Delirium tremens

Зобин закурил сам – не класть же её обратно – и встал рядом. За ледяной коркой на стекле расплывалась далекими огнями морозная темнота.

– Вы много курите… Теперь я понимаю, почему Вам отказывают, и почему Вы не хотите бороться. Во все это не верится, даже при полном понимании процесса, – вздохнул Эндрю и снова замолчал.

Так они и стояли у окна. Молча. Михаил Дмитриевич курил. Маккинли пытался разглядеть что-то там, в искаженном ледяном мире за стеклом. Минуту или две. Может быть десять…

– Вернемся к моему предложению, – наконец взбодрил себя американец, – Вы утверждаете, что есть тема, которая привлекает Вас больше рыбалки?

– Есть, – Зобин больше не улыбался.

– Не могу не спросить, и больше чем это? – он кивнул в сторону, лежавшей на столе тетради.

– Больше. Только повторюсь, она фактически не имеет практического применения. Зачем она Вам?

– Не мне, а Вам! – Маккинли почувствовал себя божеством.

– Впервые с начала нашего разговора, я Вас не понимаю.

– Все очень просто. Мы выделим Вам необходимую сумму в полном объеме. На оба проекта. С условием, что Вы обязательно закончите работу над генератором. Кроме этого, мы хотим получить результаты этих Ваших… исследований, которые не будут иметь практического применения. Может, мы найдем в них какой-нибудь толк. Согласны?

Глава, в которой еще один разговор

– Слушай, Лара, а кто он? – Маккинли с Сибирячкой ушли последними. На улице было темно и морозно.

– Студённо, – она зябко поежилась, судорожно поведя плечами, – Да теперь уже, в общем, никто… Когда-то мне казалось, что я его любила. Но все это было очень давно.

– Может, вызовем такси? – предложил Эндрю, – Уже поздно и холодно.

– Нет, – в её голосе прозвучали умоляющие нотки, – сто лет тут не была. Пойдем пешком? Здесь недалеко.

– Мне показалось, что ты замерзла.

– Не страшно. В самый раз. Давно я так, зимними ночами не гуляла. Пойдем пешком?

– Ладно, пойдем, – Маккинли не возражал, тем более, он собирался с ней поговорить.

– Мы вместе с ним учились в университете, в одной группе, и жили в одном дворе, – продолжила она свой рассказ, – он всегда мне казался человеком не отсюда.

– А он тебя? – американец был удручающе прям.

– Что он меня? – переспросила Лариса.

– Он тебя любил? – не отставал Маккинли.

– Андрюша, тебе никто не говорил, что ты страшный зануда? – вздохнула она, – А он меня не замечал…

– Он не обращал внимания на женщин?! – Маккинли не исключил и такой вариант.

– Ты не только зануда. Ты еще и дурак! – она демонстративно ускорила шаги.

– Не обижайся, – он мигом догнал её и продолжил, – Значит, у него была другая?

– Была… – после некоторого молчания Сибирячка вздохнула и продолжила, – он всегда был себе на уме. В компании не стремился. Вечно где-то пропадал. На рыбалке, или, если сезон, любил собирать ягоды, грибы. Просто садился на велосипед и на день-два исчезал из города. Был талантливее любого из нас, а учебой не горел. Наши мальчишки боготворили его, остолопы, за то, что он мог сорвать любую лекцию, любой семинар. Просто встать и сказать преподавателю: «Мне кажется, Вы ошибаетесь…» И все. Занятие тонуло в анархии. Каждый занимался, чем хотел, а Миша с преподавателем исписывали километры доски… уже после первого курса они бегали от него, как от чумы…

А еще он сильно и нежно любил свою маму. И для неё кроме Мишеньки никого не существовало на свете. Она растворилась в нем. Помню, бывало, выйдет на улицу, смотрит, не появится ли, если он где-то задерживался. Не могла усидеть дома. Переживала. Ждала…

– А кто она? – Эндрю продолжал оставаться собой.

– Кто она? Мишина Мама? – переспросила Сибирячка и тут же нервно остановилась, поняв, что Маккинли интересует не она, – Знаешь, я тебя ненавижу! Ну нельзя же быть таким… таким… – она так и не нашлась, каким таким нельзя быть занудному американцу и снова замолчала.

– Ты же сама сказала, что все это было очень давно.

Пару минут они шли по сияющей зимней аллее, молча. Только звонкий хруст промороженного плотного снега гулко сопровождал их шаги в густой ночной тишине.

– Так. Одна кукла. Ничего особенного. Она училась не с нами. На экономическом. Двумя курсами позже.

– А почему кукла?

– Потому что, ненастоящая. Дура пластмассовая. Без души. И сердца.

Эндрю притормозил и сморщил лицо:

– Пластмассовая…

– Что?

– Да ничего, продолжай.

Еще какое-то время они шли в тишине. Лариса не могла собраться с мыслями.

– Я не знаю, как они познакомились. Он два года носил её на руках. Забросил учебу. Подрабатывал грузчиком, дворником… Еще кем-то… Однажды, во дворе, я видела, как плачет его мать, умоляя Мишу вернуться в университет. Только, все равно, на парах он появлялся редко и вечно усталый. И всё это лишь для того, чтобы лишний раз сводить её в ресторан или купить ей какую-нибудь ерунду. А она принимала все это, как должное…

На нашем факультете, в лаборатории, работал старый инженер, Левин, вел у нас практикумы. Он относился к Мише, как к сыну, говорил, что такого студента у него еще не было. Казалось, он больше всех переживал за то, что Зобин променял его занятия на такую вот любовь. Я не знаю, что он ему, в конце концов, наговорил, но ему удалось убедить Мишу вернуться к учебе. Тем более, на носу был диплом. Конечно же, Зобину пришлось как-то с ней объясняться, что ему необходимо будет сосредоточиться и окончить-таки, университет. Но она поняла это по-своему…

– Ты говорила, тут близко, – Маккинли замерз. Он беспокойно, с надеждой вглядывался в расплывающуюся темноту аллеи, конца которой не было видно, – Надо было вызвать такси.

– Эх ты! Тепличный мальчик! Из оранжереи! – с лёгким злорадством подшутила над ним Лариса.

– Ну… я же, в отличии от тебя, не сибиряк.

– Я тоже не сибирячка! Эту нелепую кличку вы сами для меня придумали, конспираторы! Узнать бы: кто и почему? Уж я бы нашла ему псевдоним. Позабористей…

Услышав такое, Маккинли решил не хвастаться, что Сибирячкой, она стала с его легкой руки. Тем более, на вопрос «почему», он и сам бы теперь не ответил.

– В общем, – тут же сменив настроение и глубоко вздохнув, продолжила она, – эта стерва мигом нашла себе другого. Ездил у нас по району один. Уголовник! Весь из себя такой… на черном мерседесе. Барыга и бандит. Вдвое старше ее. Времена тогда наступили «подходящие». Все так быстро менялось, и ей красивой жизни захотелось… Я не знаю подробностей. Но, город у нас маленький. Миша их где-то встретил вдвоем и не сдержался, дал этому хозяину жизни по морде. Их разняли тогда, говорят, обошлось без драки. Однако, вскоре Зобина в подъезде дома подкараулили и зверски избили какие-то молодчики. Избили так, что сразу пролетел слух – забили насмерть… – Лариса остановилась. её лицо горело то ли от мороза, то ли от нахлынувших воспоминаний, – Скорая приехала быстро. Слава Богу, он выжил. Вот только маме его, какие-то доброхоты успели сообщить, что сына её убили. Говорят, что она только накинула платок, выбежала во двор, прямо под дождь, и тут же осела на лавочке у подъезда. Не выдержало сердце. Умерла на месте…

Маккинли повернулся на дрогнувший голос Ларисы. Она плакала…

– Он вышел из больницы только в начале сентября, когда мы уже давным давно обмыли дипломы. В университет не вернулся. Объясняться и восстанавливаться не стал. Вместо этого, он запил. Запил так, словно хотел умереть. Продавал вещи из дома, покупал водку и шел с ней на кладбище. Знакомые несколько раз находили его там и приводили домой. Говорят, он напивался на её могиле до беспамятства. Падал и спал прямо там, на кладбище. Когда я представляю себе это, цепенею от жути. А он пил, пил и пил. Каждый день до потери сознания. И допился до белой горячки. На ноябрьские праздники угодил в психушку. Помню, я даже обрадовалась этому, что он не упадет зимой пьяный на улице и не замёрзнет насмерть.