры и виргинская ветчина от Бернарда Баруха» (368).

Финальный аккорд… Пустячок, а приятно.

* * *

Такова, вкратце, история взаимных симпатий Уинстона Черчилля и евреев.

Кстати, именно Черчиллю приписывается популярная фраза о том, что англичане-де не являются антисемитами потому, что не считают себя глупее евреев. Так ли оно на самом деле, или Черчиль сказанул это ради красного словца, я не берусь судить. Но за такую безрассудную самонадеянность англичане расплатились всей своей судьбой.

Впрочем, не следует забегать вперед. Из красных нитей, проходящих через судьбу Черчилля, выберем для начала самую толстую.

Глава I. Палестина, Израиль, евреи, арабы

Самая большая по протяженности глава из книги жизни Черчилля могла бы быть названа так, как эта: «Палестина, Израиль, евреи, арабы». По сути, она началась в дни первого вхождения Черчилля в правительственные сферы и завершилась, когда мир признал еврейское государство Израиль, созданное на территории Палестины, некогда подмандатной Великобритании.

Одни приписывают честь создания Израиля Хаиму Вейцману, другие – Иосифу Сталину, третьи – даже Адольфу Гитлеру. И в каждом из этих утверждений есть доля истины, поскольку Вейцман всеми признан как локомотив сионизма, Гитлер мечтал о таком месте, куда можно было бы переселить всех европейских евреев, а Сталин надеялся, что вместе с советскими евреями в Израиль переедет и утвердится там социализм. Но главную-то роль тут сыграл Уинстон Черчилль. Об этом и поговорим.

В молодые годы Черчилль, служивший офицером британской армии в Судане, увлекался Арабским Востоком и исламом. Какое-то время он даже бравировал этим, полушутя. К примеру, в своем письме к леди Литтон в 1907 году он написал, что хотел бы получить в Османской империи титул паши. Он дружил с востоковедом Уилфридом Блантом и, как и он, мог нарядиться в арабские одежды, отправляясь на вечеринку. Его увлечения бросались в глаза родным; в том же 1907 году Гвендолин Берти, жена брата Черчилля, писала ему с тревогой: «Пожалуйста, не принимай ислам; я заметила твою склонность ко всему восточному. Если ты соприкоснешься с исламом, твое обращение может произойти даже быстрее, чем ты думаешь. Борись с этим». Историк Уоррен Доктер из Кембриджского университета, обнаруживший данное письмо во время работы над книгой «Уинстон Черчилль и исламский мир: ориентализм, империя и дипломатия на Ближнем Востоке», комментирует: «На самом деле Черчилль никогда всерьез не задумывался о том, чтобы принять ислам. К этому времени он уже был практически атеистом. Но он был весьма впечатлен исламской культурой» [26 – Оригинал новости RT на русском: https://russian.rt.com/article/66812].

Эти новейшие открытия, однако, мало согласуются с тем, что сам Черчилль писал в книге «Речная война» (1899) по свежим впечатлениям, вернувшись из Судана, где он воевал против исламского халифа. К примеру: «Как ужасны проклятия, которыми магометане осыпают порой своих же единоверцев! Кроме фанатичного неистовства, опасного в человеке, как водобоязнь у собак, в них присутствует и ужасная фаталистическая апатия. Эффект этого очевиден во многих странах. Непредсказуемое поведение, неважная система сельского хозяйства, пассивные методы ведения торговли, отсутствие должного уважения к собственности существуют везде, где живут или правят последователи Пророка. Огрубление чувств лишает их жизнь изящества и утонченности, а также достоинства».

Или вот еще выразительная цитата: «Тот факт, что, согласно магометанскому закону, каждая женщина должна принадлежать какому-нибудь мужчине в виде его абсолютной собственности в качестве дочери, жены или наложницы, откладывает окончательное избавление человечества от рабства до тех пор, пока исламская вера не перестанет обладать столь великой властью над людьми. Как индивидуумы, мусульмане могут проявлять замечательные качества, но влияние религии парализует социальное развитие тех, кто привержен ей. В мире не существует более мощной силы, замедляющей развитие. Далекое от заката и упадка магометанство – воинственная и прозелитическая вера. Она уже широко распространилась по Центральной Азии, везде привлекая в свои ряды бесстрашных бойцов, и если бы христианство не охранялось сильным оружием науки, науки, против которой оно когда-то напрасно боролось, то цивилизация современной Европы могла бы погибнуть, как погибла цивилизация Древнего Рима» (73—74).

Пожалуй, все же именно в подобных речениях – истинный ключ к позиции Черчилля. Конечно, мы вправе спросить, в чем же тогда привлекательность ислама для почти двух миллиардов жителей Земли? Ответ вряд ли устроил бы Черчилля: да именно в этом – в тотальном консерватизме, в моральном отвращении к прогрессу а-ля Запад.

Думается, что, вернувшись с театра военных действий в Лондон и связав свою политическую биографию с евреями, Черчилль если и питал какие-то добрые чувства к исламской культуре, то скоро и радикально поменял вектор своих симпатий. В дальнейшем он воспринимал свой союз с евреями против арабов как союз с цивилизацией против дикости. Вряд ли в этом состояла объективность, но для него это было так, и он не раз это подтверждал.

Жизнь рано заставила Черчилля сделать означенный выбор. В 1905 году он был назначен на должность замминистра по делам колоний. По словам Гилберта, «для Черчилля вопрос о содействии еврейским национальным чаяниям встал в полный рост уже буквально через несколько дней после его вхождения в правительство», поскольку евреи, не теряя драгоценного времени, немедленно обратились к нему с просьбой поддержать их идею о выделении Британией одной из колоний для целей еврейской эмиграции. Тогда Палестина еще не была под контролем Англии, но все дело в том, что «в сионистском движении к тому времени одержали верх те силы, которые хотели образовать еврейский национальный очаг в Палестине и нигде больше» (26—27). И Черчилль вскоре также проникся этой задачей. 30 января 1908 года, обращаясь с посланием к ежегодной конференции Английской сионистской федерации, замминистра по делам колоний писал уже вполне однозначно: «Я с полной симпатией отношусь к традиционным историческим ожиданиям евреев. Их возвращение в то место, которое исторически служило центром их государственности, символом национального и политического единства, стало бы великим событием в истории всего мира» (33).

В дальнейшем тесное знакомство с главным сионистом Хаимом Вейцманом привело к превращению самого Черчилля тоже в завзятого сиониста, о чем написано выше. (Напомню читателям про двойной смысл термина «сионизм» и подчеркну, что здесь оно используется в значении идеи заезда евреев в Палестину.) Наконец, итоги Первой мировой войны стали для Черчилля поистине судьбоносными, определив на три десятилетия одно из магистральных направлений его жизни и деятельности.

Дело в том, что в число побежденных в этой войне входила Османская империя турок. Как верно пишет Гилберт, «перспектива поражения Турции разожгла территориальные аппетиты Великобритании. Сэр Герберт Самуэль, один из двух евреев в составе британского кабинета министров, предложил распространить на Палестину власть британской короны с тем, чтобы в будущем она могла стать населенной преимущественно евреями самоуправляющейся территорией» (42). Сильнейшим лоббистом этой стержневой сионистской идеи Черчилль стал на всю жизнь.

К тому моменту, когда решалась судьба Палестины, на территории которой мечтали обосновать свою государственность евреи, Черчилль уже занимал должность министра обороны. Будущее ближневосточных провинций побежденной Оттоманской империи входило в сферу его забот. Ему пришлось временно испытать чувство раздвоенности. С одной стороны, он понимал и опасался, что «предполагавшаяся передача мандатов на управление Палестиной и Месопотамией (Ираком) Великобритании приведет к тому, что его страна окажется втянутой в длительные конфликты на Востоке, которые дорого обойдутся ей» (52). Он даже писал 25 октября 1919 года в специальном меморандуме для британского кабинета о том, что если бы Великобритания отказалась участвовать в разделе наследия Оттоманской империи, она избежала бы не только колоссальных расходов и трудностей, но и ответственности за судьбу Палестины и евреев (53). С другой стороны, еврейские связи уже прочно опутывали нашего героя.

Вскоре филосемитизм превозмог патриотизм, интересы евреев оказались предпочтительней интересов британцев, и Черчилль «стал явным и определенным сторонником» выполнения так называемой Декларации Бальфура (54). Об этом интересном документе надо рассказать подробно, поскольку именно он стал основой всей той политики, которую повели Черчилль и иже с ним в отношении Палестины, арабов и евреев.

Документ, ставший из личного эпохальным

2 ноября 1917 года Альфред Бальфур, бывший премьер-министр и первый лорд адмиралтейства, а ныне министр иностранных дел в правительстве Ллойд Джорджа, послал лично господину второму барону Уолтеру Ротшильду письмо на бланке Министерства иностранных дел, прославившееся как Декларация Бальфура. В истории сионизма ей придается колоссальное, определяющее значение.

В тот момент, когда Бальфур писал это письмо, британская армия уже вторглась в Палестину, ее войска успешно захватывали территории, до взятия Иерусалима оставался лишь месяц с небольшим, но север страны еще оставался под турками до сентября 1918 года, после чего аннексия уже станет полной. 25 апреля 1920 г. на конференции в Сан-Ремо Верховный совет стран Антанты передаст Англии мандат на Палестину. 24 июля 1922 года его условия будут одобрены Советом Лиги Наций, и 29 сентября 1923 года мандат официально вступит в силу. Однако Бальфур писал так, как если бы полное владычество Британии в Палестине уже было заранее решено.