Звёздная пыль

– Вы считаете, что эти пороки присущи всем женщинам?

– Пока что я ничего не могу сказать о своей пассии, ведь по утверждению того же классика, потребуется два-три года для того чтобы понять во что мы вляпались.

– Вы стали так редко появляться в нашей общей обители. А вы знаете, мне не хватает вас. Вы – что-то вроде валерьянки на больное сердце. И хотя ваша философия не всегда уместна, а порой и чужда мне, но она помогает справляться с моим недугом – тоской и отчуждённостью.

– Вы всё ещё тоскуете? Наберусь смелости (это не каламбур вокруг моей фамилии!) дать вам ещё один совет: найдите себе подругу. В вашем положении это ведь так легко сделать. Как говорят французы «Cherchez lafemme» – ищите женщину.

– Думаю, мне это не поможет.

– Ну, не скажите! Раньше я тоже был примерно такого же мнения, с одной лишь только разницей: я не убивался по прошлому.

– Просто вы оптимист. К тому же, я полагаю, вы по натуре флегматик и вам гораздо легче в этой новой для всех нас жизни.

– Знаете, я эпикуреец. Смысл моей жизни заключается в вечном стремлении к счастью, которое я вижу в преисполнении всех жизненных удовольствий. Я люблю много и вкусно поесть, обожаю хорошие вина, прельщаюсь красивыми женщинами, с огромным удовольствием воспринимаю различные зрелища, как-то: театр, цирк, кино. Не люблю только шумные веселья – танцы (или, как их сейчас называют, дискотеки) и кабак. А вот вы, старина, в моём представлении являете собой стоика.

– Я не силён в философии вообще и в античной философии в частности. Но то, что вы говорите, довольно интересно.

– Я вам поясню. Стоицизм учит умеренным желаниям и воздержанию, хорошим поступкам и делам. Это философия гордого человеческого духа, смело смотрящего в лицо даже самой смерти. Не быть покорным судьбе, не склоняться ни перед какой силой – вот главный постулат этой философии.

– Пожалуй, это не про меня. По натуре я слабовольный и нерешительный человек. Наверно я из тех, кто готов подставить вторую щеку. Я против всякой силы и насилия. И над судьбой я не властен, скорее она надомной.

– Мне кажется, что вы ещё не постигли себя. Вы просто ещё себя не знаете.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Я сейчас вам всё объясню, – продолжал Яков Борисович. Всё дело в том, что вы жили в некой социально изолированной среде. О вас заботились, вы ощущали физическую и моральную поддержку, вам во всём потакали. Придя с работы, вы не думали о том, что вам нужно было что-то приготовить поесть, постирать, погладить, убрать. Дома вас всегда ждал обед и ужин, тёплая постель и ласковый взгляд (конечно, если вы это заслужили). Утром вам подавали завтрак, наглаженные брюки, чистую сорочку, галстук и начищенную обувь. Всё это вы принимали как должное, и считали, так будет всегда. Но в один прекрасный момент всё изменилось. Вам уже никто и ничего не подаёт. Вас никто не греет, и никто вам не потакает. Вот с этого момента и начинается ваша настоящая жизнь. Перед вами два варианта развития событий: либо вы снова ищите ту же или подобную социальную среду и стараетесь в неё влиться, либо назло себе или тем жизненным обстоятельствам, которые заставили изменить привычный для вас образ жизни, создаёте для себя сами приемлемые условия бытия. Вот здесь и начинается познание себя как личности.

Мне трудно судить о человеке, которого я не знаю, но мне сразу показалось, что эта весёлость, философский юмор, некий оптимизм с меланхолическим оттенком, всего лишь маска, за которой прячется глубоко несчастная личность. Позже от Аршаковича я узнал, что после известных событий 19 августа 1991 года, которые ликвидировали диктат парткомов на производстве, Смелый потерял работу. Несколько месяцев слонялся без дела, стал пить. Его ненужность проявилась и в семье, вследствие чего он оказался на железнодорожном вокзале города-героя Волгограда, вначале бомжем, затем за небольшую плату художником-оформителем там же, на вокзале. Как он попал на побережье – он сам толком не помнит.

По версии Аршаковича дело было так. Устроившись на работу художником-оформителем он, в свободное время располагался в сквере Привокзальной площади и за небольшую плату делал карандашные рисунки прохожих. Случилось так, что один заезжий цыган, отрекомендовавшийся цыганским бароном, заинтересовался творчеством Смелого и предложил ему за приличное вознаграждение поработать над его портретом в полный рост, который тот намеривался повесить в гостиной своего нового дома в Туапсе. Разговор происходил в ресторане вокзала города героя Волгограда, где цыганский барон щедро угощал Якова Борисовича в отместку за карандашный рисунок его колоритного лица. Изрядно подпив, волгоградский художник, не сыскавший славы в родном городе, укатил с заезжим цыганом в места с более тёплым климатом. Поработав некоторое время над портретом цыганского барона и оставив его незаконченным по причине того, что заказчик за торговлю наркотой отбыл в места, не столь отдалённые, Смелый снова взялся за своё проверенное ремесло – карандашные рисунки прохожих. А так как время для этого оказалось неподходящее – зима, знаете, слякоть, холод, промозглость, то работу свою он перенёс с улицы в электрички. Слоняясь из вагона в вагон, он творил свои, в высшей степени высокохудожественные произведения, получая за это девальвированные советские рубли образца 1961 года. Ночевать же приходилось, в основном, на вокзалах или в тех же электричках, если удавалось договориться с кондукторами. В один прекрасный момент его талант углядел Абрамян Христофор Аршакович, – владелец небольшого ресторанчика в Лазаревском и большой ценитель настоящего искусства; он предложил Смелому поработать у него за кашу и крышу над созданием шедевров другого порядка – рекламы его собственного заведения.

Работа Якову Борисовичу приглянулась, да и сам художник пришёлся ко двору – нетребовательный и непритязательный, он действительно помог Аршаковичу раскрутить свой бизнес очень смелой и броской рекламой. Но самое главное – у художника теперь был тёплый угол и возможность неплохо питаться.

Не без помощи того же Аршаковича у Смелого завелась своя клиентура, – в основном это были владельцы небольших лавчонок, кафешек и ларьков, которые в те времена плодились как грибы после дождя; у них тоже была потребность в рекламе и в работе по оформлению интерьеров, а это уже, согласитесь, работа, причём довольно хорошо оплачиваемая.

Теперь его место у Аршаковича занял я. Не знаю, как долго я здесь продержусь, мои планы на житьё здесь простирались не столь далеко, ближайшей жизненной вехой для меня была возможность немного заработать и уехать домой. И не потому, что меня угнетала та социальная среда, в которую я попал и о которой говорил мне Яков Борисович, я просто скучал по Светлане и детям, меня грызла совесть за то, что я оставил их в такое трудное для всех нас время…

Каждое посещение Якова Борисовича начиналось и заканчивались попойками, и если его крепкий организм мог противостоять этим мощным возлияниям, то я после них страдал неимоверно. Особенно на другой день.

В то же время Яков Борисович вносил в мою жизнь какую-то живительную струю и, несмотря на диаметрально противоположные взгляды на многие вещи, моё общение с ним помогало мне справляться с тем гнетущим состоянием, в котором я пребывал последнее время.

Яков Борисович был начитанным, образованным и очень интеллигентным человеком. Его познания в области искусства были очень высоки, особенно в той сфере, в которой проистекала его жизнь. Он мог часами рассказывать о художниках, начиная с античных времён и заканчивая современными авангардистами. Любимым художником его были Иероним Босх[6 - Иероним Босх (1450 – 1516) – нидерландский потомственный художник, один из крупнейших мастеров периода Северного Возрождения.] и Сальвадоре Дали[7 - Сальвадоре Дали (1904 – 1989) – испанский живописец, график, скульптор, режиссёр и писатель. Один из самых известных представителей сюрреализма.]. Особенно последний. Знал он о нём всё. Или почти всё. Его «мифический и магический мир», созданный им самим, Яков Борисович обожествлял, создавал вокруг него ореол таинственности и сверхъестественности, делал из него какого-то пришельца из другого мира.

Один из самых эмоциональных и непредсказуемых художников-постимпрессионистов 19 века – Ван Гог[8 - (Винсент Ван Гог (1853 – 1890) – нидерландский художник-постимпрессионист, чьи работы оказали вневременное влияние на живопись XX века.] – занимал особое место в жизни Смелого, который (по его словам) был для него неким фантомом, незримо определяющим его судьбу. И то упорное противодействие, которое оказывал ему Яков Борисович, являлось смыслом его жизни, неотъемлемой её частью.

Затрагивал он зачастую и музыку, в которой, по его же словам, почти ничего не смыслил, но удачно проведённые им же самим параллели с живописью, где звуки он заменял красками, делали эти темы очень интересными, рождали жаркие споры между нами, в которые он незаметно и непринуждённо втягивал меня.

– Вы знаете старина, – (это было его обычное вступление к началу дискуссии), – на днях случайно услышал новую группу – Сектор Газа (название-то, какое!) и очень удивился употреблением ненормативной лексики в словах их песен. Это что, новые веяния в искусстве? Или это всё к искусству никакого отношения не имеет?

– Я не слышал ничего про эту группу (может, к сожалению, а может и к радости), – отвечал я ему, – но все эти «веяния» вряд ли имеют какое-либо отношения к искусству. С таким же успехом можно назвать искусством блатные и тюремные песни, которые сейчас пользуются огромным успехом у всех слоёв общества, включая и молодёжь!

– Мне кажется, что это увязано с изменением сознания нашего общества, смещение его в сторону криминалитета, который усиленно наступает на все сферы человеческой деятельности. Отсутствие всякого контроля в культуре и средствах массовой коммуникации приводит к тотальному наступлению так называемой субкультуры, которая всё больше и дальше проникает в сознание обывателя. Я ведь ещё помню те времена, когда портреты вождей имели право рисовать только те художники, которые получали на это специальное разрешение. Равно, как и исполнение гимна СССР разрешалось только тем оркестрам, которые прошли прослушивание специальной комиссией, состоящей из представителей управления культуры и идеологического отдела партийного аппарата.

– О чём вы говорите! Я сам неоднократно носил на подписи сценарии проведения детских Новогодних представлений (да и не только Новогодних!) в райком партии что бы (не дай Бог!) в детский праздник не прокралась какая-нибудь антисоветчина. Хотя, должен сказать, мы умели обходить все эти препоны, пользуясь (простите за каламбур!) некомпетентностью компетентных органов. Что нам стоило написать вместо Джона Леннона Игоря Николаева? Пойди, проверь! Всё равно они в этом ни черта не смыслили!

– Вы, конечно, помните, старина, насколько ревностно оберегала партия наш народ, от каких бы то ни было поползновений со стороны радетелей неформальной культуры. Взять хотя бы Бульдозерную выставку, организованную московскими художниками-авангардистами 15 сентября 1974 года в Беляево. Знаете, я имел честь присутствовать на ней и был очень разочарован действиями властей по отношению к тем художникам, участникам этой выставки.

– Уважаемый Яков Борисович! Признаюсь, я неоднозначно отношусь к такого рода искусству, а если честно, я его просто не приемлю. И дело здесь не в том, понимаю я его или нет, (хотя могу сказать – не понимаю!), а в том, что всякий нормальный человек воспринимает вещи, сообразуясь с природой этих вещей. Вот скажите мне, например, что есть с точки зрения изобразительного искусства «Чёрный квадрат» Казимира Малевича? Волнует ли вас встреча с этим полотном? Вызывает ли оно у вас какие-то чувства? Эмоции?

– Ну, вот и вы становитесь в один ряд с «бульдозеристами»! С точки зрения изобразительного искусства это полотно заслуживает особого внимания, ибо несёт в себе символ победы мрака над светом, наступления хаоса и беспредельной тьмы.

– А я готов рассматривать это ваше, так называемое, полотно только лишь с точки зрения психиатрии и никакие ваши доводы о непреходящей ценности этой картины, представляющей собой «чёрную дыру», или как там её ещё называют «Ночная драка негров в тёмном подвале», меня убедить не смогут! Вы, наверное, слышали о том, что «Чёрный квадрат» Малевича пять раз похищали из Эрмитажа, и каждый раз сторож дядя Вася к утру успевал восстановить картину!

– Этот анекдот я слышал еще, будучи студентом Волгоградского архитектурно-строительного института и он никакого отношения к истинной ценности этой картины не имеет!

– А скажите, пожалуйста, смогли бы вы воссоздать это полотно?

– Пожалуй, да, но продать – нет.

– Вот вы сами себе и противоречите! И я уверен: вы прекрасно понимаете, что этот «Чёрный супрематический квадрат» есть самое большое надувательство всего человечества и особенно той его части, которая готова выложить за него аж полтора мегадоллара!

– Ну, знаете! Если вы уж начали с этого пресловутого квадрата, я напомню вам ещё один – музыкальный.

– Вы имеете в виду тот, в котором импровизируют музыканты?

– Я имею ввиду Ленинградский джаз-клуб «Квадрат» и его ежегодные фестивали «Осенние ритмы» в конце 70-х, который собирал музыкантов всех мастей от приверженцев старой школы, или как вы их ещё называете «mainstream», до джазменов авангардистского толка.

– Что вы этим хотите сказать?

– Так вот, там выступали музыканты, которых я бы не постеснялся отнести к названным выше футуристам. Вся их музыка (если только эту какофонию можно было назвать музыкой!) была перевёрнута вверх ногами вроде той ёлки, которую прикрепили к потолку Владимир Маяковский с Лилей Брик при встрече Нового 1916 года.

– И кто же эти музыканты?

– Ну, их много, но самые значительные из них – это трио Вячеслава Ганелина[9 - Вячеслав Ганелин один из первых советских джазовых коллективов, получивший признание за рубежом. Состав: Вячеслав Ганелин – клавишные, Владимир Тарасов – ударные, Владимир Чекасин – саксофон.], так называемое ГТЧ, игру которых можно было бы вполне иллюстрировать тем самым «чёрным квадратом», о котором вы имели честь упомянуть.

– Я вас постоянно ловлю на противоречиях! Вы только что сказали об этом трио как о самом значительном! Значит, вы нашли в нём что-то такое, что заставило вас отличить их от всех остальных!

– Я не музыкант, мне трудно судить о таких понятиях в музыке, как динамика, кульминация и прочие выверты музыкальных критиков, но я, так же, как и вы, воспринимаю вещи, сообразуясь с природой этих вещей. У вас натренировано ухо, у меня глаз, но нас с вами объединяет понятие рациональности в искусстве, то есть, каждая вещь должна быть на своём месте.

– Другими словами, музыка должна услаждать слух, живопись глаз. Так?

– Не могу с вами согласиться в полной мере, ибо всё это (я имею в виду искусство), прежде всего, должно волновать. Причём, волновать любого, прикоснувшегося к нему, а не только профессионала.

– Вы опять противоречите себе. Как-то однажды вы сетовали, что большую часть человечества волнуют «кошечки в лукошечке», а улыбка Джоконды их оставляет равнодушными. Сегодня вы пытаетесь ниспровергнуть искусство до тех самых «кошечек», и отвергаете всякое его развитие, движение вперёд и всего лишь из-за того, что оно не понятно вам или большей части человечества!

– Но вам же непонятен «Чёрный квадрат»?

– Равно так, как и непонятен он вам!