Из записок Лаврентия Берии

Или, вон, китайцы поют о своём Мао: «В открытом море не обойтись без кормчего». Разве не довод?! Так, зачем же делать идиота… нет, не из меня: из собственного народа?! Ну, не могут достигаться успехи вопреки руководителю! Это – азбука здравого смысла! Если, уж, все злые дела приписываются одному человеку, то диалектика обязывает приписывать ему и все добрые! Давайте же будем диалектиками, то есть, последовательными в суждениях! Это не тот случай, когда можно отделить овец от козлищ! Валить кулём – так всё: и белое, и чёрное! А иначе какие же мы материалисты?!

Конечно, «скоро только сказка сказывается». Это я к тому, что на пятьсот миллионов плодов мы вышли только в тридцать шестом. Но Хозяин и не требовал от нас выполнения «здесь и сейчас» в духе установки «вынь, да положь!». Он понимал не хуже Остапа Бендера, что «скоро только кошки родятся». На запланированные цифры даже сверхударными темпами при максимально благоприятных климатических – и политических – условиях, мы могли выйти, в лучшем случае, в тридцать седьмом. Но мы «улучшили» этот «лучший случай», и «обставили» не только план, но и сверхплан.

А на тридцать седьмой пошли новые плановые задания – как водится, уже повыше достигнутых. Новые плановые задания пошли на тот самый тридцать седьмой, при упоминании о котором публика сейчас начинает скоропостижно бледнеть и падать в обморок: «Как, в тридцать седьмом ещё была „гражданская“ жизнь?!». Была – и ещё, какая активная! Ох, и задурили головы людям этими байками о «чудовищных масштабах репрессий»! Конечно, нет дыма без огня, но не в таком же количестве?! Это я и о количестве дыма, и о количестве репрессированных. А то одни «правдоискатели» доискались уже до цифры в шестнадцать миллионов лагерников, а другие – до всех тридцати! Получается, что «подвергся» каждый шестой, включая женщин, стариков и грудных детей!

Это даже не бред – это бред сивой кобылы! Дальше я ещё остановлюсь на этом вопросе, а сейчас могу сказать лишь одно: да, в тридцать седьмом несколько тысяч человек «определили», кого к стенке, кого на Колыму. Были среди них и «надлежащие ответчики» – по меркам того времени, разумеется. Но часть «понесла чужой крест»: этот факт отрицать нельзя. Только не надо «раздувать из искры пламя». Того количества репрессированных было явно недостаточно для того, чтобы запугать весь народ.

Ну, вот, представьте, что вы живёте в городе, в пятиэтажном доме на шесть подъездов, по двадцать квартир в каждом. То есть, всего – сто двадцать квартир. Берём в среднем по четыре человека на семью. Итого, грубо говоря – пятьсот душ. В одной из квартир, где-нибудь ближе к «хвосту» дома, «берут товарища». Что, остальные тут же впадают в ступор и прочие непроизводительные состояния? Да, ничуть не бывало! Подавляющее большинство из них и не подозревало о существовании этого человека, поэтому «слух пройдет обо мне по всей Руси великой» – это не о нашем «товарище среднестатистическом арестанте». Основная масса даже не узнает о том, что кого-то арестовали. Вон, и сейчас каждый день арестовывают кого-то: то уголовника, то хулигана. Что, народ трепещет и ужасается?! То-то и оно.

Я специально привёл нарочито грубый пример. Только привёл я его неспроста: соотношение репрессированных и всех остальных – примерно такое же, как и соотношение жильцов и арестантов в том многоквартирном доме. Это – к теме восприятия тридцать седьмого года как какой-нибудь «пятницы, тринадцатое число». Для подавляющего большинства граждан страны это был обычный год. Нормальный год. Даже, вон, новогоднюю ёлку стараниями Хозяина возродили – первую с семнадцатого года. Строились заводы, фабрики, на которые потом люди ходили на смену, а после смены в кино, в театры, на худой конец, в пивную. Словом, для подавляющего большинства продолжалась нормальная жизнь. А то, послушаешь этих «правдоискателей», так в тридцать седьмом только и делали, что поголовно умирали или готовились к смерти – и то, и другое в страшных мучениях! Будто и не любили советские люди, и не женились, и не рожали детей!

Конечно, для многих жизнь несправедливо остановилась, а для некоторых и вовсе кончилась. Этому есть объяснение, но нет оправдания. И об этом разговор ещё впереди. Сейчас же я хочу сказать лишь то, что не надо нам, жившим в то время, рассказывать о том, как мы не жили, а выживали, и то лишь чудом. Не надо «Мике забивать баки»: мы ведь не с Луны десантировались – и сразу же в пятьдесят третий!

А теперь вернёмся на несколько лет назад. (Не спешите забрасывать меня гнилыми помидорами! Я ведь заранее предупреждал о том, что не всегда смогу придерживаться хронологии: я не писатель – я только учусь). Так, вот: не хочу выпячивать себя, но на партконференции Тифлиса в январе тридцать второго, то есть, всего через три месяца после моего избрания, товарищи уже отметили меня. И как: «Под твоим руководством парторганизация Тифлиса уверенно и быстро пойдёт к новым победам. Твоя критика старого руководства является для нас образцом политической бдительности»!

Только прошу не записывать меня задним числом в организаторы репрессий! Слова о «политической бдительности» в то время являлись общим местом всех выступлений на всех уровнях. Оно и понятно: не успели разобраться с троцкистами – объявились правоуклонисты. Разобрались с правоуклонистами – оживились националисты. Поприжали националистов – «проклюнулась» оппозиция в армии. А тут ещё незваные «гости» из-за рубежа, и всё больше «табунами» и не с дружеским приветом. Поневоле зациклишься на политической бдительности.

Но отметили меня товарищи за критику совсем другого плана. Критиковал я не утрату политической бдительности, а «совсем мирное» разгильдяйство, зазнайство, кумовство, неумение работать творчески, неспособность меняться вместе с меняющимися условиями. Словом, всё отжившее: отживший стиль работы, отживший стиль руководства, отжившие представления о том, «что такое хорошо, что такое плохо».

Конечно, не всем это понравилось. И, разумеется, среди тех, кому это очень не понравилось, оказался и Мамия Орахелашвили. Больше того: он оказался не просто в первых рядах, но «во главе движения несогласных».

Товарищ решил, что я, наконец, получил возможность свести с ним личные счёты. Но товарищ ошибался: у меня с ним не было личных счетов. Разве что, общественные. Но и только!

Хотя я понимал, отчего он так «принципиальничает». Ведь, критикуя тифлисских руководителей, я, по сути, критиковал методы работы Орахелашвили. И не потому, что «рыба гниёт с головы», а потому, что «голова» и «туловище» являли собой единое целое. Это я о том, что большую часть руководства городской партийной организации составляли выдвиженцы Орахелашвили. Они являлись его опорой и проводниками его политики. Политики, которая уже не отвечала требования времени. Политики, которая уже тормозила развитие Грузии и всего Закавказья.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что я начал «ротацию кадров». И не только из верности принципам «своей команды» и «новой метлы». Старые кадры, извиняюсь за каламбур, устарели. Всеми своими корнями они проросли в занимаемые кресла, и всем они были довольны. Даже тем, чем не могли быть довольны хотя бы в глубине души. Разумеется, с ними мне было не по пути, так как с этими людьми «каши не сваришь», а я получил именно такую установку. Перевоспитывать взрослых, а то и пожилых мужиков – это даже не смешно. Поэтому оставался единственный вывод: «дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону». Я освободил товарищей от непосильного бремени власти, и трудоустроил их, каждого по способностям. Хотя многих из них по способностям полагалось бы пристроить к метле: на более высокую должность способностей не набиралось.

Мамию тоже убрали. И не только из Грузии, но и с Закавказья: старого большевика определили хранителем партийных святынь. То есть, Иван Дмитриевич был назначен заместителем директора Института Маркса, Энгельса, Ленина. Туда ему и дорога… как старому большевику. Честное слово: этого перевода я – никаким боком! Да и то: не в Сибирь же направили – в Москву! Как сказали бы в Одессе: «Чтоб меня так „уели“!»

Но недовольные в ЦК остались. К сожалению, я был верным адептом партийной дисциплины: «не Первый секретарь избирает ЦК, а ЦК избирает Первого секретаря». Поэтому и сохранилось в Тифлисе «наследие» Орахелашвили в лице товарищей Гогоберидзе, Квирикадзе, Меладзе, Папулии Орджоникидзе – брате Серго, Яшвили, Ломинадзе и некоторых других. Свое недовольство руководством Берии они высказывали «по поводу и без». Проще говоря: по любому поводу. Чтобы я не делал, я делал «не так». Даже «выполнение с перевыполнением» подвергалось решительной критике: «можно было перевыполнить больше, и с меньшими затратами». И это говорили те, кто до меня не давали и меньших планов, а о больших и не мечтали!

Особой критике подвергался мой «авторитарный стиль руководства»: якобы я не советуюсь с товарищами. Часть правды в этой критике имелась. Я и рад был бы советоваться – не всё же одному тянуть! Мне же было бы легче: я ведь не враг себе! Только не зря говорится, что «обжёгшись на молоке, дуешь на воду». Я несколько раз посоветовался с «товарищами оппозиционерами»… и зарёкся делать это впредь. Потому что каждый раз получалось одно и тоже, и всё в духе крыловских «лебедя, рака и щуки».

«Раз пошла такая пьянка», то хочу сознаться: я считал и считаю, что не дело партии подменять собой хозяйственные органы. Заниматься экономикой – это задача правительства, министерств, трестов и так далее. Задача партии – общее руководство политическими процессами, которые протекают в обществе и государстве. Подбор кадров, пропаганда, контроль, определение курса, «воспитание в духе» – вот, чем должна заниматься партия. Сюда можно добавить ещё только общее руководство внешней политикой и вопросами обороны. Всё.

И я рад был бы «размежеваться» и «поделиться», даже под угрозой обвинения в очередном уклоне, да только с кем?! С людьми, которые не отучились работать лишь потому, что и не научились?! С людьми, которые привыкли руководить бумажками, и исключительно из-за стола?!

С людьми, которые могли заболтать любой вопрос и любое дело?! А ведь результат спрашивали именно с меня – и в первую очередь (она же и последняя)! И пусть «битый небитого везёт», но я впрягался, и вёз! Иногда солировал, чаще всего, в одиночку. Как тут не вспомнить Омара Хайяма:

«Ты лучше голодай, чем, что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе, с кем попало!»

Правда, к победным рапортам все собирались до кучи: «и мы пахали». Я лишь скрипел зубами: главное – дело. Оргвыводов в отношении «товарищей» я не делал, но выводы сами напросились. Точнее, один вывод: «на дядю надейся, а сам не плошай!». Потому что «плошать» придётся в одиночку. Это лишь к обеду здесь «каждый – Тит, который «А где моя большая ложка?!». Во всех остальных случаях – «обратная» классика: «Тит, пошли молотить! – Не могу, у меня живот болит!». Увы, это лишь у победы много отцов. А у поражения он всегда один. Тоже – классика.

Но побед было больше, чем поражений, и я пока ещё «держался в седле». Как это, у Симонова в «Сыне артиллериста»: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла». К сожалению, может, и это «ничто» не всегда среднего рода. Нередко с куда большим успехом его может заменить «группа товарищей». Поэтому мне приходилось не только тянуть воз экономики, но и отбиваться от нападок «соратников». Ну, вот, такими принципиальными они оказались, что не могли остановиться: всё продолжали меня разоблачать.

Дело зашло так далеко, что дошло уже до анекдотических обвинений. То есть, «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Сначала по Тифлису, и а затем и по всей республике поползли слухи о том, что Берия начал арестовать мужей привлекательных женщин.

И отпускал он их якобы, лишь «добившись своего». Ну, чего «своего», понятно и без расшифровки. Самое интересное, что Берия «начал безобразничать» уже в тридцать втором! То есть, едва «усевшись в кресло»! Прямо не Берия, а Нерон и Распутин «в одном флаконе»!

Обвинение – не новое, но наглое. В точном соответствии с установкой Геббельса: «Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверят!». Вот, только дата подкачала. Ну, не было ещё в тридцать втором такого числа арестов, которое соответствовало бы числу «соблазнённых мной» женщин!

Я не говорю о том, что арестов не было вообще. Но арестовывали лишь тех, кто угодил в прицел ГПУ, и не за красивые глазки своих жён. Кстати, у некоторых и жён-то не было, а те, что были у других «некоторых», могли привидеться, разве, что в страшном сне! Без лишней скромности должен признаться, что «блудодей Берия» всегда имел отменный вкус. Поэтому «жертвы» в большинстве своём не имели и шансов на то, чтобы стать таковыми. Скажу больше: при таких внешних данных они не смели даже надеяться на это!

Вторая неувязочка: тех, кого арестовали, уже не отпускали. Это легко проверить по архивным документам. Вывод напрашивается сам собой: либо «подлец Берия» оказался «вдвойне подлецом», и нарушил слово «после обесчещивания», либо он «завладевал женщинами» каким-то другим путём, не связанным с временным лишением свободы их мужей. Но, безусловно, всё равно коварным!

Эх, грехи наши тяжкие!.. Я никогда не демонстрировал ангельские крылья – по причине их отсутствия у себя. Больше того: я никогда и не притязал на них. Как и всякий нормальный мужик – женатый или холостой – я засматривался на красивых женщин, иногда на ходу, иногда подолгу, в относительно спокойной обстановке. Но, даже не будучи верующим, я свято исповедовал один библейский завет: «Не пожелай жены ближнего своего!». В наше время, да и потом, в уголовной – и не только – среде бытовало такое выражение: «Не „греби“ там, где работаешь, не кради, там, где живёшь!». В самом деле: или мало незамужних женщин?!

Хотя, признаю: отдельные поползновения были… но только в мой адрес. Меня действительно пытались соблазнить – как раз, некоторые из тех самых «жертв». То есть, те самые жёны тех самых мужей, которых я якобы арестовал специально для того, чтобы «добиться своего». А ведь своего добивались именно они, и уже не в кавычках. Мужички нарочно подставляли мне – с дальнейшим подкладыванием под меня же – своих «красавиц» -жён исключительно в корыстных целях. Так они рассчитывали: а) заручиться моим добрым отношением; б) уйти от ответственности за прошлые грехи; в) получить индульгенцию на будущее; ну, и г) держать меня этим компроматом «на коротком поводке».

Так, что это я – жертва, и без всяких кавычек. Жертва посягательств и клеветы. А мои несостоявшиеся соблазнители – не жертвы, а самые настоящие злоумышленники. При желании я мог бы из этой «искры раздуть пламя», и «определить» и мужей, и жён по политической статье. Например, за попытку опорочить Советскую власть – в моём лице. Или хуже того – за организацию антисоветского заговора. Мне не составило бы труда подкрепить обвинения свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами: талантами по части следственно-оперативной работы Господь меня не обнёс.

Так, что я мог бы снизойти, но не захотел опускаться. Опускаться до их методов и до их уровня. Хотя с некоторыми из муженьков действительно пришлось расстаться. Только их «красавицы» -жёны могли не опасаться за свою, давно отсутствующую, честь. Потому что муженьки этих жён пострадали не от моей похоти, и даже не от моей прихоти, а исключительно от несоответствия занимаемой должности. Ни у одного из них не нашлось хотя бы минимума основанию к её занятию…

Глава седьмая

На днях Руденко – вне очереди, или по причине отсутствия других «составов преступления»: не сочинили ещё – стал мне «грузить» авторство книжки «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье».

– Вы признаёте, что присвоили себе чужой труд?

– Ничего подобного! – не задержался я с ответом – и был прав «на все сто».

Да, книжку эту писал не я, да и не собирался писать. Не было у меня таких планов, и никто меня ими не «нагружал». Просто отдельные товарищи на местах «проявили инициативу»: не отставать от Центра и других республик. Ведь к тому времени нарком обороны Ворошилов давно уже написал свой знаменитый труд «Сталин и Красная Армия». Вернее, за него написали, а он «осчастливил» сей труд и его сочинителей личным авторством.

И наше Закавказье не осталось в стороне от почина. В 1934 году в свет вышла книга «Сталин и Хашим» с предисловием самого Нестора Лакобы. Книга была посвящена революционной деятельности Хозяина в Батуми. Но это был, так сказать, политический фон. В основном же в ней рассказывалось о том, как Хозяина скрывал от полиции абхазский крестьянин Хаким Шмырба.

– Скажи, Нестор, зачем тебе это? – первым же делом поинтересовался я у Лакобы, едва только он преподнёс мне один из сигнальных (или авторских, уже не помню) экземпляров. – Тебя попросили?

И я закатил глаза кверху, намекая на «отправителя».

– Ну, что ты! – улыбнулся Нестор. Хитро, так, улыбнулся. – Хозяин не терпит грубого подхалимажа. Так, что это – инициатива с мест.

– А как ты объяснишь такое предисловие? – не отставал я, намекая на характер пролога, больше похожий на панегирик.

– Объясню важностью мероприятия! – как-то сразу перестал улыбаться «соавтор». – Значимостью его для судьбы республики!

Под республикой Лакоба понимал, естественно, не всю Грузию, а только Абхазскую АССР. Услышав ответ, я больше не стал задавать вопросов: и так всё было ясно. Лакоба заручался добрым отношением Хозяина, но исключительно в интересах своей республики. Превознося Хозяина, он тем самым, превозносил и свою маленькую Родину. Ведь к сбережению будущего Хозяина для нужд великой страны оказался причастен не кто-либо иной, а его соплеменник, представитель малого народа и маленькой страны. А чувства национальной гордости у последних хватило бы на все великие страны и народы, вместе взятые!

У Нестора это чувство всегда было приоритетным, подчас затмевая собой все остальные. Не побоюсь обвинений в клевете, но Лакоба был откровенным националистом. И больше всего он защищался не от русских, а от грузин. Очень, уж, ему не нравилась политика «грузинизации» или «огрузинивания» родной Абхазии. Этот человек был твёрдо убеждён в том, что Абхазия – для абхазцев. Нет, он никого не выгонял и не ущемлял, но ключевые посты при нём занимали только «коренные». Возможно, он был прав, но действовать ему следовало, не как тому слону в посудной лавке.

А Нестор был избыточно горячим и прямолинейным для положительного решения такой деликатной проблемы, как «небольшой суверенитет малых территорий внутри большой страны».

Но сейчас – не об этом. О Несторе и его предисловии я вспомнил исключительно в контексте обвинений в свой адрес. Ну, тех самых – насчёт авторства. Как я уже сказал, некоторые товарищи решили не отставать по части здравиц: поветрие было такое. Да и об интересах республики не мешало позаботиться. Вот они и подготовили солидный материал, в разных вариантах названия которого поминалось имя Хозяина. Обеспечение труда документами взял на себя Эрнест Бедия, а «литературную запись» осуществил ректор Тифлисского университета Малакия Торошелидзе при деятельном участии Петре Шария. Следствие как-то «обнесло» Петре наградой, но он, таки, участвовал: мне ли не знать?!

Ознакомить вождя с черновиком труда попросили меня. Подчёркиваю: именно попросили. Я не производил «отъём рукописи». Товарищи верно рассчитали, что вопрос – деликатный, ведь не всякий труд получал, так сказать, «путёвку в жизнь». Я и без Лакобы уже знал, что Хозяину не нравилась грубая лесть, тем более, не основанная на историческом фундаменте. Так, что, от подхода к Хозяину судьба книги зависела не меньше, чем от мастерства авторов.

И вот, в один из приездов Хозяина в отпуск я напросился к нему с визитом, а заодно и с макетом. Вождь прочитал книгу быстро. Можно сказать, проглотил в один присест. Я впервые видел, как целая страница «съедалась» за пару секунд. Не «пробегалась», а именно усваивалась: разбирая недостатки, Хозяин наизусть цитировал абзацы в пятнадцать строк, «убивая» меня не только искусством быстрого чтения, но и феноменальной памятью. Наконец, он оторвал взгляд от книги, и вернул его на меня. Пока он молчал, я успел пару раз побледнеть и столько же – изойти потом. Даже моя тогдашняя субтильность не помешала мне в этом.