Вспыльчивый-Обидчивый, Глухой и Забывчивый

День 3-й (в лесу)

Я открыл глаза от человеческого шума, который отчетливо доносился до меня из другой комнаты. Вот уже третий день я просыпаюсь от разговоров. Старым людям нужно немного времени, чтобы выспаться. Братья встают рано и по обыкновению принимаются за домашнюю работу.

Проснувшись после ночи, я был полон сил. У меня был такой крепкий сон без сновидений, что, открыв глаза, я готов был сразу встать и пробежаться. Но не тут-то было…

Вот что я успел услышать.

– Как ты не слышишь, так это нормально, а как я забываю, так ты сразу ругаешься!

– Да замолчи ты уже, замолчи! – говорил старший брат среднему голосом, полным отвращения.

– О! Ты дед противный, злой!

– Да не был бы ты моим братом, я уже давно как бы треснул тебя ногой по роже!

Услышав от этого большей частью спокойного, смиренного и доброго человека такие страшные слова, меня как стрелой поразило прямо в сердце; мне стало отчего-то плохо; меня начало нравственно и физически тошнить. Я уже не мог закрывать глаза на такое поведение Еким Иваныча. В мгновение ока я потерял не только то теплое, задушевное расположение к этим забавным старичкам, которыми они мне казались вначале нашего знакомства, но и всякое любовное чувство к ним.

В одно мгновение они мне опротивели.

Мне показалось, что такое чувство возникло у меня сразу, как только я услышал их слова. Но кувшин постепенно наполнялся, капля за каплей. Вот уже на протяжении трех дней я замечал много странного и непонятного, но пропускал мимо себя. Теперь кувшин наполнился доверху, и я не мог не заметить этого.

Я прочувствовал, что испытываю к ним скрытую неприязнь.

– Та отвали ты от меня, – тихо сказал себе под нос средний брат, когда вышел из комнаты, проходя мимо меня. Хоть я слышал весь их разговор и понимал рассудком, что старший брат неосновательно завелся и обругал среднего, у меня все-равно возникли нехорошие чувства, а затем и осуждающие мысли именно к среднему брату. Видимо они возникали потому, что я сам начинал относиться к нему недоброжелательно и потому находил всякий повод, чтобы осудить его.

Я притворился, что еще сплю, и не подавал никаких признаков бодрствования.

Средний брат скрылся за дверью.

Как только он пропал из виду, я сразу встал, оделся и направился к столу.

В доме было тихо. Мои шаги издавали громкий и неприятный скрип.

Я сел у окна и стал прислушиваться к пению птиц, всматриваясь в зеленые листочки на колыхающихся от ветра ветвях. Меня все чаще начинали посещать приятные мысли о доме. Вдруг дальняя дверь, та что находится у кровати, заскрипела, и в комнату заглянул Петр Иваныч. Он почему-то не заходил.

Я чувствовал всем своим существом, что он ждет того, чтобы я на него посмотрел. Я понимал, что если посмотрю в его сторону, он ко мне заговорит; если не посмотрю, то у него не хватит духу заговорить первому. Я чувствовал, как он одинок среди братьев, и это больше всего было мучительно для него. Поэтому я все-таки из сочувствия к нему решил повернуться, хотя твердо знал, что придется выслушивать его ненасытные, долгие и пустые рассуждения.

Так мне показалось вначале, что из сочувствия; но прислушавшись немного к собственному внутреннему голосу, я испугался того осознания, что хочу повернуться совсем не из сочувствия, а из желания послушать его глупые рассуждения, и язвительно поглумиться над его слабым умом.

Зло поселилось в моей душе… Что же делать, когда оно в тебе? Зло хоть и пугало меня и было горько на вкус, манило меня своим сладким послевкусием. Я повернулся.

– Ты так тихо сидишь, я подумал ты уже ушел.

Как бы мне хотелось поддаться его простодушному и наивному расположению духа! Только я хотел это сделать, мне вспомнилось его чрезмерное, наглое лицемерие и ложь. Вспомнилось, как он становился назойливым в своих поступках, в особенности, когда ему было скучно или что-то нужно. Вспомнилось, как он в такие моменты пуще обычного укалывал братьев маленькой иголочкой, под названием «слово». Мне было мучительно трудно преодолеть чувство неприязни к нему, над чувством сочувствия и сострадания к его несчастной, заблудшей судьбе.

Я ничего ему не ответил, только махнул головой.

– Я тебе здесь не помешаю?

– Нет, конечно. Это я должен спрашивать, не надоел и не мешаю ли я вам?

– Нет-нет, ты что?! Не мешаешь, нисколько не мешаешь. Наоборот, когда я тебя вижу, мне отчего-то становится лучше и спокойнее. А то уже нервы от младшего брата на пределе. Ой!.. – он глубоко вздохнул. – Не знаю, что с ним делать. Ничего не ест, сидит себе целыми днями в комнате, да все в книгу уткнется, как зайду…

– Если я не ошибаюсь, он делает и расписывает глиняную посуду.

– Глиняную посуду! Тьфу на нее, тудыть ее корень! Чепуха это все… Вон у нас на поле работы не початый край. Уже скоро конец апреля, а мы только начинаем картошку сажать, хотя погода вон-то какая! А еще, к тому же, на улице и во дворе после морозов столько мусора и листьев собралось, что мы не поспеваем ничего. Да еще эта старость не в радость, тудыть ее корень!.. А он вместо того, чтобы помочь, все сидит, читает, ерундой страдает. Говори ему, не говори, все одно: как горохом об стену! Тьфу.

Доводы дяди Пети показались мне убедительными и поначалу внушили мне бесполезность того дела, которым занимался младший брат. Но я видел его работы и понимал, что он попросту не знает кому их продавать, и вообще считает, что они мало кому понадобятся; хотя, в то же время, ставит на них немыслимую цену.

– Ну почему же вы так о нем? Например, в моем городе очень нужна людям хорошая посуда, деланная своими руками. Я согласен, что он просит слишком большую цену за нее. Но если договориться с ним, то я готов помочь ему в этом деле, как только оправлюсь.

Я видел и чувствовал, что старшие братья после смерти их родителей решили все обязанности по воспитанию возложить на себя, принялись жадно поучать того единственного человека, который был младше всех. Я замечал, как он страдал от их притеснений, и мне очень хотелось ему помочь.

– Хвала небесам! Спасибо тебе, сынок.

– Вы подождите радоваться, дядя Петя. Это все только разговоры. Нужно для начала с ним поговорить, все взвесить и только тогда к делу приступать.

– Что взвешивать?.. Понимаешь, он у меня уже в печенках! На-до-ел. Ничего не делает… – дальше он начал повторять точь-в-точь те же ругательства на младшего брата, которые говорил мне и раньше. Хотя я и чувствовал раздражительность, все-таки не осмелился прерывать его и выражать свое неудовлетворение. «Все же старый человек» – успокаивал я себя.

– Но ведь у меня еще нога не прошла.

– Нога? Какая нога?.. Ах, да… Ну ничего, как скоро пройдет, так сразу приступишь, хорошо?

Я кивнул головой в ответ.

– Кстати, вам там в городе часом работник не нужен? Потому что Вова не работает. Сидит себе целыми днями, книги читает. Ну ты представляешь? – спросил он, совершенно забыв про наш разговор. Я не знал, как на это себя повести. У меня внутри начинала подниматься буря негодования и возмущенности. Таких странных до глупости людей мне еще не приходилось встречать. «Зачем я трачу на него время и силы?» – подумал я.

Я чувствовал, что начинаю злиться. Мне было сейчас все-равно, что он нездоровый человек. Иначе говоря, я хотел высказать ему все, что меня волнует.

Только я собрался сказать неприятное словечко, он заговорил:

– Можно на тебя немного посмотреть?

Этот вопрос показался мне не просто странным, но я опрометчиво предал ему несколько сумасшедший оттенок. Я никак не мог сообразить, зачем на кого-то смотреть просто так. Тем более на человека, совсем не знакомого.

Я упускал из виду одну особенность. Порой человеческие желания, заложенные в нашу сущность, могут скрываться под видом, противоречащим здравому смыслу. Этот старый человек, с этими животными и пустыми глазами, доживающий свою жизнь, просто хотел почувствовать благотворное влияние человеческой любви. Я говорю не о той любви, которой обычно и в большинстве случаев приписывают значение любви между мужчиной и женщиной; или о той, которая доставляет нам видимое удовольствие, то есть приятна нам; наоборот, я говорю о той врожденной братской любви ко всем людям, порой к злым и ненавидящим нас. Такой любви учила меня бабушка с детства, но только сейчас я почувствовал ее необходимость. Я нуждался в ней настолько, насколько желает воды заблудившийся в пустыне путник.

Видимо средний брат видел во мне себя в молодости, такого же живого и свежего, полного сил и стремлений. Я напряг все нравственные силы, чтобы полюбить его, но все было напрасно… Мне было мучительно трудно превозмочь чувство отвращения, которое только усиливалось от общения с этим человеком. Я сухо махнул головой, так и не осмелившись сказать: «Глупое и странное желание»

Через некоторое время, после этого случая и разговора, мы сели завтракать. Младший брат не выходил из своей комнаты все утро. Мы кушали без него.

Средний брат пил чай, сильно глотая горлом. Он издавал такой отчетливый и противный звук, что могло показаться, как будто он дней десять ничего не пил. Он несколько раз не переставая полоскал рот чаем.

Наблюдать за старшим братом было еще мучительнее и неприятнее. Он чмокал ртом, каждый раз после того, как пережевывал еду. Отрыгивал так часто, что страшно себе представить! Мое воображение усиливало каждый шум, издаваемый его ртом, и добавляло к этому воображаемый до омерзения запах!.. Ужас!

Я был взбешен, раздражен, мне хотелось сделать какую-то молодецкую глупость. Что хуже, мне хотелось увеличить в себе раздражительность, чтобы потом как рубануть гадким словечком по старому безобидному существу!

Осознав все мои чувства и желания, я на секунду испугался самого себя. Я признал все чувства и мысли, испытываемые к этим людям, не моими. Я признал их гадкими, омерзительными, самыми злейшими и потому презрительными. Но этого было недостаточно: они набрали обороты, и, как сильное течение, которому я не знал как противиться, тянули меня в пропасть. Мое внутреннее сопротивление было так слабо и так безнадежно, что я по слабости своей решил поддаться злому чувству. От одного разка ничего страшного ведь не случится?