Из записок Лаврентия Берии

Получив один отказ, я немедленно обратился за вторым: попросил очной ставки с «изобличителями». Руденко и тут не задержался с отказом, но на этот раз «честно» мотивировав его тем, что Кобулов с Гоглидзе дружно занемогли по причине лёгкого простудного заболевания. Я решил не настаивать, позволив себе лишь вслух усомниться в том, что заболевание было «лёгким» и «простудным». Наверняка, мужички после «чистосердечного признания» неделю не вставали с нар, а при мочеиспускании окропляли тюремную парашу исключительно красненьким.

Тогда, в обоснование моего «участия в избиениях и пытках», мне было заявлено о том, что при проверке трёхсот дел в архиве МВД Грузии обнаружено сто двадцать резолюций Берии. Все – как те «два молодца, одинаковых с лица»: «крепко излупить Жужанава», «всех проходящих по делу арестовать», «основательно допросить», «взять крепко в работу», «выжать всё»!

Я – опять же по наивности душевной – попросил Руденко немедленно изобличить меня хотя бы одной резолюцией! Хотя бы в фотокопии! И Роман Андреевич на этот раз заверил меня в том, что моя просьба будет удовлетворена… при ознакомлении с материалами дела… если таковое состоится. После этих слов я как-то «сразу поумнел» и больше не настаивал на своих правах обвиняемого… Нет, вру: не «больше не настаивал», а всего лишь «долгое время не настаивал». Ну, вот такой я оказался «неадекватный» – с позиции обвинения.

К слову – насчёт обвинения и «долгого времени». Долгое время мне вообще не предъявляли никакого обвинения, кроме того постановления от 29 июня «Об организации следствия по делу о преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия». В Президиуме ЦК наверняка решили, что для начала и этого, как говорится, «за глаза». Но потом, видимо, «социалистическое правосознание» взяло верх над желанием «прислонить меня к стенке» ударными темпами, и по истечении всех установленных законом сроков мне, наконец, предъявили обвинение.

По содержанию оно, правда, ничем не отличалось от того партийного документа, зато было оформлено на бланке постановления о привлечении в качестве обвиняемого. В нём даже содержалась графа «признаёте ли вы себя виновным: полностью, частично, не признаю – нужное подчеркнуть». После того, как я не признал себя даже частично – и «подчеркнул нужное» – очень сомнительно, что этот документ будет приобщён к делу. Скорее всего, его заменят «дубликатом» – от моего имени, но без моего поручения.

Но – «назад в русло»: к перечню обвинений. Некоторые резолюции я действительно припоминаю, разумеется, числом на порядок меньше. Только что криминального содержится в строках «основательно допросить», «выжать всё»?! Разве установление истины не есть задача следствия и надзирающих органов? Тут уже, волей-неволей, скажешь: «Все так делают!». Это стандартная практика! Убеждён, что и на демократичнейшем Западе каждая вторая резолюция – такая же! Ах, я – не прокурор? Ладно, но я и не «мимо тут проходил», и не «покурить вышел»! Я – Первый секретарь ЦК, представляющий «руководящую и направляющую»! Мне сам Бог – через Устав партии – велел этим заниматься! И разве я не имею права требовать установления истины?!

Ах, вам не нравятся формулировки?! А мне, что, следовало начертать примерно так: «Попросите аудиенции у товарища Жужанава, и, если таковая будет получена, нижайше поинтересуйтесь, не соблаговолит ли он ответить на некоторые вопросы следствия. В случае неприемлемости вопрос снять!» Так, что ли?!

Что же касается Жужанавы… Да, я припоминаю резолюцию по его адресу: «Крепко излупить Жужанава!». Согласен: напрасно я обратился за содействием к товарищам. Надо было самому набить морду этому негодяю! Ведь он замахнулся на всю партию… в моём лице! Если бы вы только знали, сколько крови он попил из меня – и, ладно бы, по делу и на дело! Я и сейчас не сомневаюсь в том, что он «заваливал работу» не столько по глупости, сколько «из принципиальных соображений: как идейный противник диктатуры Берии». И других к тому же подбивал – голову за это кладу! Ну, ладно, я не нравлюсь тебе – готов пострадать за это. Но почему должно страдать дело?! Отсюда – зря я написал эту резолюцию! Надо было вызвать «эту Жужанаву» к себе, запереть за ним двери и «по-мужски» объяснить ему, «что такое хорошо, и что такое плохо! В этом контексте я раскаиваюсь за резолюцию. Но только в этом!

А, вот, речью на февральско-мартовском Пленуме ЦК тридцать седьмого года не надо меня «изобличать». Напротив, это я изобличу следствие. Как минимум, уличу в неточности формата «вали кулём – потом разберём». Я даже не буду прятаться за слова о том, что «время было такое», что «все так делали». Признаю: да, я выступил в прениях на том пленуме. Я сказал – цитирую дословно: «Мы разоблачили 7 членов ЦК КП Грузии и 2 членов Тбилисского горкома, а в 1936 году мы арестовали 1050 троцкистов-зиновьевцев».

Как видите, я привёл цифры, и цифры эти не совпадают с тем, что на меня «валят кулём»! Ведь мне сейчас «инкриминируют с запасом»: 15 членов ЦК вместо 7! То есть, идут неверной дорожкой Нестора Лакобы: тот, помнится, тоже клеймил меня этой цифрой. Так, вот, я хочу спросить: ну, и что? Ну, семь! Семеро членов партии, изобличённых как троцкисты! Они и сами не отрицали приверженности, даже без «профилактической работы среди них». По логике того времени – тягчайшее преступление и законное основание для привлечения к ответственности, и не только партийной.

Логикой настоящего не измерить логики прошлого. Прошлое надо не судить, а изучать. Изучать для того, чтобы понять и учиться, как на достижениях, так и на ошибках. Но мои «судьи» – из вчерашних дружков – явно не мучатся такими проблемами. И, если они и имеют какую-то логику, то лишь свою собственную. Ту, что диктуется потребностями борьбы за власть. Только к «восстановлению социалистической законности» эта «логика» не имеет никакого отношения: «кто смел, тот и съел!». И «съел» своего товарища, с которым, как говорится, «не один год – из одного котелка, и под одной шинелькой».

На днях мне в очередной раз предъявили «мартиролог»: список «моих жертв». На одном из первых мест в нём – Папулия Орджоникидзе. Оглашая эту фамилию, Руденко сделал круглые глаза:

– Как Вы могли замахнуться на брата самого товарища Серго?!

Я, разумеется, не стал отмалчиваться, потому что теперь настала моя очередь делать круглые глаза.

– А, он, что, – говорю, – «священная корова»?! Пардон: неприкосновенная личность? Или у нас для рядовых граждан – один закон, для «брата самого товарища N» – другой? Как это Вы ещё не сказали: «Самих брата Самих товарища Серго»?! Были представлены неопровержимые доказательства вредительской деятельности Папулии: свидетельские показания, вещественные доказательства, показания самого обвиняемого. Мне, что, нужно было распорядиться уничтожить их, потому что это – «брат самого товарища Серго»?! Эти доказательства были предъявлены и комиссии из Москвы, и самому Орджоникидзе-старшему.

Ни одно из них не было опровергнуто, а крики Серго «Не верю!» при всём желании нельзя рассматривать, как доказательство невиновности. Серго просил меня не пороть горячку, и разобраться во всём, как следует. О том же меня попросил и Хозяин. Я обещал им обоим, и, в свою очередь, попросил следствие не торопиться с выводами. И мы данное слово сдержали: дело Папулии далеко не сразу было передано в суд. Серго умер – застрелился, как потом мне сказал Хозяин – восемнадцатого февраля, а Папулия был осуждён только девятого ноября! То есть, мы тянули в расчёте на то, что в деле появится хоть что-то, реабилитирующее Папулию хотя бы в части обвинений! Пусть даже не «что-то»: хотя бы надежда на появление этого «чего-то»! Но ничего не появилось – на то оно и ничего. Ну, вот, не из чего было появляться «чему-то»! А шуточная задачка «Что такое ничего, и как из него сделать что-то?» – дело физиков-ядерщиков, да и то дело на тот момент было делом весьма отдалённого будущего…

Конечно, если рассматривать вопрос репрессий с позиций абстрактного гуманизма, то меня гуманистом никак не назовёшь! Но тут же возникает классический вопрос: «а судьи кто?». Недаром же ещё Христос сказал: «Пусть бросит первым камень тот, кто сам безгрешен!». Сейчас слово «репрессии» приобретает какой-то нездоровый оттенок. Прошу только не «хохотаться» по поводу того, что, какое, мол, здоровье может быть в репрессиях! Я не об этом, а о том, что слово это начинают использовать, как страшилку, как «бабайку», которым запугивают, правда, не детей, а взрослых.

Но, самое неприятное, что это слово это используется отныне для того, чтобы «глушить» соперников в борьбе за власть. Думаю, что тенденция будет только нарастать. И уже в самом ближайшем будущем её последствия ощутят на себе многие из моих теперешних «судей». Воистину: «Не судите да не судимы будете!». Я не Нострадамус – я просто знаю логику борьбы.

А ещё я знаю своих «дружков», век бы их не знать! Потому что, как тут не вспомнить Екклесиаста: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»…

Глава десятая

Наступил год тридцать восьмой, и не только «для», но и «на»: для большинства, но на некоторых. Больно наступил на этих «некоторых». На многих из них «наступил» ещё тридцать седьмой. Вернее, тот начал тогда наступать, а тридцать восьмой развернул «генеральное наступление». Развернул, потому, что «развернулся» сам «генерал» – нарком внутренних дел Ежов, Николай Иванович. И не столько «развернулся», сколько «разошёлся»: «раззудись, рука, развернись плечо!». Всё – в точном соответствии с установкой: «Коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж сплеча!»

Товарищ явно перестарался, и это стало понятно даже ему. Парадокс: как человек, Николай Иванович был совсем даже не злой. Можно даже сказать, неплохой был человек: добродушный, мягкий, обходительный, интеллигентный, начитанный. И начитанный не только доносами, но и по линии «гражданской» литературы. Его «штатский» образ совсем не вязался с теми «ежовыми рукавицами», в которые облачили его. Возможно, именно этого противоречия вынести он не мог (пардон, Остап, за заимствование!) – и обратился за содействием… нет, не к друзьям, и не к врачам: к лекарству! К единственному и универсальному для всех случаев лекарству русского человека: к водке! Пил он её «по-чёрному»: и в значении «много», и в значении «сам на сам». О таком характере потребления интеллигентные люди говорят не «пил», а «глушил»!

Я знал его и в дозапойные времена, когда он «сидел на кадрах в ЦК», и в запойные, и в постзапойные. Его всё более крепнущая верность алкоголю не влияла на моё мнение о нём. А оно было такое: рубя головы, мужик рубил сук не по плечу, пусть даже этих сук было не на одно плечо. Нет, никакого намёка на исход по принципу «мавр сделал своё дело, мавр может уходить»! Человека переоценили, и эта переоценка заставила его переоценить себя, и не в лучшую сторону. Николай Иванович предал забвению наказ Владимира Ильича: «Лучше меньше, да лучше», переиначив его на свой лад: «Чем больше, тем лучше».

Но «много» не всегда значит «хорошо». Товарищу бы остановиться да оглядеться по сторонам: не много ли лесу нарублено, не много ли щепок полетело? Вместо этого он ударился в подражательство Малюте, а то и самому Ивану Васильевичу. Какое-то время товарищ искренно верил в то, что творит добро. Как минимум, добро для большинства – через причинение зла всем прочим.

Но, как известно, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. И, мало ли, что Ежов нешутейно верил в свою миссию. Я вполне допускаю, что он хотел, как лучше, но ведь получилось, как всегда. Потому, что «заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт!». К сожалению, в роли дурака нередко оказываются и умники. И не потому, что судьбу не перехитришь. А потому… Чёрт меня побери, если я сам знаю, почему! Я не считал и не считаю Ежова ни извергом, ни дураком! И марионеткой в руках Хозяина он тоже не был. А то сейчас пошли уже намёки на то, что всё мы: и Ягода, и Ежов, и Берия выполняли, так сказать, «социальный заказ», а в роли социума выступило Одно Высокопоставленное Лицо. То самое, которое сейчас мне рекомендуют зашифровывать словами «Высшая Инстанция».

Думаю, что Ежов просто оказался не на своём месте. В итоге: «лихая им досталась доля». Это я – о Ежове и его соратниках. Но, окажись на месте Ежова тот же Лакоба, и ему пришлось бы шагать по головам. Потому что задачу ставил даже не Хозяин: задачу ставило время. Другой вопрос, что даже по головам можно ходить «по азимуту», а не напропалую, как Саврас без узды! Лакоба сориентировался бы в обстановке, да и здравицы в свою честь потреблял бы в меру и избирательно. То есть, головокружения от успехов «по линии усекновения голов» с ним бы точно не случилось!

Думаю, что его не пришлось бы не только нагружать душами, но даже освобождать от занимаемой должности. Дело ведь можно и делать, и не делать по-разному. К сожалению, Николай Иванович не умел ни того, ни другого. Он оказался лишь мастером по части «ломки дров».

И я вполне понимаю Хозяина, когда тот решился «освободить» Николая Ивановича, а заодно и освободиться от него. То, что Ежов успел «посыпать голову пеплом» через письмо в ЦК с просьбой об освобождении, уже не имело решающего значения. Решающее значение имело лишь то, что ситуацию нужно было выправлять, а параллельно с назначением нового «душителя свободы» определять и «козла отпущения». Николай Иванович оказался не только единственной достойной, но и просто единственной кандидатурой «в козлы»: «по делам вашим судимы будете». И не надо «лепить горбатого» о том, что Хозяин списал на Ежова свои грехи. Напротив, часть «ежовых» грехов с Николая Ивановича сняли, и переложили на плечи других, «менее нагруженных товарищей».

Почему я так подробно останавливаюсь на этом вопросе? «Элементарно, Ватсон»: «у кого, что болит, тот о том и говорит». Ведь в очередные «свободы, гения и славы палачи» определили не кого иного, как вашего покорного слугу. Честно говоря, не ожидал я этого… от Хозяина. Ничего, вроде не предвещало «беды»: республика давала план – и промышленный, и по улову «врагов народа». Я настолько крепко держался за переходящее Красное Знамя, что у него не было никаких шансов перейти к кому-то другому. В Москве меня ценили как крепкого «товарища на местах». При самом пиковом раскладе я мог угодить, разве, что в заведующие Отделом ЦК. Тем паче, что с тридцать четвёртого, с Семнадцатого съезда, я уже пребывал членом ЦК, куда меня избрали, минуя кандидатскую ступень. Раз, уж, зашёл разговор об этом, то «сознаюсь», что протекцию мне оказали Орджоникидзе, Киров, Лакоба и Микоян. Оказали не только соло, но и «хором»! Намёк понятен? Ну, как же: такие разные – а «негодяй Берия» сумел «показаться» всем! Хотя можно и иначе: такие разные – и все ошиблись совершенно одинаково! А так ведь не бывает!

Но вернёмся «в канву». Так, вот: даже намёка не было на такую перемену в моей судьбе. Напротив, как теперь говорят, «в кулуарах активно муссировались слухи» о предстоящем назначении на должность наркома внутренних дел лётчика Чкалова. Признаюсь, меня удивлял такой выбор. Я несколько раз встречался с Чкаловым, ценил его, как прямого, открытого человека, который «правду-матку режет в глаза», ни жалея ни глаз, ни их хозяина. Авторитет его в стране был огромен. Да, что, там, в стране: сам Хозяин покровительствовал ему! Именно покровительствовал: Валерий Павлович был отъявленный анархист, и порой выкидывал такие фортели, за которые любого другого «загребли» и «упекли» бы в одночасье. Например, он один только и мог позволить себе заграбастать Хозяина в медвежьи объятия, и поцеловать его в засос.

В том числе, и поэтому я не считал его соответствующим занимаемой должности, которую он ещё и не занимал. Но, главное: у Чкалова не было ни опыта, ни знаний, ни желания заниматься этой работой. Это был лётчик, фанатично нацеленный на побитие всевозможных рекордов. Анархист, то есть. Разумеется, я имею в виду черты характера, а не формальное членство в этой, давно не существующей, партии. А то сейчас любое моё слово вырывается из контекста, и преподносится исключительно в одном ключе: «коварный злодей Берия тогда уже задумал расправу над X и Y, что доказывается его собственными словами». И дальше идёт «обрубок» моей фразы, сказанной совсем по другому поводу, но смонтированный уже с печальным финалом означенных X и Y.

Не знаю, насколько это верно, но ходил слушок, что Хозяин лично уговаривал Чкалова заменить Ежова, якобы даже уговорил его. Разговор этот якобы имел место в тридцать восьмом, на первой сессии Верховного Совета СССР. Но Чкалов, опять же якобы, «подписался на это дело» лишь под тем «соусом», что Хозяин позволит ему завершить испытание новой машины конструктора Поликарпова, кажется, «И-180». По этим же слухам, окончательный разговор был перенесён на декабрь. Эти же слухи «отрядили» в не назначенные замы ещё не назначенного наркома товарищей Берию и Меркулова.

Не знаю, насколько всё это соответствует действительности. Хотя, если сопоставить даты и факты, вряд ли так оно и было. Ну, посудите сами. Чкалов погиб 15 декабря: уже можно было бы и составить разговор, хотя испытания самолёта были ещё далеки от завершения. Меня действительно назначили в замы, но не к Чкалову, а к Ежову! И не просто в замы – в первые замы, с явным прицелом на кресло «самого».

Идём дальше. Как я слышал от Хрущёва, хотя тот и соврёт – недорого возьмёт, якобы в присутствии их обоих с Ежовым Хозяин предложил дать Николаю Ивановичу заместителя. Так сказать, слегка «разгрузить» его, а заодно и «укрепить руководство». Ежов якобы попросил в замы Маленкова. Хозяин согласился с тем, что Маленков – достойная кандидатура, но таковой он является и на той должности, которую он занимает сейчас: Георгий тогда «сидел на кадрах». И тогда Хозяин, опять же якобы, предложил Берию, на что Ежов ответил дословно: «Берия может быть не только замом, но и наркомом».

Так оно было или нет, но 22 августа 1938 года товарищ Берия, Лаврентий Павлович, был назначен первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Я ещё не знал, что этим назначением заканчивается моя биография партийного работника, но она заканчивалась. Позади остался большой кусок жизни: целых семь лет, с октября тридцать первого по август тридцать восьмого. К сожалению, моего согласия на то, что чтобы он «остался позади», и не требовалось: «Партия сказала: «Надо!». Конечно, меня уведомили о принятом решении – а Хозяин даже утешил, но мои доводы «в пользу снятия своей кандидатуры» так и остались неуслышанными. Тем более что и «баллотировался» я «на безальтернативной основе».

Потом уже Хрущёв рассказывал мне, что панегирик Ежова в мой адрес Хозяин расценил как согласие, и тут же продиктовал Молотову проект указа. Классическое «без меня меня женили». При таком раскладе все мои доводы «против» было классическим же «гласом вопиющего в пустыне».

Ни настроем, ни настроением моим никто и не думал интересоваться. А ведь у меня не было ни первого, ни второго! Ну, вот, не лежала у меня душа к НКВД! Нет, не подумайте чего: я обеими руками – за карающий меч! Но только в смысле одобрения, а не хватания и размахивания им! По линии «практической работы» пусть это были бы другие руки.

А тут ещё – Никита со своими поздравлениями! И, вроде бы, поздравлял он меня от души, а складывалось такое впечатление, что подначивал. Радовался, гад, что не его «подставили»! Хотя, если бы глаз Хозяина упал на него, ох, Никитка и натворил бы дел! В известном смысле они с Ежовым – два сапога: по части усердия не по разуму! Но Николай Иванович хоть задумывался «над вопросом», а Никитка рубил бы головы, пока меч не затупится! Хотя, почему это я – в сослагательном наклонении?! Он и нарубил их в бытность, как в Москве, так и на Украине! Сейчас, небось, подчищает за собой следы – тот ещё гусь!

И я не выдержал:

– Чего, – говорю, – скалишься? С чем меня поздравлять? С тем, что из огня, да в полымя?! Сам, небось, не рвёшься на горящее место?! Потому что это не «горящая» путёвка в санаторий! Потому что горит здесь не только под креслом, но и под ногами! Так, что лучше помалкивай, налегай на водку и радуйся, что чаша сия – лучше той, которая тебя миновала!

И Никитка заткнулся: видимо, хоть что-то дошло.

Так, что по причине настроения, вернее, отсутствия его наличия, ни кусок не лез мне в рот, ни капля не лилась в глотку: Хозяин «попытался смягчить свою вину» хорошим обедом. Назначение состоялось – и хоть в стельку напейся, а утром всё равно «кошмар не рассеется»! Всё равно ты будешь первым заместителем наркома внутренних дел!

О том, какие завалы мне предстоит расчищать, я имел лишь самое общее представление. Это уже потом на Пленуме ЦК Хозяин скажет дословно так: «Ворошилов и его замы явно перестарались. Доверившись Ежову, они уволили из Вооружённых Сил около сорока тысяч командиров».

А пока ещё я не владел цифирью. Но для понимания того, что «дров наломали» изрядно, цифирь была не нужна. Достаточно было прогуляться по кабинетам отдельных наркоматов и учреждений: «новые всё лица». И только по одной причине: «иных уж нет, а те далече».

Мне показалось, что Хозяин полностью отдавал себе отчёт в сложности положения. Он не мог не понимать, что пресловутый «маховик репрессий» – это не «вечный двигатель». Сам он раскачиваться не будет. Значит, его кто-то раскачивает. И раскачивает умышленно. Не ошибусь, если «загляну в мозги Хозяина»: «продолжение репрессий делается уже специально для того, чтобы убрать его самого». Именно поэтому ему и потребовался человек, который смог бы затормозить каток, а по возможности и развернуть его в обратную сторону. Не в смысле, конечно, «отыграть время назад», «воскресить» и «реабилитировать». Но можно было поправить дело, определить не только «стрелочников» с «козлами», но и реальных «творцов подвигов НКВД». Можно было вернуть народ: кого – «целиком», кого – честным именем, а кого – лишь «светлым образом».

Как мне потом рассказывали знающие люди, в моём назначении Хозяина убедили две мои, не вовремя вспомянутые «доброжелателями» черты: решительность и отличное знание положения дел в Закавказье. Это произвело впечатление на него – и он произвёл меня. В замы. Замы замами, но я понимал, что воз мне придётся тащить в одиночку. Нет, не в том смысле, что одному: в том смысле, что не вместе с Ежовым, а вместо Ежова. Товарищ – пока ещё товарищ – готовился сдавать дела. Вернее, его готовили сдавать дела.

Должен признать, что сам Николай Иванович повёл себя в той ситуации достойно, если к ней вообще применимо такое определение. Я хочу лишь сказать, что он не стал суетиться у сейфа и разводить костёр в кабинете: весь компромат на себя он предоставил в распоряжение преемника в целости и сохранности. Это не Никитка, гонцы которого сейчас наверняка уже перелопачивают архивы в Москве и на Украине: «создают светлый образ посредством «ликвидации тёмных пятен».

Поскольку объём работ предстоял громадный: Хозяин желал проверить всё «творческое наследие» Ежова – я заручился согласием вождя на пришествие в НКВД группы товарищей. На «приток свежей крови», то есть. «Притекла она» в лице моих соратников по Грузии: братьев Кобуловых, Богдана Захаровича и Амаяка Захаровича, Рапавы Авксентия Нарикиевича, Гоглидзе Сергея Арсеньевича, Серова Ивана Александровича, Меркулова Всеволода Николаевича, Круглова Сергея Никифоровича, Абакумова Виктора Семёновича и некоторых других. Мужики сразу же «засучили рукава». Только не надо аналогий с образом палача. Лучше – с образом Геракла, «подписавшегося» на уборку Авгиевых конюшен. Вот, с кем надо проводить аналогии, даже при том, что, в отличие от нас, этот герой «закатывал рукава», отсутствующие у туники, ещё более условно.

Отчасти мне было жалко Николая Ивановича, но «дружба дружбой, а служба службой». Мы с ним действительно были в хороших отношениях, и приезжая в Москву, я нередко останавливался у него на ночлег. Вспоминается лишь одно неудобство, потому что всегда сверх меры: водочное гостеприимство. А так мы замечательно спелись с Николаем Ивановичем. В том числе, и в прямом смысле: у него был небольшой, но приятный голос.

Но теперь, чем больше завалов я разбирал, тем больше приходил к выводу о том, что песенка Ежова спета. И, что, в основном это был сольный номер: никакого «а капелло», никакого хорового исполнения. Это я к тому, что «перевести стрелки» на ЦК, а тем паче, на Хозяина, было «дохлым номером». Никто ведь не спускал ему плана на репрессии, никто не давал разнарядки, никто не определял персоналии и состав преступления. Да, была общая политическая установка, вытекающая из общей же политической линии, которая, в свою очередь, вытекала из общей политической ситуации. Но дальше уже Николай Иванович хозяйничал сам. Вот и нахозяйничал.