Пламенеющие храмы

Строгий взгляд Фареля несколько смягчился.

– Да, пожалуй. Далось нам это нелегко, не скрою. Но всё же не это главное. Изгнать из города продажного епископа со всей его братией оказалось делом не столь трудным. Рано или поздно, возмущённые предательством, горожане сделали бы это сами. Да и это избавление от католического ярма всего лишь часть дела. Теперь нам нужно, чтобы горожане поверили нам и приняли новую веру. А это задача куда более трудная. Если мы сейчас уклонимся от её решения, то католичество снова, словно чума, вползет в Женеву и все труды наши и наших предшественников пойдут прахом.

– Что ж, уверен, мэтр Гийом, вам будет по силам справиться с вашими задачами.

– По силам? Все, кто может что-то сделать, сейчас находятся здесь, за этим столом. Женева огромный город с не одним десятком тысяч жителей и каждый из них нуждается в духовном наставничестве. А нас, как вы видите, всего четверо вместе с вашим другом.

– Наверное, вам стоит обратиться за поддержкой евангеликов из других городов. Оттуда, где новая вера уже установилась и основательно утвердилась. Из того же Страсбурга, например, или Базеля. Да и в землях Карла V найдется немало городов, давно принявших новое исповедание. Уверен, они откликнутся.

– В таком случае я обращаюсь за поддержкой к вам, мсье Кальвин.

– Ко мне?!

– Да, именно к вам. Ведь это вы создали «Наставления в христианской вере»? Я прочёл сие сочинение. Прочёл не единожды и нахожу его весьма достойным. На мой взгляд это не просто набор тезисов, составленный на злобу дня, какие печатают только ради уязвления Церкви римской и потешания собственного тщеславия. По моему взгляду сочинение ваше нечто гораздо более серьёзное и глубокое. И направлено оно не столько на подрыв исповедания католического, сколько на открытие самого пути к вере евангельской. Скажите мне, Жан, я не прав?

– Право же, вы меня смутили, мэтр Гийом. Я даже не знаю, как вам ответить. В моем сочинении я всего лишь изложил свои мысли относительно веры Христовой, какие приходили мне в голову, начиная ещё с университетской скамьи. Конечно, я обдумывал и многократно исправлял каждый тезис, прежде чем изложить его на бумаге. И печатая труд мой, я вовсе не намеревался кого-то уязвить, потешить или же к чему-то увлечь. Я только описал своё видение пути, что приведёт к Христу.

– Вот как! Честно говоря, в тайне я надеялся услышать нечто подобное, хотя и предполагал услышать другой ответ. Сам я, мсье Жан, уже более десяти лет как отринул исповедание католическое и стал проповедовать Евангелие как единственный источник истины, завещанной нам Иисусом Христом. Я прошёл множество дорог, побывал в различных селениях и городах. Проповедовал с кафедр, диспутировал и с католиками, и с евангеликами. Что могу сказать? В словесных баталиях всего проще иметь дело с католиками. Их исповедание за сотни лет существования впитало в себя столько песка и ила, что за ними стало не видно самого Христа. Их дисгармония с Евангелием настолько очевидна, что обличить её в глазах верующих уже не составляет никакого труда. Сложно лишь преодолеть людскую привычку следовать чему-то давно сложившемуся. Ещё труднее говорить со своими же братьями-евангеликами. Да, все мы, всеми силами своими и каждый на свой лад, отрицаем исповедание католическое. В этом мы тверды и непоколебимы. Но на этом наша общность и заканчивается. У нас нет главного – ясной доктрины. Сегодня такой в Женеве нет. Никто толком не знает в каком направлении следовать. Где он тот путь истинный, что завещал для нас Христос? Как его найти? Кто из живущих способен его указать? Куда повести людей, что ждут прощения и благодати свыше? И кто теперь их поведёт? Вы не задумывались над этим, мсье Жан?

– Признаться, нет. Меня более занимала идейная сущность. О такого рода практических вопросах я как-то не задумывался. Хотя сейчас после ваших слов понимаю, они важны. Да, очевидно, что, приняв новое исповедание, нужно всерьёз подумать и об устройстве новой церкви, и создании новых канонов служения, обо всём, что должно создать новый духовный уклад. Без всего этого наше новое исповедание останется бессильным и не способным к жизни.

– Я рад, что вы это поняли. Поэтому не только предлагаю, но и настойчиво прошу вас, дорогой мсье Кальвин, помочь нам создать этот, как вы сказали, новый духовный уклад здесь в Женеве.

– Я? В Женеве? Право же, ваше предложение для меня слишком неожиданно! И я совершенно не готов …

– Поймите, мсье Кальвин, ситуация в городе такова, что, изгнав католичество, мы рискуем сами быть изгнанными народом, если не сможем заставить его поверить нам. Если Евангелие сейчас не застолбит самоё себя в умах горожан, оно просто затеряется. Кто знает, сможет ли оно снова потом вернуться и сможет ли сделать это без крови. Время сейчас работает против нас. Католический епископ только и ждет удобного момента, чтобы оболгать нас и снова занять место на кафедре собора.

– Но при чем же здесь я? Я совершенно не знаю ни этого города, ни обстановки, ни здешних обычаев. Как я могу помочь? Чем?

– Своей верой, своими знаниями, своим словом. Не скрою, ваше «Наставление» оказалось весьма созвучным моему собственному представлению о том, каким должно быть исповедание. Оно заставило меня о многом задуматься и даже в чём-то изменить мое видение пути ко Христу. А ваши тезисы просто и естественно указывают на этот путь. Уверен, что они могут найти живой отклик в сердцах новых христиан. Нужно только суметь достучаться до них, в этом наша главная задача. Как я уже говорил, нас, евангеликов, здесь в Женеве всего четверо. А авторитет вашего «Наставления» и присутствие вас, как автора, оказалось бы для нас и нашего дела очень весомым подспорьем.

– Да, но я молод и в практических делах совсем неопытен. А рядом с вами буду выглядеть как какой-то схолар. Какой уж тут авторитет.

– Да, вы молоды, этого у вас не отнять. Как и мои друзья. Они вовсе не старее вас. Однако, утверждая Евангелие повсеместно, куда только приводил их Господь, они не спасовали ни перед опасностью, ни перед неизвестностью. А вот я старее вас и этого тоже у меня не отнять, как и того, что я вижу и чувствую людей. Я прочитал ваши труды, причем не только «Наставление». Я уже немало времени имею честь разговаривать с вами, при этом вижу в ваших глазах смятение и растерянность. И даже чувствую с каким жаром сейчас ваша кровь пульсирует в кончиках ваших пальцев. Я вас понимаю. Неизвестность всегда страшит. Чтобы преодолеть её требуется мужество. И я уверен, мсье Кальвин, вы найдете его в себе. Ведь не зря же Бог привел вас сюда.

Высказав свой запас аргументов, Фарель замолчал и теперь в упор смотрел на Жана. Оба спутника его, ещё не проронившие ни одного слова, также не сводили с него глаз. В живых взглядах всех троих, помимо изучения, попеременно читались то ожидание, то упрек, то надежда. Ища хоть какого-то ободрения, Жан вопросительно взглянул на Луи, но в глазах того читалось то же ожидание. Не найдя поддержки, Жан, глядя в сторону, попробовал отрешиться от напряжённости повисшей паузы и подумать.

«Итак, что вообще происходит? Я в Женеве. Здесь же Луи и сам Фарель. И ещё эти двое, Вире и Фромэн. Фареля я не знаю, но много о нём слышал. Можно ли ему доверять? Да, безусловно. Что он от меня хочет? Чтобы я остался в Женеве и примкнул к новому евангелическому капитулу. Хочу ли я этого? Нет. Почему? Потому что я ничего здесь не знаю и не представляю, что меня здесь ждёт. Более того на ближайшие месяцы у меня есть свои вполне определённые планы. Мне нужно доработать свои «Наставления», сейчас это главное. Потом договориться об его напечатании в мастерской. После этого переправить книги в Париж, Орлеан, Бурж, Нерак. Сделать это я намереваюсь в Базеле, с тамошним издателем всё уже договорено. Возможно после этого можно будет вернуться в Женеву, но никак не раньше».

– Я вижу, мсье Кальвин, вы уже что-то для себя решили? -не то вопросительно, не то утвердительно произнес Фарель. Похоже он действительно мог видеть и чувствовать собеседника.

– Да, мэтр Гийом, решил. Насколько возможно я представил себе положение и должен сказать, что не могу сейчас принять вашего предложения. Скажу почему. У меня есть свои планы, я намерен их осуществить и безотлагательно. Это может занять месяца два-три. После этого, если даст Бог, я смогу к вам присоединиться. А до того времени, мсье, прошу меня простить. Завтра на рассвете я уезжаю.

Жан произнес свои слова довольно твердо, глядя прямо на своих собеседников. В довершение он также твердо провел ладонью перед собой по краю стола, словно отсекая себя от дальнейших споров и увещеваний. Вире и Фромэн изумлённо переглянулись и уставились на Луи. Тот только пожал плечами, мол, что уж тут поделаешь. Один Фарель никак не проявил своей реакции на этот отказ. Он по-прежнему сидел, опершись локтями о стол и сжав в замок свои едва дрожащие пальцы. Читая своего собеседника по лицу, он наверняка уже знал, что тот ему ответит.

– Что ж, мсье Кальвин, я вижу, вы тверды в своих словах и решениях. Уговаривать вас переменить их будет напрасным трудом. Жаль, что я не смог вас убедить.

– Мне также жаль, мэтр Гийом. Скажу вам честно, мне самому крайне неприятно начинать наше знакомство с отказа. Но я должен завершить своё дело, которое считаю самым важным для себя. Я должен переработать своё «СЬпзйапае ге^юшз шзШиНо», в нем кое-что нужно исправить и ещё многое добавить. За время, что мы путешествовали вместе с Луи, у меня возникло много новых мыслей и тезисов, которые я не могу просто оставить или забыть. Если у меня всё получится, я сам приеду в Женеву, чтобы лично передать вам в руки новое «Наставление».

– Дай-то Бог. Правда, я уже не уверен, найдете ли вы здесь меня или хоть кого-то из евангеликов. Если мы не утвердим в Женеве новое исповедание в ближайшие дни и недели, то через два-три месяца вы найдете здесь хаос и безбожие. Притом городской собор снова займёт католическая братия и судьба тех, кто поверил нам сегодня, будет предрешена. А вы тем временем сможете напечатать уже третье издание своего «СЬпзйапае ге1^1оп18 тзШпПо». Вот только для кого?

Над столом снова повисла тяжелая пауза. Два проповедника, дерзнувшие донести до народа слово Христово, сегодня не смогли найти слов понимания друг для друга. Что уж говорить о пастве …

Фарель упруго встал из-за стола. Его спутники Вире и Фромэн, за весь вечер не проронившие ни единого слова, поднялись вслед за ним. Поднялся и Луи. Кружки, наполненные вином, остались на столе нетронутыми.

– Был рад с вами познакомиться, мсье Ковень, – произнес Фарель, прощаясь, – и если позволите, у меня будет к вам просьба. В будущий раз, когда захотите что-нибудь сочинить во славу веры Христовой и тем паче издать, то подписывайтесь своим истинным именем Ковень. А имя Кальвина, как автора «СЬпзПапае ге^юшз тзШиНо», пусть более останется незатронутым. Ибо никто из евангеликов ни сейчас, ни потом не сможет объяснить, как человек, призывавший других ступить на путь истинный, сам не захотел сделать этого. Ну, да на всё воля Божья! Прощайте.

Поклонившись Жану, Фарель развернулся и энергичным шагом пересёк гудящий шумом зал и вышел вон. Его спутники Вире и Фромэн безмолвными тенями скользнули следом.

– Послушай, Жан, я тоже должен идти. Уже поздно, а мне ещё нужно подготовить письма, чтобы отправить их завтрашней почтой, – с немного виноватым видом произнес Луи. – Был рад повидать тебя. Как устроишься в Базеле, напиши. Мне интересно, что будет в твоем новом «Наставлении». И обязательно пришли мне напечатанный экземпляр. А если надумаешь вернуться, то в любое время можешь найти меня здесь в соборе Святого Петра, по меньшей мере в ближайший месяц. А там как Бог даст. Прощай же.

На этом, наскоро пожав друг другу руки, друзья и расстались. Жан остался один. Радость нечаянной встречи, невольная гордость от знакомства с самим Фарелем внезапно исчезли. Остались только усталость, опустошённость, одиночество и какое-то разочарование. Тепло близкого очага уже не столько мягко согревало, сколько нещадно жгло. Громоздившиеся на столе кружки и нетронутое вино как-то неприятно диссонировало с царившим вокруг шумным и беззаботным весельем. Всё это, как и оставшийся в душе горький осадок, настраивало Жана на прескверный лад. Чтобы не поддаваться ему, Жан по привычке внутренне собрался. За всё время странствий и испытаний, что выпадали ему подчас против его воли, он научился преодолевать невзгоды и поражения усилием воли и строгой дисциплиной.

Расплатившись за стол, Жан поднялся в отведённую ему для ночлега комнату. Было уже поздно, а завтра с рассветом снова предстояло отправиться в путь неблизкий и нелегкий. «Необходимо выспаться», – приказал он себе. Раздевшись, он погасил единственную свечу, что освещала его комнату, и лёг в постель. Жан попытался заснуть, но сон все не шёл, несмотря ни на поздний час, ни на накопившуюся за прошедший день усталость. Ворочаясь на жесткой кровати, Жан продолжал размышлять.

«Да, как-то не так всё получилось. Выходит, что я отказал. И кому? Самому Фарелю. Человеку, о вере и бесстрашии которого по всей Европе ходят легенды. Поговаривают, что одной своей проповедью он способен толпу ярых католиков обратить в веру евангельскую. Понятно, почему противники его так на него озлобились. Даже несколько раз пытались убить. Однако в последний момент то в руках убийцы заклинивал пуффер, то предназначенную Фарелю чашу с ядом перехватывал кто-то другой. Воистину сам Бог хранит его. И вот он здесь, в Женеве. Едва ли не в одиночку пытается поднять из тьмы этот город, погрязший во грехе. Похоже, дела здесь совсем плохи, если сам Фарель просит меня о помощи. Меня, никому не известного доктора права и богословия? Да, я сочинил свое «Наставление», но что с того? Не могло же одно это в один момент сделать меня такой величиной, что сам Фарель снизошёл до такой просьбы. Или могло? Не знаю. Всё же пусть Фарель или даже сам Лютер. Я обязан закончить своё дело, раз уж начал его. Нужно переработать и обновить «Наставление». Я и так едва успеваю записывать новые тезисы. На это уже заканчивается запас бумаги и чернил. Пока что всё, что есть нового, возможно уложить в ту канву, что уже выписана в «Наставлении». Но если этого не сделать сейчас, всё перемешается настолько, что придётся начинать свой труд сызнова. К чему всё это? Для чего? И для кого? Как он сказал? «Для кого вы пишете свое «Наставление»? Еще немного и судьба, тех кто поверил нам, будет предрешена». Предрешена. Очевидно, что предрешена той же участью, что постигла Франциса и Этьена. Там в Париже они были одиноки среди толп воинствующих католиков. Но здесь-то в Женеве таких толп уже нет и Фарель действительно может победить. Кажется, что своей доктрины для проповеди у него нет и он хочет взять за основу моё «Наставление». Удивительно. Даже не верится. Но ведь я же сам этого и хотел. Что бы слово моё донеслось до заблудших душ и возвысило их до истины, дарованной Христом. Хотел и хочу каждый момент времени. Для чего ж тогда все мои тезисы, «Наставление», печатание? Но если бы я не издал свою книгу, узнал ли обо мне Фарель? Нет, конечно. Он хочет его проповедовать? Именно поэтому «Наставление» нужно непременно обновить. Только тогда оно станет стройной, логически совершенной доктриной, которую можно явить миру. Пока же в том виде, что знает его Фарель, это всего лишь наброски, отрывочные и бессистемные. Именно поэтому мне нужно как можно скорее быть в Базеле. Сперва нужно решить этот вопрос, а потом двигаться дальше …»

Несмотря на роившиеся в голове мысли, сон все же одолел Жана.

Однако, летние ночи не столь длинны и более предполагают действие, нежели покой. Едва на востоке за армадами скал забрезжила заря, в двери комнаты кто-то забарабанил без всяких церемоний.

– Прошу просыпаться, мсье! Карета на Лозанну отбывает вскорости. Завтрак на столе. Прошу не опаздывать.

В комнате ещё царил полумрак. Едва открыв глаза, Жан почти сразу же поднялся. Долго разлеживаться, когда впереди столько дел, было не в его правилах. Привычным образом, не мешкая, он привел себя в порядок, оделся. Сложил нехитрые пожитки в свой дорожный сундук и, выйдя из комнаты, спустился в зал. Там было так же сумрачно и тихо. Сев за приготовленный стол, Жан принялся за завтрак. Пока он ел, слуга выволок его сундук из комнаты и потащил грузить в карету, что уже стояла под окнами. Покончив с завтраком, Жан подошёл к стойке и расплатился с хозяином заведения за ночлег и предстоящую поездку до Лозанны, где следовало пересесть в карету, следующую в Берн и далее в Базель.

– Карета почти готова, прошу не задерживаться, мсье, -проговорил хозяин, приняв плату.

Жан ответил вежливым поклоном и вышел вон. Но едва он ступил на двор, как первый луч рассвета, дерзко прорвавшись из-за кромки ледяных вершин, ударил ему по глазам. А ещё через миг другие лучики также задорно рассыпались по долине, взрезая ночной сумрак и разбивая его вдребезги. Ослеплённый, Жан невольно остановился. И тут же увидел перед собой всполохи яркого пламени, а среди них молодые лица своих друзей Этьена и Франциса. Безмолвные, они смотрели на Жана и улыбались. Лики их были безмятежны и счастливы. Ошеломлённый, Жан не двигался с места, силясь понять что это. То ли солнечные лучи, высвечивающие прожилки закрытых век, то ли отблески образов, зачем-то вынесенных наружу из его памяти.

– Мсье, прошу садиться! Время выезжать, – прошелестел где-то в стороне голос возницы. Он уже закрепил внутри кареты и снаружи её всевозможные ящики и сундуки с поклажей и теперь стоял, проверяя упряжь на лошадях.

Но Жан как будто не слышал того. Он по-прежнему недвижно стоял, потеряв ход времени, ослеплённый и без единой мысли. Образы друзей растворились в алом мареве. Он, уже не видя ничего, ощущал лишь пульсирование крови в висках.

– Мсье! Садитесь же! Мы не должны задерживаться!

«Судьба тех, кто поверил нам, будет предрешена» – первой мыслью пронеслось в голове Жана. Мир в его глазах наконец стал принимать привычные очертания и, проявившись окончательно, он предстал совсем не таким, что был вчера или даже мгновение назад. Реальность, до того только воображаемая, вернулась к Жану. Всё вдруг встало на свои места, стало ясным и понятным. И даже то, для чего он сейчас стоит на этом почтовом дворе в городке, затерянным среди гор. Всё теперь имело для него простое объяснение. «Ну, да на все воля Божья!»

– Мсье .., – снова недовольным голосом загудел возница. Задержка явно не входила в его планы.

– Довольно шуметь, любезнейший! – оборвал его Жан с непонятной веселостью в голосе, – выгружай мой сундук. Я остаюсь.

Возница от удивления проглотил последние свои слова. Но живо сообразив, что не в его интересах медлить, быстро спрыгнул со своего места и, высвободив сундук Жана, сбросил его наземь. И ещё через мгновение, оставив за собой клубы пыли, искрящейся в рассветных лучах, карета скрылась за воротами.

Жан Ковень остался в Женеве. Для чего? Надолго ли? Бог весть. Но с этого дня жители города узнали его под именем, которое уже навсегда осталось за ним – Жан Кальвин.

Глава 6

Сентябрь 1540 г.