Дубовый дым

– Батюшки… Кого ж хоронили, с районного начальства, что ли?

Николай помешал ложкой щи:

– Бери выше.

– Из области, что ли, кто из наших мест?

– Выше, выше бери.

Надежда растерялась:

– Да уж куда выше-то?

Николай аккуратно положил ложку на край тарелки, отвернулся к окну, задумчиво и серьезно сказал:

– Ленина хоронили.

С минуту было тихо. Так тихо, что было слышно, как под потолком дребезжал электрический счетчик, а через закрытое окно, тихо, загадочно курлыкали на пруду тритоны. Надежда, долго молчавшая, с недоверием смотрела на мужа, наконец, растерянно сказала:

– Будет буровить-то. Какого Ленина?

Но Николай смотрел на жену спокойно и уверенно, совсем не улыбаясь.

– Владимира Ильича. Он же у нас один – Ленин.

– Уже к вечеру вызывают меня в сельсовет. К Перфилову. Подъезжаю, выхожу из машины. Он стоит на крыльце и говорит: погоди, садись в машину, там поговорим, чтобы не в сельсовете. Что, думаю за секреты такие. Садимся. Он говорит: поехали в район. Чего это, на ночь глядя, может, завтра с утречка давайте поедем? А он такой серьезный, прямо какой-то одушевленный, что ли, говорит, как прямо диктор по телевизору: давай, трогай, по дороге расскажу. Поехали. Едем, он и говорит: тебе, говорит, как кандидату в партию поручается ответственное партейное задание. И дело крайне серьезное, чтобы без трепотни. У нас через неделю юбилей вождя. Знаешь? Ну а как же, говорю. Вот. А в районе, говорит, надумали новый памятник вождю поставить. Долговечный, прямо из бетона или даже из бронзы. У старого, говорит Перфилов, и даже голос понизил, почти шепотом, а сам даже оглядывается, – я, говорит, тебе как товарищу скажу, рука отваливается, а в голове сверху, тут он совсем шепотом заговорил, – дырка, отверстие образовалось по причине ветхости и там даже гнездо птицы свили. Его уж сколько раз замазывали да к каждому празднику все белили и белили, и его уже трудно распознать. Так что будем ставить новый памятник.

– А старый куда девать? – спрашиваю. – К школе, может, поставить или еще куда?

– Нет, он уже, как в акте написано, потерял конструктивные характеристики и портит эстетический вид.

– Что, неужели так и написали?

– Что?

– Что портит эстетический вид?

– Ой нет, – говорит Перфилов, а сам даже заволновался, не слышит ли его кто-нибудь еще. Да где? – Мы вдвоем в машине едем. – Это, говорит, было такое предложение комиссии по формулировке на партбюро райкома, только прошло ли оно или нет, не помню. Ох, она и помучилась, эта комиссия, пока составила акт на списание. Акт-то составили и стали его на бюро утверждать, порядок такой. Только зачитали слова: «акт на списание», кто-то первому секретарю и говорит: товарищ секретарь, как-то нехорошо – «списание-то». А? Это же не старый трактор, тут все-таки, сами понимаете, Ленин – и вдруг списать! Кумекали-кумекали, и так, и сяк. «Акт на демонтаж» кто-то из строителей предложил, тут опять этот сомневающийся к первому: «Минуточку! Демонтаж чего? А? Мы же говорим “Ленин”, подразумеваем – “партия” и наоборот». Первый подхватил: вы, говорит, додемонтируетесь, я вас сам демонтирую. Уж чего только ни предлагали! Было там еще предложение слово «ветхий» заменить на «старый», а как об этом писать, если он живее всех живых? И как вождь может «портить эстетический вид», если он вождь. Ведь он – о-ли-це-тво-ре-ние. Не может олицетворение иметь плохой вид и слабую устойчивость. В общем, заседали с перерывом чуть не сутки. Но самый главный вопрос был – куда его девать. Старый, то есть прежний.

– И что же придумали? – спрашиваю. Интересно ведь.

– Вот и вопрос-то. Придумали хоронить его.

– Как хоронить! – вырвалось у Надежды, молчавшей все время.

– Ты слушай. Приезжаем мы в район. Сначала на стройдвор заехали. Там ящик погрузили, пустой, с крышкой. Все ночью, чтобы никто не видел. Едем на площадь. А у памятника человек тридцать, все в шляпах, считай, все районное начальство собралось, и работяг четверо. Кран рядом стоит. Я машину свою подогнал. Стою. Перфилов к ним подошел. Я тоже хотел выйти, мне милиционер говорит: сидите, вам скажут, когда ехать и куда. Сижу, смотрю. Плохо, но слышно. Они бумагу зачитали друг перед дружкой, тихо очень, я и не слыхал, как они выкрутились с этим актом. Рабочий видит, они панихиду эту закончили, кувалду берет. На него как заорали, руками замахали и гнать его, а крановщику машут: давай. Тот стропы опустил, другой рабочий с лестницы петлю ему на шею накидывать, слышу, ему машут: ты что, мол, с ума сошел? Он им: а за что же цеплять, мы его иначе не зацепим? Слышу, кто-то из этих, в шляпах, мол, давайте не краном, а на руках его? Ну, его осадили, мол, вес с полтонны, а их, рабочих, всего четверо. Кое-как все же под мышки зачалили, и в ящик, что в кузове, сложили. Потом ноги следом. Лежит он. Рука только торчит, он же ею показывал. Мне говорят: поехали. Сами все сели в «волги» и следом. Я пока ехал, рука сама упала, ее рядом и положили.

– И куда же его отвезли, на кладбище?

– Я тоже думал, смотрю – нет. В какой-то старый карьер отвезли, там и бульдозер стоит, и уж могилка готова. Теперь уж краном ящик подцепили, крановщик его на землю ставить, а первый секретарь машет – давай, мол, сразу в яму. Как только опустили и бульдозер землю стал сдвигать, кто-то из бюро горсть земли хотел кинуть, но на него первый шикнул, отозвал в сторону и минуты три распекал. Так пальцем в него и тыкал.

– Так и закопали, и все?

– Да, бульдозер разровнял землю, как ничего не было, ни холмика, ни знака никакого. Вот так вот. – Николай вздохнул, поковырял засушинку на клеенке. – Надь.

– А?

– Вот ты и скажи: что это было – похороны, или как?

– Так-то выходит – похороны.

– Тогда по-каковски его похоронили? Значит, разбивать его нельзя, раз. – Николай загнул палец. – Ящик, как гроб, яма – та же могила, так? Тогда почему же нельзя горсть земли кинуть? И почему же помянуть нельзя? Чего-то это… как-то… ну, нельзя же так, а?

Надежда длинно вздохнула.

– Да не нашего это ума дело.

– Так-то так… Но, все же… я думаю… помянуть бы не мешало. Устал я чего-то, Надь. Налей стопку, а? Душа ведь не на месте.

Надежда опять вздохнула, махнула рукой, но вышла в сени, вернулась с бутылкой. Николай налил в стопку, придержал бутылку в руке:

– А ты не будешь?

– А чего мне, у меня душа за другое болит – картошку нынче не вынул, а загадывал.

– Загад не бывает богат, а партейное поручение выполнил. Ну, земля ему пусть будет… – Он выпил, понюхал кулак, коротко, сдавленно сказал: – А картошку завтра выну.

Николай, наклонившись над тарелкой, молча хлебал, а Надежда, улыбаясь, смотрела на его всклокоченные волосы.

– Ох, отец, отец. Волосы-то седые, а все какая-то ерунда у тебя в голове.

– Какая ж ерунда? Пора уж думать. – Он доел, положил ложку.

– Об чем?

– Об чем? Да об том же. – Он стал совсем серьезным. – Пошли спать?

– Пошли.

Легли, но мысли не давали Николаю спать, Надежда тоже разгулялась, зевала, но сон никак не шел. Зашептали.

– Коль, чего не спишь?

– Уснешь тут, с этими похоронами.

– Ой, уймись, а?

– Да нет, я совсем про другое. Мы пока назад ехали, я все думал: вот людям памятники ставят. А зачем?