Пламенеющие храмы

провинция Пиккардия, Франция

Одним летним днём по дороге из Лилля в Париж, петляющей между полей и перелесков, не спеша катилась карета, запряжённая четверкой добрых лошадей. Обычно всякое появление кареты свидетельствовало о том, что к вам намереваются пожаловать особы весьма знатного происхождения или же прелаты Церкви. Однако карета эта, весьма добротная, не была увешана ни флагами с гербами, ни штандартами, по которым любой мог бы сразу определить, кто в ней путешествует. Единственным отличительным атрибутом этой кареты мог быть узор на её дверях, искусно вырезанный из красного дерева. Приглядевшись, среди витиеватых линий узора можно было разглядеть латинскую букву Ь. На крыше кареты среди сундуков можно было разглядеть и клетку с голубями, очевидно почтовыми. Карету сопровождал конвой из шести бравых всадников. Вид у них был довольно суровый. Одеты они были на единый манер и у каждого на плаще можно было разглядеть всё тот же вензель, что и на карете, которую они охраняли. Все они были хорошо вооружены. Помимо обычных шпаг и кинжалов у каждого за поясом виднелась рукоять пуффера[10 - Пуффер – ручное огнестрельное оружие, изобретённое в 16 веке, похожее на пистолет.], а к седлу была приторочена ещё и аркебуза. Такой эскорт напрочь отбивал интерес легкой поживы у всевозможных бродяг и разбойников. Простому же люду подобное представительство внушало почтение и трепет, а знати – уважение.

Копыта коней мерно выбивали из дороги пыль, карета нудно поскрипывала рессорами. Пассажиры, изнуренные, очевидно, не одним днём пути, пытались развлекать себя беседой. Их было двое. Один невысокий и грузный, солидного возраста муж с густой чёрной бородой полулежал на диване, прикрыв веки, и изредка поглядывал в окно. Второй же довольно бойкий молодой человек крутился на своём месте, рядом с ним небрежно лежали несколько книг.

– И каковы же, дорогой мой Люсьен, твои успехи в освоении новых «Исповеданий»? Чем же на твой взгляд они могут быть лучше, чем каноны римские?

– Что ж тут сказать, дорогой мсье Леммель …

– Дорогой мой мальчик, еще раз прошу тебя, обращайся напрямую ко мне. Называй меня господин Якоб. Для беседы со мной вовсе нет необходимости упоминать всуе весь мой род Леммелей. Я же, как ты мог заметить, никогда не обращаюсь к тебе как к Морелю, по наречению всего рода твоего до глубоких колен. Мне совершенно нет до него дела. Я обращаюсь лично к тебе, Люсьен. Почувствуй, наконец, это.

– Как вам будет угодно, господин Якоб. Наверное, вы правы. Что же касается новых духовных доктрин, с коими я смог ознакомиться, то могу сказать следующее. Самые серьёзные и весомые из всех, что мне довелось исследовать, это исповедания Лютера и Буцера, что были представлены на рейхстаге в Аугсбурге. К ним же по праву можно прибавить исповедание Цвингли из Цюриха. Так вот что я скажу. Все эти доктрины отнюдь не ставят под сомнение ни самого Бога, ни всей Пресвятой Троицы и всего, что составляет Символ веры, с незапамятных времен установленный во главу угла Церкви католической. Все доктрины в основе своей никак не расходятся с Римом.

– Но ведь в чём-то же они должны расходиться и весьма существенно. Иначе Рим не стал бы их так истово хулить.

– Расходятся, конечно. В способах того, как нужно верить, да простит меня Бог за прямоту такой фразы. Лютер и подражатели его решили исповедовать только то, что прописано в Евангелии. Sola scriptura как они это называют. Все остальные поучения для них не более чем шум ветра в поле. Так же, как и Папа с его буллами и энцикликами. Еще один лютеров принцип Solus Christus утверждает, что каждый человек сам должен обращаться к Богу за помощью и получать её прямо от Него самого. По сему получается, что и священники как таковые теперь совершенно не нужны. А принцип Sola fide учит, что прощение за грехи можно заслужить только верой, а не богоугодными делами, вроде покупки индульгенций. У Лютера есть ещё и другие принципы, но к папским доктринам они не слишком уж резки.

– А в чём тогда их доктрины различны между собой?

– Да, пожалуй, только в обрядах и таинствах и в том, как их осуществлять. В основном спорят между собой о таинстве евхаристии.

В разговоре Люсьен непроизвольно брал в руки то одну, то другую книгу из тех, что лежали рядом с ним на диване. Очевидно, что это были издания тех самых «Исповеданий», о которых он рассказывал. Господин Якоб, по-прежнему наполовину прикрыв глаза, возлежал на своем месте. Неискушённому взгляду могло показаться, что он просто дремлет. Однако по почти неуловимым движениям его лица можно было понять, что он не только внимательно слушает собеседника, но и о чём-то думает. Спустя минуту-другую он, словно размышляя вслух вымолвил:

– М-да, в мире существуют десятки языков и в каждом тысячи слов, которые произносятся каждый день в разных уголках. Однако всего несколько латинских слов, сложенных в простейшую мозаику, оказались способны перевернуть всё вверх дном. Тебе так не кажется, Люсьен?

– Ну что вы, господин Якоб, это всего лишь слова, ничего не значащие звуки, обращённые в буквы, которые могут сложиться так или этак. Всё в мире будет идти своим чередом, не важно с ними или без них.

– Не скажи, мой дорогой, не скажи. Каждое слово имеет не только смысл, но и силу, которая может влиять на способность людей мыслить. А некоторые слова, сложенные вместе, в определенный момент возрастают по силе своего воздействия тысячекратно. Как ты думаешь, чем закончится вся эта катавасия с лютеранскими исповеданиями?

– Чем? А чем всегда заканчивались истории с ересями? Сначала Рим будет решать эти вопросы миром, а если не получится, то за дело возьмется Святой трибунал[11 - Святая конгрегация (Святой трибунал) – организация внутри римской католической церкви, позже ставшая известной как «Святая инквизиция». Подчинялась римскому папе, состояла из членов монашеских орденов, в т.ч. «Ордена меньших братьев» (францисканцев).] и сделает своё дело. Может быть что-то изменится, что-то забудется. Но люди все равно будут верить в Бога и ходить в свои храмы. Все образуется.

– Пожалуй, Люсьен, ты прав. На все воля Бога.

Карета, увлекаемая резвыми лошадьми, неслась по дороге. Леммель возлегал на своем диване, отделанном пурпурной парчой, так же было отделано и всё внутреннее убранство кареты. Позади него, чуть повыше головы, гордо сиял его вензель. Витиеватый рисунок с латинской буквой Б по середине, вышитый золотом на пурпурной обивке. Сам хозяин кареты со своего места его не видел. Зато у гостя, сидящего напротив него, этот вензель все время находился перед глазами напоминанием того, кто здесь главный.

«Всё образуется … Наивный Люсьен, как просто он всё для себя мыслит. И ошибается, конечно. Ничего само собой не сделается, если к этому не приложить вполне определенных усилий. А усилия наши, и мои, и всего рода Леммель и других, похоже начинают приносить должные плоды. Пришло время кое-что поменять, пусть даже для этого придется пододвинуть в сторону папу и его Церковь. И в этом, как и всегда, нет ничего личного, только интересы дела. И дело это совсем не в Церкви и не вере». Так, размышляя, Леммель погрузился в воспоминания о том, с чего все началось.

А началось все в прекрасной Флоренции. Здесь семейство Медичи набрало слишком уж большую силу и влияние. Ещё больше оно возомнило о своей избранности и величии. Конечно, стоит отдать им должное – свою деловую империю Медичи создали сами, собственным трудом. Но разрастаясь, они презрели интересы других уважаемых семей. Медичи подмяли под себя банки, мануфактуры, порты, рынки, да почитай всё, что могло приносить хороший доход. И церковные приходы в их числе. На обычные увещевания не вторгаться в сферы интересов иных семей Медичи отвечали высокомерным молчанием. А продвинув к Святому престолу своего кардинала Джованни Медичи, у которого даже не было сана священника, но который всё же стал папой Львом X, они и вовсе перестали видеть берега дозволенного. Что ж, тем хуже для них. Делегаты иных семей, собираясь иногда на Совет для обсуждения хода своих дел, раздумывали и о судьбе Медичи. Можно было, конечно, попытаться одолеть этих флорентийцев, устроив войну денег и влияний. Однако хорошенько подумав, делегаты остановились на тезисе, что в этой войне победителя быть не может, ибо любая сторона свары рискует издохнуть до того, как сожрёт другую. На одном таком Совете году в 1516 Леммель предложил свою идею, как можно победить надменность глухого семейства. Для этого нужно расшатать Святой престол и сбросить представителя Медичи с папского трона. Лишившись святейшей протекции, другие члены этой семьи станут менее алчны и более сговорчивы. Только и всего. Идея эта была Советом принята. Осуществить принятую страте-гему было поручено самому Леммелю. Чем он и занимался все последние годы. И, нужно сказать, кое в чем преуспел. Он наводнил и Флоренцию, и Рим своими агентами настолько, что знал не только содержание тайных разговоров папы Льва X с посланниками престолов, но и что тот предпочитает на завтрак и с кем уединяется после ужина. С помощью нескольких лояльных прелатов римской курии (лояльность их оплачивалась отдельно и довольно щедро) Леммель пытался втянуть папу в различные интриги, где тому предназначалась роль жертвенного животного. Благо поводов для интриг было предостаточно. Однако Лев X оказался достаточно проницательным правителем и искусным дипломатом, поэтому удивительным образом избегал расставленных Леммелем и его подручными ловушек. Потому и умер внезапно и прежде времени. Казалось, дело сделано. Папа из рода Медичи похоронен и даже без почестей. Святой престол занял безобидный Адриан VI, родом из далекой Фландрии. Однако, не пробыв папой и двух лет, Адриан мирно скончался, а его место (точнее уже не его) снова удалось занять представителю несговорчивого семейства. На этот раз Святой престол в Риме занял Джулио Медичи, ставший папой Климентом VII. Леммелю снова пришлось взяться за дело. Он повёл своё незримое наступление на Климента сразу с нескольких направлений. Во-первых, он решил уничтожить авторитет Климента как папы, пусть даже для этого пришлось бы разрушить Церковь и саму веру христову. Никаких моральных угрызений по этому поводу Леммель совершенно не испытывал, ибо помыслы и действия его никак не противоречили священному Танаху, скорее наоборот. В своей игре Леммель сделал ставку на Лютера и его последователей. Когда в последний день октября 1517 года Лютер приколотил свои бумажки к воротам храма, мало кто из власть имущих воспринял это серьезно. Риму и прочим элитам это показалось слишком мелким эпизодом. Однако простой люд этот поступок Лютера более чем взволновал и Леммель приметил это для себя. Когда же над Лютером сгустились тучи, Леммель через свои связи устроил так, что один из германских князей спрятал того до времени в своем замке. Разыграть лютерову карту в борьбе против тогдашнего папы

Льва X не получилось, слишком уж слаба она была в то время. Но прошли годы и о Лютере теперь заговорили не только в трактирах и рыночных площадях, но и во дворцах. Зёрна протеста против папства проросли и стали набирать силу. То, что витало в воздухе в виде настроений, выкристаллизовалось в словах. Слова сложились во фразы, обозначающие принципы, а те запустили следующую волну настроений, да так, что задрожали стены Святого престола. «Sola scriptura» и папа уже не нужен. «Solus Christus» и следом за папой в небытие отправляется весь церковный клир. А если к этому добавить еще и «Sola fide», то исчезают храмы с их ящиками для пожертвований, не говоря уже о реликвиях, мощах, индульгенциях, иными словами всё, что приносит деньги в церковную казну. И что же теперь могло статься с римской курией и самим Климентом VII? Без авторитета, без организации, без денег. Крах? То, что и было нужно Леммелю и Совету семей. А едва Джулио Медичи, стал папой Климентом VII, как о себе заявил и не менее громко еще один последователь Лютера – Ульрих Цвингли из Цюриха. Тамошний городской совет не без влияния со стороны счел вполне допустимым и устроил публичный диспут сторон о канонах веры, на котором Цвингли так разнёс папского делегата, что тому пришлось с позором бежать из города. Подобные выступления начали происходить по всей Европе постоянно и перестали быть чем-то из ряда вон выходящим. Профессора университетов, приходские священники позволяли себе открыто выступать с кафедр с идеями, отличными от папских доктрин. Горожане, способные думать не только о хлебе насущном, студенты, ремесленники, торговцы, собирались в кружки и делились мнениями, выдумывали новые идеи и т.п. От всего этого папский трон Климента с каждым годом дрожал и раскачивался всё ощутимее, а вместе с ним и авторитет всей семьи Медичи. Помимо войны идей Леммелю удалось втянуть Климента и в войну самую обычную, кровавую. Король Франции Франциск I и император Священной римской империи Карл V, два достославных монарха, соревнуясь в тщеславии, уже который год отвоевывали друг у друга земли. Для пущей важности в 1526 году Франциск даже собрал своих союзников в Коньякскую лигу, к которой не то по недомыслию, не то поддавшись влиянию прелатов (а по чьей указке действовали сами прелаты, очевидно, нет нужды повторять), примкнул и Климент. После этого, по замыслу Леммеля, Климент должен был не просто потерпеть военное поражение, а вообще исчезнуть как авторитет политический и духовный. Что-то подобное и произошло. В 1527 году в самый разгар войны Между Карлом и Франциском против Климента вдруг восстали города Милан, Венеция и даже родная Флоренция, а в самом Риме против него ополчился некогда верный кардинал Помпео Колонна. Отправив свои войска на усмирение мятежных городов, Климент оставил Вечный город без защиты. И именно в этот момент к Риму подступили полчища наёмников императора Карла. Сам Карл не хотел захватывать Рим и, прекрасно понимая, к чему это приведёт, не отдал такого приказа. Однако, всё решилось без Карла. Точнее решили за него кредиторы императора, коими оказались семьи, составляющие достопамятный Совет. В тот самый момент, когда пришла пора платить наёмникам жалованье, императорская казна, до того исправно кредиторами пополняемая, оказалась вдруг пуста. В итоге, так кстати обозлённая и вооружённая орава наёмников, одна половина из которых была добрыми католиками, а другая лютеранами, развернув императорские знамёна, ринулась грабить Рим. В один день Священный город был подвергнут невиданному со времён варваров поруганию. Всё, что доселе олицетворяло величие веры Христовой, было сметено, разграблено и разрушено ради поживы самими христианами. Незадачливого Климента тогда заперли в замке Святого ангела, дабы не мешал грабежу. В один момент авторитет папы и доминанта римской курии превратились в руины вместе с самим Римом. После всего произошедшего можно было считать влияние Климента и всего семейства Медичи низвергнутым окончательно. Леммель выполнил свою миссию блестяще.

Однако он не достиг бы своих высот и соответствующего положения в Совете семей, если бы был человеком одной миссии. Разыгрывая карту новых духовных доктрин, он вполне оценил насколько они серьёзны и даже опасны. Эти доктрины не остались потрясением одного дня. Даже оставаясь без всякой поддержки, материальной или какой-нибудь иной, они не умерли в забвении, не растворились в трактирных пересудах. Они по-прежнему продолжали будоражить толпы людей и с каждым годом всё основательнее. Идеи создавали настроения, те в свою очередь в какой-то, обычно в самый неподходящий, момент сподвигали толпы народа на действия, казалось бы самые непредсказуемые и тем не менее предопределённые. Так, в году 1525 начались восстания в германских землях. То здесь, то там крестьяне чинили погромы своим князьям. Так же после долгих брожений случился переворот в благообразном до того городе Мюнстер. Здесь чернь, подстрекаемая несколькими проповедниками, свергла законную власть и провозгласила коммуну. Котёнок, когда-то брошенный на растерзание псам, выжил и сам превратился во льва, способного с лихвой возместить своим обидчикам. Оставь Леммель этого льва без опеки сейчас, в будущем это могло бы обернуться ещё большими неожиданностями. С ведома Совета семей, дабы обезопасить свой мир от возможных потрясений, Леммель как мог принялся обхаживать этого льва. Обхаживать и дрессировать. Для этого решено было применить старинную тактику, оправданную веками существования. Если не можешь подавить волнения, возглавь их и направь в выгодную тебе сторону. Подавить идеи, вызвавшие брожение умов, оказалось (увы!) невозможно. Леммелю оставалось привычное для него «возглавить и направить». Для начала он где-то через своих доверенных людей, а где и сам в личных беседах или в переписке, пытался выяснять суть новых доктрин и, что не менее важно, что из себя представляют сами люди, их выдвинувшие. Мотаясь по городам Европы и устраивая множество иных своих дел, Леммель всегда вызнавал настроения и отношение к доктринам множества самых разных людей, будь то городской ремесленник, рыночный торговец, католический епископ, городской чиновник, а то и сам князь или король.

По всему картина вырисовывалась нескладная. Уж сколько лет минуло со дня появления лютеровых тезисов, а единой доктрины нового, неримского христианства как не было, так и нет. Хотя с той достопамятной поры по поводу христианской веры и царивших церковных порядков не высказывался только ленивый. Восемь из десяти выступающих были обычные мелкие клирики, не видевшие мира дальше своего прихода, но вдруг обозлившиеся на своих епископов из-за каких-то мелких склок или недополученной мзды. Эти бузили в кабаках и тавернах, а потом вещали в храмах всё, что в голову взбредёт, только бы порезче уязвить своих обидчиков. В пылу же обличений доставалось и бедному епископу, а заодно и папе и всей Церкви. Таких Леммель в своих раскладах в расчет не принимал. Единственное, что могли эти крикуны, так это поднять бурю в стакане и, удовлетворившись брошенным им куском, успокоиться. Также среди глашатаев новой веры гораздо менее было людей действительно толковых и вольно думающих. Как правило, это были студенты и профессора городских университетов, коих в Европе было немало. Молодые люди в студенческих рясах, воодушевленные людьми в мантиях профессорских, сбивались в компании и кружки и, собираясь в тех же самых тавернах и кабаках, всяк на свой лад толковали Е1исание, сочиняли и обсуждали свои опусы и пасквили. Воткнуть при этом шпильку, да поострее в толстый зад римского папы считалось делом обязательным и вполне приличным. Вчерашние же студенты, те, что посерьёзнее, ставшие докторами и магистрами, кучковались уже не в кабаках, а в приличных домах и дворцах, смущая умы их именитых и состоятельных обитателей. Леммель, часто разъезжая по Брабанту, германским и савойским землям, посетил множество подобных домов и приметил для себя некоторые такие персоны. В задуманном Леммелем пасьянсе они, пока безвестные, в будущем должны были проявиться и сыграть свою роль. Но это в будущем. Пока же вопрос с новыми доктринами и людьми, способными эти доктрины оформить и взлелеять в умах толп, оставался открытым. Во-первых, нужно было задать суть самих доктрин. Все они, по замыслу Леммеля, основываться должны были неизменно на христианстве, ибо единственно его посылки прежняя Церковь настолько застолбила в умах, что определила жизнь не только нынешних, но и многих будущих поколений. И ни он, Леммель, за всю свою жизнь, ни последователи его не смогли бы тут ничего изменить. Что касается количества, то новая доктрина не должна была быть единственной. Имея единую основу, доктрины по сути своей обязательно должны были в чем-то различаться, в идейных ли мелочах или внешней атрибуции. Зачем? Чтобы в будущем, играя на заранее заложенных противоречиях, можно было бы склонять чаши весов в нужную сторону. Что поделать, в памяти еще не истлела история с Медичи, а старинный принцип «divide et impera»[12 - Divide et impera – лат. «разделяй и властвуй!»] оставался безотказно хорош во все времена. Три-четыре, ну может быть пять, но не более доктрин вполне бы хватило, чтобы задать нужную направленность настроениям людских толп, а с ними определить границы дозволенного для престолов и монополий. Однако сами доктрины в строгом понимании этого слова если и зародились уже, то еще не взросли до уверенности увлекать толпы людей и повелевать их умами. Римскому христианству для этого понадобился десяток веков. Новым же идеям едва минуло полтора десятка лет. Также почти не было и людей, кто мог бы не просто создать доктрину, способную дать нужный отклик в сердце каждого человека, но и провозгласить её и возглавить под своим именем. А Леммелю эти люди сейчас были ох, как нужны! Профессор Мартин Лютер? Да, несомненно личность незаурядная. Человек большого ума и твердой воли. Он не удовлетворился славой одного поступка и после не склонил покорно головы. Он открыто и честно проповедовал свою доктрину христианства, чем и заслужил себе славу и известность не только в германских землях, но и во всей Европе. Леммель, углядев его харизму, обратил на него свое внимание. Для начала, чтобы увериться в правильности своего выбора, Леммель заказал своему астрологу составить гороскоп на Лютера. Звезды, будучи бесстрастными к людским судьбам, рассказали многое. С того момента Леммель взял Лютера под свое незримое покровительство, при необходимости вмешиваясь в ход его дел. То он спасал Лютера от хитрых ловушек Святого трибунала, то не колеблясь выкладывал немалые суммы на печатание лютеровых катехизисов и переводов Библии. И что же? Заботы окупились сторицей. Спустя несколько лет, исполненных трудностей и безнадёжности, имя Мартина Лютера зазвучало и во дворцах, и в захудалых кабаках, а его «Сентябрьский Завет» уверенно занял место не только в благородных домах, но и в крестьянских хижинах, и в университетских библиотеках.

Под мерное покачивание кареты и глухой, монотонный топот копыт Люсьен откровенно заснул на своем диване, подложив под голову книги с «Исповеданиями». Леммель, прикрыв веки, тоже казалось погрузился в дремоту. Однако предаваться праздности и безделию пусть и вынужденно было не в его, Леммеля, правилах. Задумывая и осуществляя свои дела, он никогда не бросал их не самотёк. Наоборот, он постоянно следил за ходом событий, намеренно погружался в самую их гущу, дабы не упустить момент и направить их ход в нужное русло. Сейчас же, разъезжая по Европе в карете под собственным вензелем он не переставал размышлять над задуманной им новой стратегемой.

«Кто еще, кроме Лютера? И кто в противовес ему? Баварец Иоанн Добенек? Уже далеко не молод и слабоват в богословской риторике. Пусть уж занимается своей музыкой, там от него больше проку. Буцер? Шварцерд? Оба лютеровы сподвижники, но имеют кое-какие свои, отличные от Лютера взгляды. Сейчас вбивать меж ними клин и играть на противоречиях пока не стоит. Рановато. В мелких междоусобицах можно потопить главную доктрину, а это сейчас совершенно ни к чему. Конрад Греббель и Менно Симонс с их доктриной нового крещения? Очень даже возможно. Эти двое достаточно умны, чтобы не делать глупостей, способны думать сами до определенного предела и прислушиваться к мнению других. Правда доктрина их очень уж неоднозначна. Впрочем, самые безумные ее принципы вместе с их такими же непутёвыми проповедниками совсем недавно были уничтожены в пожарище Мюнстерской коммуны. Уцелевших в ближайшее время добьёт Святой трибунал и светские власти. Эти же двое остались в живых только потому, что вовремя вняли моим советам. Думаю, у них хватит ума, чтобы вынести правильные уроки и повернуть свою доктрину в более умеренное и предсказуемое русло.

Кто ещё мог бы поставить свой авторитет в пику Лютеру? Только Цвингли, человек талантливый и решительный в поступках. Однако его давно уж нет на этом свете, погиб в им же затеянной войне. Жаль. А кто-то вместо него, в тех же свободных кантонах, например? Капитон? Миконий? Нет. Гийом Фарель с его вальденсами? Тоже вариант слабый. Сама их доктрина, конечно, спорна. Отказ от собственности и житьё в бедности и смирении много ли в будущем найдут последователей? Хотя в Савойе вальденсы сплотились во множество общин и не одно столетие гонений они умудрились как-то пережить. Что ж, может быть. Но Фарель? Мастер проповеди, но не более. Всё, за что он берется, в конце концов оказывается повергнутым в хаос. Не годится. Но тогда кто же? И где его найти? Расклады астролога уже давно обещали его появление, а звездам нельзя не верить».

– Люсьен, мальчик мой, уж не спишь ли ты? – не повышая голоса проговорил Леммель, – мы кажется въезжаем в какой-то город. Где это мы по-твоему?

– Да, господин Якоб, сейчас, – Люсьен спросонок резко подскочил, высунулся в окно, что-то прокричал вознице, тот также ему в ответ, – сейчас мы в Пиккардии[13 - Пиккардия – провинция на севере Франции.], господин Якоб. На рассвете мы покинули Амьен, миновали Руай, а сейчас по всему прибыли в Нуайон. Городок небольшой, до Парижа еще десятка два лье, а если до Реймса, так два с половиной.

– Очень хорошо. Скажи вознице, чтобы правил к храму. Я хочу встретиться со здешним прево. Наверняка он где-то там, как никак сегодня Святая троица. Думаю, если мы поспеем к праздничной мессе до её окончания, то наверняка найдём его там.

Люсьен снова ловко высунулся в окно и прокричал распоряжения вознице и конвою. Кавалькада Леммеля, выбивая копытами грязь из убогой дороги, ворвалась в город. По мере продвижения к храму за окном кареты в превеликом множестве замелькали приземистые, кособокие лачуги с соломенными крышами, потом пошли деревянные дома видом поприличнее, а за ними и вычурные каменные особняки. Людей нигде не было видно, очевидно все отправились на мессу во славу Святой троицы. Наконец копыта коней ударились о мощёную булыжником мостовую и несколько мгновений спустя карета и конвой с гулким грохотом выехали на главную площадь Нуайона. Здесь их, как и всех остальных спешащих сегодня на мессу, встретил латинский собор. Красивейший Нотр-Дам де Нуайон. Любого, оказавшегося перед ним, он поглощал, подавлял своей величественной громадой, а его очертания, словно языки пламени, устремленные в небо, заставляли биться сердца людей восторженно и покорно. Старший брат парижского Нотр-Дама был построен на месте небольшой церкви, в которой когда-то короновались и Карл Великий, и Гуго Капет, основатели королевских династий, чьи имена любезны сердцу каждого француза. Прошли века. Центр Франции обосновался в Париже. Нуайон же остался северной провинцией, жизнь которой, по большей части, определялась не придворными пассажами, а традициями и рутиной, прописанной в календарях аграрном и католическом. В строгом соответствии с последним сегодня на площади, а точнее в соборе собралось всё население Нуайона и окрестных хуторов.

Оставив карету у ратуши рядом с другими немногочисленными повозками, Леммель, опираясь на руку Люсьена, направился к порталу Нотр-Дама. Он рассчитывал повстречать здесь мсье Креспена, местного прево, чтобы по окончании мессы обговорить с ним кое-какие дела, а заодно и отобедать. Но едва войдя в притвор собора, Леммель сразу почуял, что здесь происходит что-то неладное. Не было слышно ни восторженного голоса епископа, ни звуков органа, ни пения хора. Ничего, что обычно присуще празднику. Однако во всём чувствовалось какое-то беспокойство и напряжённость. Множество народа взволнованно толпилось, загромождая собой проход центрального нефа. Прихожане, занявшие места на скамьях, не сидели как обычно, смиренно склонивши головы, а оживленно перешёптывались и, вытянув шеи, силились что-то не то разглядеть, не то расслышать что творилось в центре собора, у алтаря. Но что же там происходило? Со своего места, куда удалось протиснуться Леммелю, толком что-либо разглядеть было невозможно.

– Люсьен, давайте-ка поднимемся наверх. Я хочу видеть, что здесь сегодня творится.

Люсьен, отворив дверцу, ведущую к боковой лестнице, помог Леммелю подняться на верхний ярус нефа. Далее они прошли по длинной галерее почти до самого ее конца. Отсюда сверху было хорошо видно среднекрестие собора. Сегодня в день Святой троицы там под завораживающие звуки органа епископ и множество его прислужников должны были творить пышное священнодейство, предписанное католическим каноном. Однако сейчас там ничего подобного не наблюдалось. Где-то в стороне, а отнюдь не в центре устремленных взглядов был виден епископ. Он, словно сокрушённый неким ударом, почти лежал на руках своих прислужников. Лицо его было красно от прилившей вдруг крови, как будто он был во гневе или в неимоверном сердечном потрясении. В центре же у самого алтаря стоял высокий, хотя и с бородкой, но очевидно молодой человек в потёртой университетской мантии. Стоял он, гордо выпрямившись, и был похож на бесстрашного капитана судна среди бушующих волн или военного генерала в самой гуще жестокого боя. На бледном лице его читалась решимость и непоколебимость. В руках он держал раскрытую книгу, как видно это была Библия.

– Опомнитесь, мсье! – слышался снизу голос епископа -как вы смеете так говорить о Святой церкви Господа нашего?! Не иначе лукавый отравил язык и помутил ваш разум.

– Лукавый? Я не сказал здесь ничего, чего нет вот в этой вот книге. И вы, и я знаем каждую ее главу и каждый стих наизусть. Её строки я штудировал днями и ночами в университетах, силясь понять, в чем их правда. Не могу сказать, что я дошёл в своих поисках до самых глубоких, желанных истин. Но я приблизился к ним, ощутил сердцем и постиг умом необходимость верить едино лишь Господу нашему Иисусу, ибо его устами Бог указал несведущим путь к спасению. Лишь Евангелие сущно и едино. Все остальное, чем пастыри вашей Е(еркви потчуют своих овец, не более чем блеф. Давайте назовем вещи своими именами. Папские буллы, энциклики и декреталии, за столетия созданные под сенью Рима, безупречны в своем слоге, но далеки от сути дарованного Господом Евангелия. Каждое новое рассуждение о Благой вести не разоблачало ошибки предыдущего, ибо рискнувший что-либо разоблачить мгновенно исчезал в языках ритуального костра, а подтверждало их, возводя это рассуждение в статус непреложной истины, вещаемой вами миру. И с каждым разом ваша истина все более отдалялась от истины, дарованной Господом в Евангелии. И к чему же вы пришли, епископ? Вы и ваша Церковь проповедуете некое дурманящее ум зелье, состряпанное из заповедей Господних, былых заблуждений, полуправды и собственных фантазий. Вместо того, чтобы вести людей по пути, предписанному Господом в Евангелии, вы ещё больше морочите их. Вы даете им неверные ориентиры и всё дальше уводите с пути истинного. Этим вы унижаете их достоинство и отворачиваете прочь от Бога.

– Остановитесь, ибо вы, произнося сии слова свои, впадаете в великий грех. Слова ваши богохульны!

– Церковь же ваша из тела Господня превратилась в вертеп разврата, лжи и грабежа!

– Прекратите же, заклинаю всем святым, что в вас осталось …

– А всякого человека, обратившегося к вашей Церкви за словом Божиим, вы грабите два раза. Первый раз, когда вместо слова истинного вы внушаете человеку невесть что, имеющего с этим словом мало общего. А второй раз, когда за это требуете с него вполне реальную мзду. И если грабеж первого рода вам удается все хуже, поскольку любой чуть мыслящий человек уже легко распознает его, то в грабеже второго рода вы достигли небывалых вершин. Браво! За каждое сказанное вами слово, за каждое свое движение вы уже не просите, нет, и даже не требуете. У всякого, обратившегося к вам, вы вымогаете для себя награду. Из служителей Господа вы превратились в мытарей от Слова Его. Это ваши деяния богопротивны, а не мои слова, дорогой епископ.

– О, Господи, вразуми же этого безумца. Покарай его силою своей .., – епископ, потрясенный слышимым под сенью его храма, уже не мог ни восстать против этого, ни что-либо возразить. Похоже, сердечный приступ все же настиг его.

Члены его окончательно отказались ему повиноваться. Если до того он как-то ещё мог держаться, то теперь безвольно рухнул на руки своих прислужников. Лицо его исказила ужасная гримаса, он ещё продолжал что-то бессвязно бормотать, но изменить происходящее он уже не мог.

Прислужники, сами объятые смятением, неуклюже копошась, поспешили унести прочь своего наставника. Толпа прихожан, силясь осознать произошедшее, безмолвно застыла и на мгновение в соборе установилась мёртвая тишина. Бог весть, что творилось сейчас в умах всех, кто здесь находился. Тёмные крестьяне, ремесленники, немногочисленная знать, от рождения и до гробовой доски жившие одним церковным обычаем, пришли сюда сегодня на праздник. Но вот к алтарю вышел неизвестный молодой человек в мантии и оказалось, что всё, чем они жили до сего момента, было не правильным. Конечно, где-то в глубине души каждого из них иногда ворочались подозрения, что принятый порядок вещей временами слишком уж тяготит и не даёт просвета к жизни. Однако слова, веками дрожащие под сводами этого церковного собора, прочно утвердили в каждом уме мысль, что сей порядок едино определён Богом и Церковью, а потому непреложен. И вот только что на их глазах и порядок, и Церковь предстали несостоятельными и поверженными.

Леммель, стоя на верхнем ярусе бокового нефа, зорко за всем наблюдал. Повисшая в храме пауза не могла тянуться вечно, однако никто из прихожан не хотел первым её нарушать, очевидно из страха оказаться во всем этом виновным. Но вот нечаянно хлопнула дверь притвора и храм, словно получив сигнал, мгновенно ожил. Всё вдруг пришло в движение. Толпа взволновалась и зашумела. С передних рядов, где обычно занимают места самые набожные и преданные прихожане, в сторону человека в мантии, понеслись отчаянные проклятия и угрозы Страшным судом ему ещё здесь на земле с живописанием всех пыток и мучений, ожидающих дерзнувшего болтуна. Занимающие средние ряды недоумённо переглядывались друг с другом со словами «А что, разве не так? Ты посмотри на себя. А вот я …» и начинали в голос спорить друг с другом. Непритязательный же люд, занимавший по обыкновению задние ряды и прочие пространства, одновременно был «за» и «против» всех, свистом и прибаутками подзуживая передних. И во всех рядах сетовали друг другу и Всевышнему на жизнь, пеняли на неотданные долги, делились видами на урожай. Задние помимо прочего травили анекдоты, сговаривались о предстоящей попойке, заключали пари относительно дальнейшей судьбы епископа и этого, который в мантии. Только карманные воришки, сновавшие по всем рядам, молча и основательно занимались своим делом. Собор как встревоженный улей гудел и распалялся всё больше.

«Интересно, что ж будет дальше? – думал Леммель, поглядывая на всё это со стороны. Такой поворот дел в соборе несколько изумил его, – Вразумить толпу уже некому. И кто этот бедняга? Вчерашний студентик, решивший, что ему по силам перевернуть мир? Очевидно. Но теперь ему вряд ли удастся унести отсюда ноги».

– Прежде, чем вы решитесь что-то сделать, ответьте мне только на один вопрос, – эти слова прозвучали внезапно и резко, словно разбившийся в пылу ссоры хрусталь. И произнес их, не выкрикнул испуганно, а именно произнес твердо и уверенно тот самый человек в мантии. Он всё также непоколебимо и бесстрашно стоял у алтаря, перед толпой, которая вот-вот могла разорвать его на куски.

– Ответьте даже не мне, а самим себе. Для чего вы пришли сюда? Только ли ради Троицы? И вообще ради ли неё? Или ради чего-то иного? Например, повидать за раз всех своих друзей, соперников, врагов. Подивиться на их платья и шляпы, порадоваться их успехам или позлорадствовать над неудачами, а вглядевшись в их морщины, представить насколько вы сами хороши в сравнении с ними. Нет? Или вы сегодня оказались здесь, не для того, чтобы найти компаньонов возделать землю, сговориться о денежной махинации или составить партию за или против кого-то, стоящего здесь же? Тоже нет? И не вы вскладчину или по отдельности загодя закололи поросенка и извлекли из подвала бочонок вина, чтобы сегодня устроить пиршество и предаться вакханалии? Не об этом ли были ваши помыслы по дороге в храм? Признайтесь себе и не кривите душою. Всё это было у вас во-первых. А помыслы о Боге здесь в храме в день Святой троицы едва ли не для каждого из вас оказались последними в списках желаемого. Это ли не правда? Ответьте себе, положа руку на сердце!

После этих слов молодого человека вся скопившаяся под сводами храма накаленность как-то сразу сникла. Волны грозного ропота до того вольно бродившие среди рядов постепенно, с каждой произнесённой фразой стихали, в конце превратившись в робкий, разрозненный гомон. Большинство народа в храме смолкло. Каждый, кто ещё был способен на это, на мгновение задумался, а осознав обескураживающую истинность своего положения, уже не хотел потрясать кулаками и требовать кары для дерзнувшего нечестивца. Хотелось спрятать глаза и не встречаться ни с кем взглядом. Всё, что он сказал, было правдой или почти правдой.

– А раз так, то стоит ли задерживаться здесь, когда вами намечены для себя другие, более нужные по вашему разумению дела? Займитесь же ими у себя дома, в лавках, кабаках, но не здесь, в храме Господа. Ибо мирскими и корыстными помыслами своими вы только оскверняете дом Его. И напрасно вы думаете, что громким пением псалмов или щедрым пожертвованием вы сможете получить прощение Господа, что добрыми по вашему разумению делами вам удастся снискать Его благодать. Отнюдь. Отец наш небесный уже давно, с момента появления на свет каждого из нас, определил кого удостоить своей благодатью. Но все мы, живущие в мире подлунном, не можем знать промысла Его. Мы, неразумные дети Его, должны соблюдать заповеди, данные Им в Евангелии и верить в великую Его милость, ибо едино она способна даровать спасение души. Все, что нам нужно это Sola scriptura, Sola fide, Solus Christus.

Пока молодой человек произносил свою речь, в храме было более-менее спокойно. В передних рядах кто-то молча сидел, потупив взор, иные ёрзали на скамьях и озирались по сторонам. С задних рядов, поняв, что все интересное позади и ждать более нечего, народ неспешно потянулся к выходу. Однако последние фразы, прозвучавшие на латыни, словно пробудили всех. Расслышав их, люди из передних рядов разом поднялись и споро направились вон из собора, кто с показным негодованием, а кто молча и нехотя. В первых рядах обычно занимали места королевские чиновники, местная знать, торговцы, менялы, а также их многочисленные домочадцы и прочие приближённые. Провозглашённые тезисы были известны им как еретические и противные порядку, а потому кто-то и впрямь возмущался ими во весь голос, а кто-то просто не хотел быть замеченным в малейшем сочувствии к сказанному, даже если он им действительно сочувствовал. В конце концов народ повалил из собора вон, не глядя друг на друга и стараясь подальше обойти смутьяна. Тот же нетронутый, но и непонятый людьми стоял на своем месте молча и неподвижно. Во всём его виде не было и намека на страх от разгневанной толпы. Взгляд же его выражал не растерянность, а скорее осуждение.

– Послушай, Люсьен, – обратился Леммель к своему помощнику, – попроси немедленно подать мою карету вместе с охраной к северному притвору. А сам постарайся узнать всё, что можно об этом человеке, – Леммель кивнул в сторону алтаря, – кто он, из каких краев, чем занимается. Словом, узнай все, что можешь. И жди меня на площади.