Рассказы и повести

Ну а уж если быть честным до конца, то просто соскучился Митька по брату. Тот подолгу на работу уезжал, по целому месяцу где-то в Сибири работал, на нефтепромысле. Такое взрослое слово Митька от отца услышал, когда они с мамой про брата разговаривали. Тогда мама тоже плакала. Странные они, женщины. Танька соседская тоже, чуть что, сразу в рёв.

Опосля, Митька спросил у отца, почему мама плачет украдкой, когда о Митькином брате речь заходит. Отец долго мялся и кряхтел, но попытался Митьке объяснить. Очень по-взрослому он рассказывал, Митька и не понял почти ничего, но запомнил накрепко.

– Вишь ли, сынок. Васька он в ведь в 48м годе родился. После войны уже, но и тогда ещё голодуха была. А мамка ваша всю войну ишшо голодала. Их в семье пятеро дитёв было. Четыре девки, и дядька твой, – Матвей. Матюху сразу, в 41м году на фронт забрали, где он почти сразу и сгинул без вести. А ведь тогда как было-то, ежели из семьи кто воевал, али убит был на войне, то каку-никаку помощь Совецка власть тем семьям оказывала. А ежели кто без вести пропал из семьи, то никакой подмоги от государства не было. Да к тому ж, если в семье был кто из мужиков, нехай хоть старый али хворый, всё ж какой ни то прикорм в семье был. С рыбалки хотя б. Ружья в войну у всех отобрали, однако хотя б силки на зайца ставить можно было. А у мамки твоей, папка сильно хворый был, неходячий вовсе. Вот и перебивались они все военные годы Бог весть чем. К тому ж мамка твоя старшенькая в семье была, всё норовила младшеньким лишний кусочек уделить, хотя б и от лепёшки из лебеды.

Тут с огорода зашла в избу мама. Отец как-то съёжился, виновато посмотрел на неё.

– Мать, там на задах у оврага, забор завалился. Пойдём мы с Митянькой, поправим его. Заодно в овражке и щавеля нащиплем, а ты вечерком щей наваришь.

– Идите уж. Опять про фронт рассказываешь? Опять ночь спать не будешь?

– Не, это я пострелёнку про то, какая рыба водилась в заводском пруду до войны, балакаю. Про раков опять-таки.

Быстро поправив забор на задах, отец с Митькой спустились в овражек, где струился небольшой ручеёк, вдоль которого и рос щавель. Отец, отстегнув костыль, уселся на него в тени старой ивы. Вынул пачку папирос, закурил и продолжил рассказ:

– Ну вот, значитца. Сильно мамка твоя в войну голодала. Меня когда демобизизовали, тоже не сильно здоров был. Хромал сильно, стоять долго не мог. В ноге чуть не полкило железа сидело. Это уж опосля, в 52м мне её отчекрыжили, когда гангрена от тех осколков пошла.

Отец помолчал немного, затягиваясь папиросой, продолжил:

– В 47м году слюбились мы с мамкой твоей, женились как полагается, и поехали мы с ней по вербовке на Магнитку. Там мать Васятку и родила. Видать от того, что мамка твоя голодала много, родился Васятка мелкий да хворый. К тому ж и молоко у неё пропало сразу. Жили мы тогда в бараке на десяток семей. Закутки были одеялами и тряпками огорожены, мебелей никаких. Только пара матрацев на полу, да ложки-поварёшки. И голодно было. Помню, когда Ваське полгода уже было, мамка кашу пшённую сварила. На воде, без молока аль жиров каких ни то. Пихает ложку с кашей в рот Васятке, а тот плюётся, морду воротит и орёт благим матом. Помучилась она, помучилась, сунула ему титьку пустую, тот почмокал да и заснул. Заполночь уже, слышу ворошится кто-то. А это Васятка, переполз через мамку, подполз к чугунку с кашей, и давай её ладошкой наворачивать.

Отец долго молчал, глядя затуманенным взглядом куда-то вдаль. Глубоко вздохнул, опять заговорил:

– Так что стало быть, ты не удивляйся что мать по Ваське сильно убивается. Она вас всех любит, и тебя и сестёр твоих. Однако первенца ей жальче. Вы-то здоровенькие и крепенькие все на свет появились. И выкормила она вас всех исправно, и голодуха вас стороной обошла.

Мало что понял тогда Митька из рассказа отца. Но удивляться перестал, когда мама тайком смахивала слезу, глядя как её первенец ворочает мешки с картошкой, или носит брёвна. И соседскую Таньку перестал Митька обижать, ведь кто знает, как она жизнь повернётся…

Рысь

Митька летел. Кроме как полётом, нельзя было назвать ту бурю ощущений, которую он испытывал. Хотелось кричать и петь от наслаждения, хотелось поделиться счастьем со всем миром. Мягкая неразбитая просёлочная дорога, шедшая под некрутой но затяжной уклон, ложилась под колёса его велосипеда. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь разлапистые сосны, растущие вдоль обочины, щекотали ему лицо заставляя жмуриться. Оглушающе пахло разнотравьем и сосновой смолой. Вскоре дорога плавно свернула вправо, уходя в густой лес, а через некоторое время вынырнула на берег Чёрного озера.

Поперёк дороги был натянут толстый стальной трос, один конец которого был закреплён на берегу, а другой уходил на остров, притянутый к берегу озера. Митька остановился, спрыгнул с велосипеда. По хозяйски попрыгал на тросу, натянутом до гитарного звона.

– В прошлом году троса не было, остров свободно плавал по озеру, – подумал он. – Кому он мешает? Кто ещё может похвастаться что на его родине есть озеро, на котором есть плавающий остров?! А сейчас он врастёт корнями растущих на нём деревьев в берег, и постепенно станет ничем не примечательным куском суши. Трос толстый, перерубить не получится. В следующий раз кислоты надо прихватить, и трос ей полить. Пусть остров и дальше плавает от берега к берегу по воле ветра.

Рядом вытекал родник с чистейшей жгуче-ледяной водой. Митька напился, срезал несколько липовых веток и положил их вымачивать в бочажок с родниковой водой. Затем отошёл чуть дальше, ведя свой велосипед за руль, прислонил его к сосне, а сам полез на косогор спускающийся к озеру, лакомиться лесной клубникой.

На краю косогора стоял пень, скрытый малинником и высокой крапивой. В удачные дни, с этого пня диаметром в два обхвата, можно было набрать ведро вишонок. Митька, оторвавшись от ягод, пролез через малинник, терпя уколы колючих кустов и ожоги злой лесной крапивы, вынырнул возле пня. Повезло. Он почти весь оброс грибной семьёй, а так как пару дней назад были дожди, то и грибочки все были почти одного размера как на подбор и свеженькие. А на плоской верхушке пня, лежал старый толстый уж, греющийся на солнышке. Услышав шебуршание кустов, уж поднял голову, озабоченно обнюхивая воздух раздвоенным языком, затем спокойно умостил голову обратно.

– О! Старый знакомый! – улыбнулся Митька, – И эту зиму пережил! Ну значит и этим летом я тебя подкормить постараюсь.

Митька, сняв рубашку, стал аккуратно, стараясь не потревожить старого ужа, собирать в неё грибы. Сказалась близость озера, со всей округи слетелось комарьё на бесплатное угощение. Митька, передёргивая лопатками, яростно шипел сквозь зубы:

– Кровопийцы! Пользуетесь тем, что старика тревожить не хочу, не могу руками махать. Ладно, чего уж там, радуйтесь. От меня не убудет!

Вернувшись к велосипеду, Митька снял с руля холщовую сумку, вынул из неё прихваченные из дому немудрёные харчи и переложил в неё собранные грибы. Отломил краюшку хлеба, и снова вернулся к пеньку. Положив краюшку возле пня, прошептал ужу:

– Ну вот, старый. Сбегутся мыши к хлебу, ты уж не зевай! Схарчишь мышку, этого тебе дня на три хватит. А вечерами лягушатами полакомишься. А через недельку я опять приеду, молочка тебе прихвачу, да хлебом мышей приманю. Так и наберёшь жирка за лето, и ещё одну зиму переживёшь.

Дойдя до бочажка, Митька вынул из него уже хорошо отмокшие липовые ветки. Вернувшись к велосипеду и перекусив, стал вырезать из веток свистульки, размышляя между делом:

– Завтра суббота, сестра с племянниками в бане мыться придут. Вот племянникам свистульки и отдам.

Дело спорилось, с хорошо отмоченных веток легко снималась надрезанная кора. Свистульки получались разного диаметра и длины, соответственно они издавали разные звуки. В одной, Митька сделал несколько отверстий, пережимая которые можно было извлекать немудрящие мелодии как на дудке.

– Жаль что мне «медведь на ухо наступил», нет у меня к музыке таланта. – а в голове продолжали крутиться мысли: – Исконно русским деревом берёза считается. Спору нет, красивы берёзки! И пользы много от этого дерева. И береста, и дёготь и для дров лучше всего. Но от липы пользы намного больше. Вся Россия крестьянская, до революции в лаптях ходила. А лапти из лыка делали. Половина домов была лубом крыта. Что уж там, и Митькин дом был лубом крыт, уже на Митькиной памяти отец крышу шифером перекрыл, – Митька хихикнул, вспомнив как отец сделал для него «горку», поставив под наклоном лубок, снятый с крыши. Митька покатался с него полдня, но решил другой поставить. И не заметил в лубке гвоздик. Рассадил и ляжку, и задницу, и трусы надвое порвал. – а для бани? Что может быть лучше мочалки из лыка? – Митька поднял взгляд на остров, причаленный к берегу, – вот и остров этот благодаря липе образовался. В озере издавна лубок липовый вымачивали, оставался мусор. Он в кучку сбился, земли на него ветром нанесло, семян. Так и плавал по озеру островок, заросший осинником.

Закончив вырезать свистульки, Митька вытащил прихваченную с собой книжку. Это была книга рассказов Джека Лондона. За чтением незаметно подкралась дремота, и Митька уснул, видя во сне как он с Малышом и Смоком, штурмует Чесапикский перевал.

Проснулся Митька от ощущения чужого взгляда. Приоткрыл один глаз. На горизонтальной ветви, прямо над его головой, лежала большая пятнистая кошка и пристально разглядывала его жёлтыми глазами. Митька приоткрыл второй глаз, пригляделся. Увидел кисточки на ушах.

– Тудыть твою! Это ж рысь!

Кошка, словно поняв что её разглядывают, потянулась мурлыкнув. Вытянула левую переднюю лапу, стала вылизывать её розовым языком. Из подушечек на лапе вылезли когти.

– Ого! Когтищи-то! Сантиметра четыре длиной!

Рысь, продолжая красоваться, поднялась, выгнула спину. Сделав несколько шагов по ветке, спрыгнула в подлесок.

– Вот это да! Зимой теперь осторожнее надо будет сюда на лыжах бегать!

Вечером Митька подошёл к отцу, стругавшему что-то за верстаком. Дождавшись когда отец прервётся на перекур, сказал:

– Пап, я сегодня рысь видел.

– Не выдумывай. Небось кошку одичавшую встретил.

– Не, пап. Рысь. С кисточками на ушах, когти в мой палец.

– Ну может быть. Хотя про рысей с войны не слышно было. Но лес большой, границ в нём нет. Может из-за Урала приблудилась. Зверьё в здешних местах перед войной изрядно повывели. Тогда ведь в каждой семье ружьишко было, а то и винтарь под застрехой припрятан. Охотились люди. А в войну ружья поотбирали у всех. Зверьё расплодилось. Волки по улицам бегали, да и рысей говорят часто видели. После войны народ опять ружьями обзавелся, и за волков убитых власти премии давали. Пропало зверьё. А сейчас опять прижали народ. Охотиться мало стали, зверьё опять расплодилось. Может и рыси появились. Сильно испугался-то?

– Немного есть. Но лето же.

– Это да. Летом зверь сытый, спокойный.

Осенний день

…Мишка нагло бездельничал. Валялся на койке, забросив ноги на дужку. Мысли медленно и лениво ворочались в его голове, плавно и тягуче переливаясь одна в другую, словно ликёр «Шартрез», который он пил с Танюшкой ещё на гражданке. Они пили ликёр, а потом целовались, липкими, сладкими губами…

– Мих, ты не спишь?

Спросил, подойдя к койке, замстаршины, Серёга Кузнецов.

Мишка лениво сбросил свои копыта с дужки, уселся по-турецки.

– Вот Кузя, объясни мне. На кой хрен, я из-за тебя с половиной роты дрался? Чтоб ты сволочь, мне кайф ломал?

– Да ладно, Мих. Я видел что ты не спишь. Слушай, в наряд тебе сегодня надо сходить.