Вспыльчивый-Обидчивый, Глухой и Забывчивый

– Я вчера весь день наблюдал за Еким Иванычем. Он такой молодец! Такой пожилой, а сколько работы переделал! Настоящий богатырь!.. А еще я заметил, что ваш старший брат помимо того, что силен и вынослив, еще очень хороший и добрый человек.

Все это я говорил радостно и взволнованно, с приятным трепетом внутри.

– Ты вот сказал о брате, и мне сразу в голову пришел один случай, тридцатилетней давности… Как-то раз я пришел с женой к нему в гости. Я тогда еще жил отдельно и свободно… Привел я ее значит, и попросил подождать меня. Я уже не помню, зачем мне нужно было уйти… После, через час где-то, я возвращаюсь сюда, и не доходя до двери слышу крики Екима. Забегаю я значит в дом и вижу, как моя жена прячется за перевёрнутым столом, вся согнутая, с испуганными глазами, а Еким закидывает ее картошкой. Я тогда озверел. Я ему сказал, что больше не желаю его видеть…

– А зачем он бросался в вашу жену картошкой?

– Я не знаю… А когда мы с женой поселились в селе, в новом доме, первое время было очень трудно. Жили бедно! Страшные времена были. Даже сейчас мы живем лучше, чем тогда жили. Я просил помощи у Екима.

– И что же он? – несдержанно спросил я.

– Он помогал. Только тем, чем нам не нужно было. Он дал нам тогда кровать и стол. Зачем они мне нужны? Ими что, прокормиться можно? Нет!.. А он видел, что мы живем бедно и ничего не имеем, голодаем. А у него тогда добра вдоволь было. Он продажей леса занимался и хорошо нажился. Половину этого самого леса разворотить успел.

– Так почему он не помогал? – смущенно спросил я.

– Видимо не любил и не любит меня.

– Та бросьте вы, он вас любит! Я-то вижу… А за те поступки простите его, ведь себе хуже делаете, своей душе, что злитесь и обижаетесь.

Он посмотрел на меня насмешливыми глазами. В моих увещаниях он увидел молодость и наивность. Он пропустил мимо себя все мои слова, и усомнился в каждом предложении. Самолюбие ослепило его, а злость сделала его сердце тверже сухаря.

Он скорее всего даже не понял мои слова. Они ему сказали только то, что ничего не сказали. Видимо поэтому он посмотрел на меня так насмешливо, потому что не понял ничего.

Наш разговор незаметно перешел в спор.

Я сам того не заметил, как начал доказывать младшему брату его неосновательные доводы на счет какой-то чепухи. Но спор как прорванная плотина, его невозможно остановить. Тема на которую мы спорили сменялась так быстро, что я не успевал соображать за младшим братом. Он делал переходы с одного вопроса на другой так резко, но так уверенно, что я посчитал это нормальным. Я не успевал приготовлять ответ на его рассуждения, как он уже говорил о чем-то другом. Но все-таки одна фраза заставила меня забыть об уважении к старшим. Я его перебил.

– Что вы такое говорите? Как это не нужно знать зачем живет человек? Это необходимо знать каждому человеку…

– Не нужно этого знать. Живи себе и все!

– А как жить, если не знаешь зачем живешь? Если не знаешь, что нужно делать, а что не нужно? Нужно ведь знать направление, по которому необходимо двигаться, а какое направление нужно избегать, чтобы жить хорошо.

– Даже если это и так, то кому нужны наши рассуждения?

– Вы о чем? – смущенно спросил я, совсем понявши его слова.

– Я о том, что наши рассуждения никому не нужны. О них никто не узнает. Наши мысли, как крик в море.

– Как это не нужны? Я вас не понимаю… Эти рассуждения касаются вашей и моей жизни. Причем тут другие люди? Не могу понять… Вам что, нужен чей-то авторитет? Подтверждение ваших мыслей? Или что?.. Я хочу жить хорошо, вы хотите жить хорошо, вот мы и рассуждаем о том, как этого достигнуть.

– С чего ты взял, что я хочу жить хорошо? – сказал младший брат, совсем сбив мое дальнейшее рассуждение.

– Ну как с чего? Каждый хочет жить счастливо.

– А может мне этого не нужно.

– Ну это уже смешно…

Этот небольшой диалог был лишь вступлением перед более серьезной темой. Я открывал этому человек сердце, а он, со своей стороны, заглядывал в него, осматривал, и плевал на все то, что я считал самым важным.

Разговаривая с ним о жизни, я перешел на тему религии, хотя узнал от среднего брата, что Владимир Иваныч был атеистом, отрицал всякое вероисповедание. Его вера, как он сам сказал мне дальше, была вера в его семью. По своей молодецкой неопытности, слабой силы суждения и прочих неважных моментах, я так разгорячился, что наговорил лишнего.

Я никак не мог понять младшего брата. Мне приходилось совершать над собой не испытываемые мной ранее мучительные усилия, чтобы хоть немножко сообразить, как он мыслит и что чувствует. Но сколько бы я не старался, у меня выходили только головные боли и замученное от тяжкого труда сердце. Я видел заблуждения его жизни, но совершенно не знал, как ему преподнести их с невыгодной стороны.

Как ему сказать, что он не прав? И, стоит ли это делать?

Ведь сказать такому человеку, что он не прав, то же самое, как сказать пьянице, что он пьяница. Ведь он нисколько не поверит в то, что он, интеллигентный человек, нравственно просвещённый, может одурманиваться. Если ему и сказать с доказательствами и примерами, что он пьет каждый день без отдыху, то он искусно, несколько самодовольно возразит, что это он для нервов пьет, а не потому, что любит пить и тем более зависим от водки. Более занятно то, что к этим рассуждениям он добавляет неосновательно и совершенно произвольно словечки ученых. И этим примером он окончательно подтверждает для себя, что он делает полезное дело.

Поэтому обдумав все, сообразив на этом примере ненужность что-либо доказывать, я решил не тратить лишних слов, и, как бы мне не было тяжело смотреть на этого заблудшего хилого мужика, я также решил оставить его судьбу на Божью волю.

Я вернулся к своей работе и продолжил уборку.

С больной ногой убирать было вдвойне тяжелей, и дело шло медленно. В обед я сделал перерыв и покушал. Во время еды я обдумывал разговор с младшим братом. Я обвинял себя в том, что задел его чувства, вывел его из себя. Мне было совестно за это, и я страдал. Но такое страдание продолжалось недолго, – только я принялся за работу, мне сразу стало лучше. За все это время, а это около пяти часов, от младшего брата не было ни слуху, ни духу.

Я успел поубирать только малую часть из того, что приметил. Братья вернулись с работы запыханные и уставшие. Я присел на свое место и принял такой вид, что могло показаться, как будто я весь день просидел в одной позе. Меня переполняло чувство собственного достоинства, и я ободрял себя мыслью, что сделал что-то хорошее. Я ждал, что они заметят мое небольшое доброе дело и похвалят меня. Я насилу сдерживал довольную улыбку.

Время шло, а никто совершенно не замечал мой труд. «Может быть они подумали, что сами это сделали? Или забыли, как было грязно до их прихода? – рассуждал я. – Тогда они никогда не узнают о моем поступке!» Меня мучали смутные желания получить удовлетворение от выполненной работы в виде похвалы. Я понимал, что никакого приятного слова в свой адрес не получу. Это понимание смутило меня. Я потратил столько труда, который останется никем незамеченный. Ни один человек, ни одно живое существо не узнает, сколько всего за сегодня я переделал!

Все бы дошло до уныния при других обстоятельствах. Но утреннее возвышенное состояние духа не покидало меня на протяжении всего дня. Мысли притягивали одна другую. И тут, как сквозь густой туман, до меня из неведанных источников вдруг дошел лучик правды, что именно в этом то и есть истинное добро. Делать добро так, чтобы о нем никто и никогда не узнал!

Сколько бы я не делал им добрых дел, они забудут это. Но это не значит, что не нужно делать добрые дела им и другим людям; а значит только то, что не нужно делать добрые дела для личной выгоды. Нужно делать их для Бога. Только тогда они имеют цену.

Я делаю добро потому, что я так захотел, таков был посыл моей души. У доброты нет причины и следствия. Единственная цель добра – это добро.

Я заметно повеселел и захотел сделать еще какое-то доброе дело, только теперь для Бога, а не для людей. Хотелось сделать его незаметно, чтобы попытать облагораживающее мою душу чувство, иными словами, получить награду за свои труды от Бога.

Братья пришли ближе к вечеру голодные и уставшие. Первым делом они сели приготовлять ужин. Я помогал нарезать овощи, успевая расспрашивать об их делах. Разговор медленно перешел к тому моменту, когда человек вспоминая о своей жизни, начинает без умолку говорить, и становится вполне эгоистом.

Старший брат вспоминал о своей жизни. Он говорил взвешенно и спокойно. Было приятно слушать его голос. Закончив рассказ, он резко выдохнул, как выдыхают после тяжелой физической работы. Но в этом выдохе было больше довольства, чем усталости.

Еким Иваныч сказал:

– Я хорошо прожил свою жизнь.

– Вы были довольны ею? – невольно спросил я.

– Конечно был, – сказал старший брат, удивляясь, как будто мой вопрос оскорбил его. Увидев его лицо, я поспешил скорее оправдаться.

– Вот это то и главное, чтобы счастливо жить, нужно быть довольным своей жизнью.

– Знаешь, если бы у меня прямо сейчас спросили: хочешь прожить свою жизнь заново, точно такой, какова она была? Честно, я бы с уверенностью сказал бы «да».

– Интересно… – ответил я, серьезно задумавшись на слова Еким Иваныча, который поспешно вышел из комнаты.

Я медленно чистил картошку, наслаждаясь процессом и тишиной. Желудок не прекращая бурчал и жаловался. Хотелось кушать.

Почистив картошку, я отдал ее среднему брату. Только я сделал это, в комнату вернулся Еким Иваныч. Лицо его выражало недовольство.